ДЕПОРТАЦИЯ

Я всегда недоумевала: как удалось в полной секретности подготовить столь массовую акцию, какой была депортация 14 июня 1941 года? Ведь какая требовалась подготовка — надо было составить списки высылаемых, переоборудовать вагоны для скота и сцепить их в составы, подогнать машины для доставки задержанных на станцию, укомплектовать арестные бригады и прочее, и прочее. Каким образом эти приготовления могли пройти незамеченными? Должны же возникнуть слухи, полушепот, зловещие предчувствия, — но не было, ничего этого не было! Из воспоминаний многих сосланных можно понять, что почти всех, так же, как семью моей мамы, высылка застала врасплох. Ну да, кто-то там что-то говорил, но мало ли о чем люди судачат? Моему сознанию, отравленному опытом советского существования, казалось само собой разумеющимся: если слышишь что-то подобное, бойся, прав ты или виноват. Я забыла, что люди до этого жили в правовом государстве, в котором безвинного человека нельзя, как преступника, ночью вытащить из дому, загнать в вагон для скота и увезти на незнаемую чужбину. В Латвии в мирное время ничего похожего не случалось; француз, американец или англичанин в подобных обстоятельствах действовали бы точно так же — не боялись бы и не пытались бежать, уверенные в изначальной безопасности свободного, ни в чем предосудительном не замешанного человека. Так и Янис, и Эмилия не поверили предупреждениям своего жильца, железнодорожника Швехеймера. Понаблюдав, как «телятники» приспосабливают для перевозки людей и соединяют их в длиннейшие

составы, он 12 июня пришел к моему деду Янису, чтобы рассказать об увиденном. Но ни Янис, ни Эмилия не вняли предупреждению. Они были люди простые, держались далеко от всякой политики и потому чувствовали себя в безопасности. Правда, за несколько дней до высылки Янис был вызван в милицию, где его вежливо и весьма подробно расспросили о составе семьи, родственниках, имущественном положении; допрос длился пару часов. На прощанье милицейский чин по-русски похвалил деда — если бы все были такими же честными, как Янис Кристапович, жить на свете было бы куда легче! Придя домой, Янис с облегчением сказал жене: «Ну, наконец-то нас оставят в покое! Теперь поживем нормально!» Единственным в семье, кому что-то грозило, был, казалось, младший сын Виктор — офицер латвийской армии. Насчет репрессий против военных и айзсаргов приходилось уже слышать не раз. Но остальные — в чем их-то можно обвинить? Нет, эти вещи к нам не относятся, рассудили Янис и Эмилия. А иначе разве Янис оставил бы своих и отправился в Кемери, в загородный дом «Упитес», чтобы там пробыть до воскресенья, 15 июня?

Откуда было моему деду знать, что уже 9 июня капитан НКВД Латвийской ССР Шустин с пометкой «Совершенно секретно» утвердил подготовленное сержантом Мутиным постановление об аресте Дрейфелда Я. К.³⁸ В постановлении слово «арестовать» употреблено в прошедшем времени, констатируется как уже произведенное действие, хотя до реального задержания Дрейфелда Я. К. оставалось еще четыре дня. В обоснование ареста тов. Мутин обвинял названного Дрейфелда Я. К. в былой принадлежности к радикальной организации «Перконкрустс»³⁹ и в антисоветской деятельности. Все это было вымыслом — мой дед держался от политики как можно дальше. Он никогда не был членом какой-либо политической организации, что уж говорить о

