50. СМЕРТЬ... ОТ ЗДОРОВЬЯ. АРТУР

 

— Ой, що ж цэ такэ?!— Искал у всех сочувствия крестьянин лет пятидесяти.—Якый з мэнэ горняк? В мэнэ ж сэрце хворэ.

Врачебная комиссия признала его здоровым, поставила первую категорию — «тяжелый физический труд», шахта.

 

Однако, на беднягу никто не обращал внимания. Он не на шутку разволновался, расстроился и ночью после короткого сердечного приступа скончался. Это единственный на моей памяти случай, когда человек скончался оттого, что его признали здоровым.                

В первый же вечер я познакомился с милым обаятельным немцем Артуром Дреслером. Он прибыл с этапом откуда-то из Караганды, что ли. Но их везли вместе с нами.

Он сидел на верхних нарах и воодушевленно (и хорошо!) играл на аккордеоне «Вельтмайстер». Играл, конечно, «Элегический полонез» Огинского (его особенно любят), а также пьесы Шуберта, Шумана и других классиков. Я подсел к нему. Мы познакомились и стали друзьями на всю жизнь. Артур получил свои двадцать лет так же за «побег с места поселения». Но еще до ссылки он пережил тьму приключений. Скрыв свое происхождение, под вымышленным именем Артур был мобилизован и воевал против гитлеровцев. Раненый, попал в плен. Но так как абсолютно не знал немецкого языка, никакими привилегиями не пользовался. После освобождения из плена, когда выяснилось, что Артур — немец, его отправили на «вольное поселение». А там красивый юноша — он на три года моложе меня — «нарушил границу» района для свидания с девушкой... Указ сработал — и точка.

Перед войной Артур учился в музыкальном училище в Минске. Играл на скрипке. Отличный слух, великолепная музыкальная память — все сулило прилежному ученику дорогу в большое искусство. Но началась война. Его с семьей сослали. От непосильного труда в ссылке мальчишка сбежал. Его приютили русские крестьяне и помогли переменить фамилию и имя. Его мобилизовали. На следствии все «грехи» всплыли и Артур получил двадцать лет каторги. Это была мерка, общий черпак, которым мерели цены преступлений высокопоставленные палачи.

В тот же вечер мы устроили с Артуром нечто вроде концерта. Барак был большой. Места между нарами хватало. Артур играл, я читал.

После «выступления» ко мне подошел человек не из нашего этапа, а местный зэк и вдруг заявил, что он меня видел в Москве в одном большом концерте, где я выступал с... Качаловым (великим артистом Московского художественного театра). Каюсь, я не стал опровергать это утверждение, хотя дальнейшего хода ему не дал. Незна-

 

 

комец пришел в восторг от моего чтения «Шуточки» Чехова и, пообещав, что скоро вернется, вышел.

Через полчаса он вернулся с каким-то, по нашим тогдашним понятиям, прилично одетым мужчиной интеллигентного вида.

Тот долго расспрашивать меня не стал, только поинтересовался, какой у меня срок и какая статья. Услышав мой ответ, он развел руками, тяжело вздохнул — и разговор был окончен...

В один из дней пребывания на этом ОЛПе мы увидели цепочку прилично одетых зэков, направлявшихся к вахте

— Артисты. — Пояснил дневальный. — Сегодня они хоронят Добжанскую. Слышали, такую балерину?

Действительно, Лола Добжанская — педагог-хореограф, умерла в заключении. Ее муж, известный актер театра и кино Сергей Мартинсон впоследствии приезжал в Воркуту, но могилы своей бывшей жены так и не смог найти.

Несмотря на то, что мы с Артуром были вместе всего два дня, мы друг друга запомнили. Он был ниже среднего роста, коренастый, широкоплечий, с крупной головой и добрым открытым лицом. Как-то весь он немного походил на одного из милых гномов в знаменитой сказке про Белоснежку. Его и бывших с ним немцев отправили вместе одним этапом. Я попал в состав другого.

Поблизости от ОЛПа терялась в снегу узкая колея. На ней, ожидая нас, уже попыхивал маленький паровозик с прицепленными к нему вагончиками. Где-то сзади и спереди примостились конвоиры с собаками и поезд тронулся. Нас посадили на открытые платформы.

Посматривая по сторонам, я видел повсюду бесконечные снега. Они покрывали частые холмы и сливались с горизонтом. Небо тоже казалось каким-то белым, снежным.

День был тихий и не очень морозный. Примерно через час мы остановились. По команде выгрузились. На первый взгляд мы находились посреди безбрежной снежной степи. Но постепенно вдалеке с разных сторон стали различимы дымящиеся огромные курганы, терриконики (горы породы, выбираемой из шахты). Одни были высотой с гору, другие, видимо, у молодых шахт, маленькие.

