48. КУДА?

Весной сорок восьмого года после того как из Александровского централа, подержав дня три-четыре в тюрьме Иркутска, нас погрузили в теплушки, мы ездили только в этом виде транспорта. Вспоминаю, как после отъезда из Иркутска в Златоуст мы по пути жадно смотрели в щелки на окружающий мир. Помню, как где-то недалеко от Иркутска мы увидели работающих на железнодорожных путях японских пленных. Многие из них были в очках. Японцы шарахались в сторону от нашего эшелона, вероятно завидев на всех его площадках вооруженных автоматчиков. Из Златоуста в Сиблаг нас тоже везли ранней весной, в марте. Когда мы прибыли в Сиблаг там еще не сошел снег. Но все это были, в конечном счете, весенние поездки. Теперь нас везли лютой зимой в январе.

В вагоне высились, как всегда, грубо сколоченные двухъярусные нары. Посредине вагона, вместившего более ста человек, возвышалась на полметра обледенелая деревян-

ная четырехугольная труба не шире десяти-двенадцати сантиметров. Это был единственный выход для нечистот всех видов при отправлениях естественных надобностей. Не говоря о том, что одной такой «канализации» явно недостаточно, она, кроме того наглухо забита льдом, изнутри и снаружи.

Первые сутки мы как-то пытались все же обойтись этим видом современной канализации. Но это оказалось невозможным и мы стали вызывать начальника конвоя. После отказа от горячей пищи (раз в день и тут давали баланду) он явился. К счастью, он оказался неглупым парнем да, вероятно, в других теплушках положение было не лучшим. Он разрешил сломать это «техническое приспособление» и отправлять всем нужду в образовавшуюся дырку в полу. Из нее хоть дуло зверски, пока мы не сообразили приладить из доски от нар нечто вроде крышки, но все же была возможность как-то отправлять свои надобности.

Ехали мы около трех недель. Один раз в пути сделали остановку, уже не помню где, и там нас поочередно водили в вагон-баню, откуда, помывшись, мы возвращались в нашу, уже порядком остудившуюся теплушку. Если бы не тепло наших тел, то единственной железной печурки на вагон не хватило бы.

На остановках, днем и ночью, вагон снизу, со всех сторон и крышу конвоиры обстукивали специальными длинными деревянными молотками: не пробиты ли стены, полы, потолок для побега.

В пути многие из нас выбрасывали треугольнички писем через щели у дверей и зарешеченных, забитых досками окошек. В письмах содержались краткие фразы о том, что опять куда-то увозят, видимо, на север и, как всегда, просьба не забывать. Мне уже писать было некому. С нового места я решил дать о себе знать только тете Гольде. С дядей связь была прервана по его просьбе окончательно.

На письме писали: «Просим бросить в почтовый ящик, наклеив марку», в таком роде. Но из этих писем доходила едва ли одна двадцатая часть: слишком запуганы были люди, чтобы оказывать человеческую услугу явно заключенному. Ведь не всегда же найдешь такую писульку, когда будешь один. А наличие свидетеля уже таит в себе опасность...

В теплушке я познакомился с милыми ребятами-немцами. Они сидели всего около двух лет. Оказывается, из-

дали такой указ, по которому им запрещалось выходить за границы района ссылки. Кто выходил — получал двадцать лет каторжных работ, хотя мог прийти на свидание к девушке или заблудиться (районы ссылки тоже охранялись). Никто из этих юношей не был на оккупированной территории. Но, несмотря на молодость и отвратительное владение родным языком (у наших немцев «диалекты» подчас такие, что без смеха слушать нельзя) например: «ихь арбайте ин овощехранилище». На литературном немецком (хохдойч) не говорил никто, но все эти ребята держались дружно вместе, помогали друг другу, выручали слабых товарищей и уже сумели отстоять свое достоинство в стычках с отчаянными блатарями, так что последние, если немцев было несколько, не пытались их обворовывать или обижать.

В пути я почти каждый день что-нибудь рассказывал и это единственное что как-то скрашивало путь, особенно молодежи.

На исходе третьей недели мороз стал все злее проникать в теплушку. Взглянув сквозь щель на одну обледенелую, занесенную снегом станцию, я сумел прочитать название — «Микунь». Но где эта самая Микунь никто не представлял. Все же мы предполагали, что везут нас на пятьсот первую стройку, в Заполярье. Ошиблись мы не на много. Через несколько дней возле начисто обледенелого строения вокзала (оно за льдом вообще пропадало) наш длиннохвостый эшелон остановился и, как обычно, после долгого бестолкового стояния отъехал куда-то в сторону. Остановился. Мы услышали лай собак: значит, встречают...