перконкрустниеках, которых дед считал зачинщиками беспорядков. Единственная общественная активность деда была связана с юрмальским Обществом домовладельцев. На основании вымышленного обвинения чекист Мутин на отпечатанном в типографии бланке написал свое решение: «Семью арестованного⁴⁰ Дрейфелда Яниса Кристаповича в следующем составе: сын Дрейфелд Виктор 1919 года рождения — выслать за пределы Латвийской ССР». Решение Мутина резолюцией «Согласен» утвердил начальник Секретной политической части НКВД Гаварс. В первом постановлении моя бабушка и мама не упомянуты. Тогда, как бы спохватившись, чекисты составляют новую бумагу, в которой уже сказано, что вместе с сыном Виктором Дрейфелдом подлежат высылке жена арестованного Эмилия Дрейфелде и дочь Лигита Дрейфелде⁴¹. По непостижимой логике чекистов сыновья Вольдемар и Арнольд не были причислены «социально опасным элементам» и высылке не подлети. Возможно и другое — что решение насчет них тоже велось и искать его следует в отделах НКВД Вентспилса и Гкрунды, по месту жительства и работы братьев.

Не подозревая об ожидавшем ее жизненном повороте, Лигита, так же, как ее одноклассницы, уже третий день трудилась в одной из рабочих столовых, устроенных во многих национализированных домах Юрмалы. Лигита ничего не имела против провозглашенного новой властью принципа «кто не работает, тот не ест». Сколько она себя помнила, в их семье все и всегда работали. Девушка успешно справилась с девятью экзаменами, которые полагалось сдать по окончании первого класса гимназии. Теперь лето принадлежало ей. Родители обещали, что за каждый сданный экзамен она получит разрешение пойти на какую-нибудь вечеринку или танцы. Как раз на следующий день, 14 июня, должен был состояться вечер танцев. Уже который день Лигиту больше

всего беспокоили два вопроса, которые не меньше занимали и ее ровесниц: что надеть и какую сделать прическу. Совсем недавно она вместе с матерью была у портнихи, шутка ли: последняя примерка! Пошитый специально к этому лету костюм из зеленого шелка был так красив! Обе они с мамой согласились, что к такому костюму просто необходима широкополая шляпка из той же материи. «Да-да, пусть госпожа Рибена (так звали портниху) смастерит ее из этого же зеленого шелка, слышишь, Лигиточка?» — «Да, мама!» — радостно кивала в ответ Лигита. Вечером с работы пришел брат Виктор. И у него был припасен подарок для сестры — чудесные замшевые туфельки на высоких каблуках с пробковой подошвой. «Как, нравится? Будешь носить?» Сестра в восторге бросилась Виктору на шею. И, конечно, тут же примерила туфли. Они пришлись как раз впору. В тот миг она еще не знала, что эти туфли будут ее единственной обувью в первую зиму ссылки. В бальных туфельках — по сибирским снегам!

В эту ночь Лигита укладывалась на ночь в спальне родителей. Была у нее такая привилегия в те дни, когда отец отлучался куда-нибудь по делам или отправлялся" в загородный дом. Тогда она пристраивалась рядом с мамой под атласным одеялом и сладко засыпала. Тут было так тепло, так надежно.

На этот раз сон был прерван громким стуком в дверь. Еще до конца не проснувшись, она слышала, как мать поднялась и вышла из спальни. Потом, много позже, в длинные, полные безнадежности сибирские вечера они обе припоминали события этой ночи снова и снова. Это произошло в три часа ночи. Около трех. Перед тем как открыть дверь, Эмилия успела добежать до лестницы и крикнуть сыну Виктору — он был наверху, — что «пришла полиция». Должно быть, Виктор не разделял беззаботности своих родителей и, точно j бы ожидая чего-то, с вечера вырубил пробки. Эмилии не-