Пройдя километра два, мы очутились перед высоким забором, дополнительно обнесенным колючей проволокой, с вышками по углам, образованного ограждением прямоугольника.

 

Вновь проверка—и нас впустили внутрь лагеря.

Подробно останавливаться на его устройстве не буду. Лагерь — как лагерь. Бараки. Он был почти пуст. Затем из отдельного маленького домика на его территории вышел высокий мужчина и подошел к нам.

— Больные есть?— Спросил он.

Кто-то подошел к нему и высокий увел его за собой в домик — медпункт. Потом к нам подошел заключенный (на его телогрейке и шапке не было номеров) и представился: «Я — нарядчик. Вы — в моем подчинении. Ясно? Что скажу — то будете делать». На первый раз мы должны были убирать зону, бараки, до блеска драить полы, очищать от снега и льда ступени перед входами в бараки, расчищать дорожки, мыть нары и так далее. Работа эта оказалась всем хорошо знакомой.

Затем нарядчик вызвал десятка два каторжан, в том числе меня, и подвел к вахте. Там нас ожидали несколько конвоиров. Они повели всех к небольшому поселку, белевшему стенами двухэтажных домов на недалекой сопке. Там нас распределили по разным домам делать уборку помещений.

Боюсь утверждать, что это была казарма, возможно, общежитие охраны. В больших помещениях стояли койки и тумбочки. В каждом не менее двадцати-тридцати кроватей (коек), застеленных шерстяными одеялами. В центральном проходе между рядами коек поместились еще два-три стола. Возле них стояли табуретки, на них валялись костяшки домино.

Боже мой! Сколько грязи мы вынесли, вымели, выскребли из этого помещения!? Товарищи сказали, что в других домах не чище, а то и еще грязнее. Кстати, они также сообщили, что всего неделю тому назад здесь делали «генеральную уборку» другие каторжники.

Описывать места расположения грязи, включая койки и столы, не стоит. Но, убирая, думалось: как эти люди, не умеющие даже жить по-человечески, могли — и требовали от нас, поставленных в скотские условия существования, идеальной чистоты в наших тюремных камерах и бараках-землянках?! А требовали беспощадно. Издевательски. За малейшую соринку, за случайное пятнышко на полу отправляли в холодный карцер почти на верную смерть.

Поневоле я вспомнил немцев. Они, устраиваясь на ночлег на одну ночь, старались сделать свое жилище пригодным для жилья. У них в землянках было чище и уют-

 

нее, чем в казарме наших требовательных охранников.

Тонет все в белесом мраке;

Различи-ка тут, попробуй:

Вкруг сугробы, как бараки,

И бараки, как сугробы.

Подкомандировка двадцать шестой шахты располагалась в низине, со всех сторон окруженной холмами или сопками. Вероятно, весной в ложбину эту со всех холмов стекали ручьи талого снега. С одной стороны вдалеке на высоте можно было различить длинный забор и сторожевые вышки основного лагеря, ОЛПа двадцать шестой шахты; правее его, примерно на таком же расстоянии от подкомандировки — километра полтора — поднимались копер, терриконик и другие здания над шахтой, обнесенные проволокой. Километрах в трех или двух с другой стороны виднелись надшахтные строения и значительно больший терриконик двадцать седьмой шахты. Но между двадцать седьмой и подкомандировкой еще виднелся маленький поселок, не обнесенный колючей проволокой или заборами, подобно ОЛПам или шахтам. Там жили охранники, администрация лагерей и шахты (из числа вольнонаемных, конечно), располагались казармы для охраны «врагов народа».

Незадолго до нашего прибытия, когда женщин увезли, многие распростились со своими любимыми (при совместной работе на поверхности шахты и под землей неизбежно возникали романы. Детей, вскоре после рождения отнимали от матерей и увозили неизвестно куда). Одним словом, здесь был другой мир, чем в Сибири, как мне показалось с первого взгляда. Но, забегая вперед скажу, что во все время пребывания в Воркуте ни со стороны товарищей по несчастью, власовцев ли, бандеровцев, немцев, даже начальства, я не ощущал антисемитизма. Здесь царили особые отношения. Обособленно всегда держались только жители Прибалтийских стран. Но и среди тех наиболее культурная часть была чужда национализму. Его не было ни в блатных, ни в сучьих, ни в разных других «многоцветных» ОЛПах. Вероятно, долгие общие несчастья, лишения, непосильный труд в какой-то мере объединили разные судьбы и только дураки могли свои несчастья, как и несчастья своих близких или всей страны сваливать на мифических козлов отпущения. Все работали, как могли дурили начальство и не зря говорилось, что Воркута держится на трех китах — мате, блате и туфте.