сразу удалось ввернуть их в гнезда, и там, снаружи, стучали все громче. Слышны были и грубые, нетерпеливые голоса. Сердце сжалось от недоброго предчувствия, когда Эмилия подошла к дверям. В тот миг, должно быть, от испуга, моей бабушке показалось, что вошедших было шестеро или семеро. На самом деле оперативная группа состояла из пяти человек, как зафиксировано в донесении старшего группы Рудольфа Бриедиса об «исполнении акции»⁴². Из того же донесения я узнала фамилии остальных участников группы: Думбергс, Богорад, Штейнбаум и Сезонов. За углом дома и у входных дверей оставили часовых. Те, что вошли внутрь, быстро обыскали первый этаж и подошли к лестнице. Бриедис спросил: «Кто у вас там, наверху?» Эмилия спокойным голосом начала: «Там жильцы, снимают у нас квартиру». Вошедшие, однако, хотели во всем убедиться лично. Эмилия слышала, они постучали в дверь сына, как он открыл им. Через несколько минут они вернулись — без Виктора. Эмилия так никогда и не узнала, что Виктор наплел чекистам, — так или иначе, его отчаянной лжи поверили. Может быть, и вправду приняли за постороннего и не хотели подымать лишний шум, ибо у них было указание «виновных» задерживать, по возможности не привлекая внимания соседей⁴³. Так Эмилия спасла своего сына Виктора от ссылки и, скорей всего, от верной смерти⁴⁴. Виктору пришлось, затаившись наверху, слушать, как увозят его родителей и сестру.

В страхе закутавшись одеялом до подбородка, слышала Лигита пугающие шумы и чужие, грубые голоса. Неведенье мучило невыносимо. Наконец, пришла мама. С ней вместе в комнату ввалился человек в военной форме. Бриедис. Эмилия ласково сказала дочке: «Лигита, милая, нужно встать». Чужой человек резко прервал ее, приказав одеться и собрать вещи. Их переселяют в другое место. Тут же, в Латвии, недалеко — в Огре. «Где Янис и Виктор Дрейфелды?» —

был следующий вопрос. Эмилия отвечала, что насчет сына ничего не знает, а муж в загородном доме; без главы семьи они никуда не поедут. Оставив пару человек, остальные отправились искать дом «Упитес» и моего деда. Может быть, если бы бабушка не сказала, где ее муж, тернистый путь в Сибирь и смерть его миновали. Были случаи, когда, не обнаружив сразу же подлежащего аресту, чекисты не продолжали поисков. Некоторые 14 июня таким образом и спаслись. Но ведь Эмилия в тот миг не знала обо всем, что их ожидало: их переселяют в Огре, это всего километров 70 от Дубулты. Как это — уехать без Яниса?

Пока остальные оперативники ездили на поиски главы семьи, оставшиеся в доме продолжали обыск.

Ожидая мужа, Эмилия вместе с Лигитой беспомощно метались, пытаясь собрать какие-то вещи. Что взять? Что оставить? Зачем им куда-то ехать? Вопросы без ответа бились в сознании, не находя выхода, и все валилось из рук. Эмилии так хотелось, чтобы муж поскорей оказался рядом! Он-то знал бы, что делать. Наконец, послышалось урчание мотора. Машина остановилась у дома. Муж здесь — значит, все уладится. Теперь-то ничего" дурного с ними не может случиться, Янис всегда знает, что делать. И в самом деле, он знал. Как всегда. Как когда-то во время гражданской войны, раздиравшей Россию, он сумел привезти семью в относительно безопасную Латвию. Энергичный, деловой, он начал действовать немедленно. Каждому объяснил, что делать. Нужно упаковать одеяла, наволочки, простыни, одежду, обувь. Взять с собой самую необходимую домашнюю утварь. Слыша беспрерывный шум внизу и завидев стоящую у ворот машину, соседка спустилась по лестнице взглянуть, что происходит. Открыла дверь и в испуге отпрянула. Оперативник, заметив незнакомую женщину, крикнул, чтобы она вошла, расспросил, кто она такая, и узнав, что та не состоит в родстве с

Дрейфелдами, приказал ждать, пока «операция окончится»⁴⁵. Опомнившись от шока, соседка, как уж умела, старалась помочь в сборах. Она настояла на том, что нужно захватить с собой все масло, какое было в доме, и сама им наполнила пятилитровую кастрюлю. Из кладовки принесли кусок копченого сала и буханку черного хлеба — ну и хватит, больше съестного не понадобится, раз ехать только до Огре. Янис тайком вытащил из ящика стола деньги и сунул их в руку жены. Эмилия спрятала их за корсаж. После голода и разора, пережитых в России в годы первой мировой войны, Янис поневоле стал дальновидным. Он полагался только на себя. 1940 году, вскоре после вступления в Латвию советских войск, в сарае устроил тайник с запасом провизии — мукой, крупами, сахаром, копченым салом. Особым распоряжением новых властей предусматривалось строгое наказание тех, кто прячет у себя продовольствие, поэтому тайник остался на этот раз нетронутым — не показывать же чекистам, где закопано заготовленное впрок! К тому же, в углу сарая зарыты и драгоценные украшения Эмилии, и столовое серебро. Как-нибудь вырвемся на денек из Огре и все достанем, думалось им. И служебное оружие Виктора спрятано там же, в сарае.

Члены опергруппы ключ от сарая нашли и отобрали, однако, как это видно из донесения Бриедиса, закопанных там вешей не нашли. После обыска в доме Дрейфелдов изъяты: пишущая машинка, порох, охотничья дробь, различные документы, ключ от сарая, в котором находились стройматериалы — цемент, известь, бидон с керосином и прочее⁴⁶. Небогатый вышел улов — ни оружия, ни контрреволюционной литературы, ни заграничной валюты. Для будущего винительного заключения — ни малейшей зацепки. Спустя какое-то время сыновья хотели достать из тайника фамильные драгоценности, но ничего не нашли. Видно, кто-то

успел там побывать раньше их. Так эти вещи и гуляют где-то в необъятном мире, и неизвестно, где, какая семья уже в третьем поколении пользуется старинным серебром, на котором выгравирована незнакомая монограмма — ED: Emilija Dreifelde.

Тем временем Лигита заполняла свой небольшой синий чемоданчик. Ей ведь тоже нужно захватить с собой самое необходимое — крем, духи, лак для ногтей: наверняка и там будут танцы, и нужно выглядеть не хуже ровесниц. Может быть, в Огре совсем неплохо. Место красивое. И та же самая Латвия, что и здесь. Так уговаривала себя с детской непосредственностью моя мама. «Лигита, что ты ерундой занимаешься», — с непривычной резкостью прикрикнула Эмилия; одним рывком она вытряхнула содержимое чемоданчика на атласное одеяло, а сам чемодан отшвырнула в угол. Лигита зашмыгала носом. Мир вдруг сделался жестким. Пора мечтаний и развлечений разом оборвалась.

Эти люди спешили и торопили Дрейфелдов — и без того уже столько времени потеряли, пока ездили в Кемери. «Быстрей! Быстрее! Хватит вам возиться!» — только и слышалось. И вот пора выходить. Переступив через порог, Лигита повернула во двор: она хотела проститься со своим четвероногим любимцем, Джеком. Раздался возглас: «Назад!» Солдат подтолкнул ее к воротам. Девочка расплакалась — горько, неудержимо. Эмилия обняла ее за плечи и тихо сказала: «Ничего, доченька, все уладится. Пойдем!» Но в голосе ее была тоска. Янис с горечью и нарочито громко, чтобы слышал конвой, сказал им: «Давайте в машину, все равно для этих негодяев ваши слезы ничего не значат!» — и они забрались в кузов грузовика, где, оказалось, все это время ждали товарищи по несчастью — местный полицейский Аншкинс с женой и дочкой Нелли. Это были последние

слова, которые слышал от него сын Виктор, прятавшийся наверху. Машина тронулась и больше ни разу не останавливалась по пути.

Сначала их отвезли на станцию Торнякалнс, но там все вагоны были уже переполнены, и конвоиры получили указание везти транспортируемых па следующий погрузочный пункт. Уже светало, когда Дрейфелды и Аншкинсы подъезжали к станции Шкиротава. Там им приказали слезать. Грузовые машины подходили одна за другой, привозили все новых страдальцев. Женщины, дети, старики толпились у черных вагонных зёвов. Рыдания, стоны... Дрейфелды озирались, ничего не понимая: зачем в вагонах для скота везти в Огре? Но куда же, если не... В толпе были видны знакомые лица. Янис Дрейфедд столкнулся лицом к лицу и поздоровался со знакомым фабрикантом. Последовал приказ «грузиться» в один из вагонов. Тот был уже почти полон, однако время от времени двери открывались, и новые семьи втискивались внутрь. Советская власть «благоустроила» эти средства передвижения. По обеим сторонам от дверей были наспех сколочены двухэтажные нары. Выше них едва пропускали свет маленькие зарешеченные оконца. Середина вагона между нарами оставалась свободной; у задней стенки не забыли прорубить отверстие в полу для отправления естественных надобностей. Там же вдоль глухой стены вагона рядами были выложены буханки хлеба. В вагоне, куда загнали Дрейфелдов, набралось сорок человек. В том числе малые дети...

На станции Шкиротава вагоны простояли трое суток — 14, 15 и 16 июня. Загнанным в вагоны людям выходить не разрешалось. Даже ходить по своей надобности приходилось тут же, в вагоне, у всех на виду. Ну да, остальные старательно отводили глаза, но унижение от этого не уменьшалось.

Девушкам, молодым женщинам было труднее всего пересилить себя и отправиться к темной, вонючей дыре. Наконец, нашлась простыня, хотя и отгородившая от чужих взглядов, но ничем не улучшившая санитарное состояние тюрьмы на колесах. Раз в день в вагон приносили два ведра воды. На каждого выходило пол-литра для питья. О том, чтобы умыться, не могло быть и речи. Те, у кого была с собой посуда, делились с товарищами по несчастью, не сумевшими взять с собой самые простые и необходимые вещи. Люди, съежившись, сидели на нарах или на своих вещах посреди вагона. Общая подавленность, слезы, стенанья... Время от времени кто-нибудь поднимался к зарешеченному окошку — посмотреть, что происходит там, снаружи. А там продолжали подъезжать грузовики с арестованными, и солдаты загоняли в вагоны все новых и новых людей. Еды не давали, да никому и не хотелось есть⁴⁷. Янис Дрейфелд, правда, строгим голосом увещевал Эмилию и Лигиту съесть хоть что-нибудь из взятого с собой, но сухой кусок не лез в горло. В горле и без того все время стоял комок. Очень хотелось пить, но питьевой воды не хватало, «преступникам» ни капли больше не полагалось. 16 июня около полудня начальство обходило вагоны; выкликались имена находившихся в вагоне, каждого заставляли подписывать какой-то листок. Наконец, в ночь с 16 на 17 июня состав двинулся в путь. Кто-то умудрялся выбросить в окошечко записку, из которой близкие могли бы узнать об их судьбе. Нескончаемый состав уже успел набрать скорость, и в поднимаемом им вихре белые листочки кружились, словно мотыльки. Жители окрестных домов, находившие потом эти записки, старались как-нибудь доставить их адресатам. Дрейфелды были слишком измучены, чтобы писать кому-то. Ближе к утру поезд пересек границу Латвии у Зилупе. Сдавленным голосом, со слезами на глазах пели Янис, Эмилия и Лигита: «Прощай, Видземите, не бывать мне на этой земле...» Восемь лет спустя, в марте

1949 года, эту же самую песню пели моя бабушка Милда и отец Айвар, когда пересекали границу Латвии, начиная свой мучительный путь в Сибирь.

В воспоминаниях многих ссыльных говорится о последней песне, пропетой при расставании с родной землей. Одни пели «Боже, благослови Латвию», другие — «Вей, ветерок!», и — «О тебе спою, Отчизна». Так в первую годовщину оккупации Латвии, 17 июня 1941 года, семья моей матери вместе с пятнадцатью тысячами других несчастных покинула Латвию. Многие — навсегда, другие же — на долгие, долгие годы.

Как изменился пейзаж за границей Латвии! Покосившиеся избы. Неухоженные поля. Худые, загнанные клячи, тощие коровёнки. Так вот он каков, Советский Союз! Как все это было не похоже на слышанное в первый советский год — о свободном и радостном советском человеке, о счастливой жизни в богатой, изобильной стране под водительством мудрого Сталина! Поезд увозил латвийцев дальше вглубь России. Время от времени состав останавливался у какой-нибудь станции, но выходить из вагонов не дозволялось. Раз в день двери открывались с лязгом и скрежетом, чтобы выпустить двух водоносов. Вдоль вагонов бегали оборванные, худенькие дети, выпрашивая хлеб, сильные не отказывали им в куске хлеба — кто бросал его из сострадания, кто — потому, что буханки, заготовленные для них, начали уже плесневеть. Хлеб этот почти никто не ел, у большинства еще оставались взятые из дому продукты. И потом, он был таким невкусным! Невзрачно одетые женщины пытались продать ссыльным вареную картошку и немного молока. Обменять картошку или молоко на казенный хлебный «кирпичик» — это была для них большая удача. Янис Дрейфедд пытался улестить одного из охранников, обещал деньги, если он купит им что-нибудь съестное.

Солдат отказался: такое мягкосердечие в отношении «преступников» строго наказывалось. Один охранник все-таки поддался на уговоры, и таким-то образом они получили пачку сухого, безвкусного печенья: ничего другого в железнодорожном буфете не нашлось. Янис пробовал разузнать, куда их везут, однако солдаты на вопросы не отвечали. Скорей всего, они и сами ничего не знали. Начальство думало за них. Неведение терзало. Сколько в вагоне было разговоров о возможном конечном пункте их маршрута! Вот будет ужас, если их доставят в места, такие же нищие, как эти мелькавшие за решеткой узенького оконца деревни! Кто же мог вообразить, что эти скудные места по сравнению с голодом и холодом, ожидавшими их, показались бы раем...

Через пять суток поезд прибыл на станцию Бабинино. Там стояли непривычно долго. Может, они уже прибыли на новое местожительство? Наконец-то открылись двери вагонов, женщинам с детьми приказали выйти. Женщины не соглашались, протестовали как могли, отказываясь покинуть своих мужей и сыновей, братьев, отцов. Видя, что строгостью тут не возьмешь, чекисты прибегли к хитрости. Они успокаивали взбудораженных женщин: в конце пути семьи воссоединятся. Теперешнее разделение продиктовано соображениями социалистического гуманизма: в таком тесном пространстве долгое совместное пребывание мужчин и женщин безнравственно и противоречит предусмотренному советской властью порядку⁴⁸. Не оставалось ничего другого, как подчиниться, и Эмилия, Лигита вместе с другими женщинами, детьми и людьми преклонного возраста нехотя покинули вагон. Обе верили, что расстаются с мужем и отцом всего на несколько дней, поэтому даже не простились толком. И Янис был убежден в том же — разве иначе он позволил бы жене и дочери уйти так легко одетыми, с одним небольшим чемоданом на двоих? Хотя времени для того,

чтобы разделить и заново упаковать вещи, не дали, мой оборотистый дед уж как-нибудь умудрился бы бросить вслед споим лишний узел с одеждой. Однако он не хотел, чтобы жена и дочь тащили на себе лишний груз. Как всегда, он, щадя своих женщин, готов был взять основную тяжесть на себя. Так на станции Бабинино Эмилия и Лигита расстались с Янисом, не зная, что прощаются с ним навеки. До весны 1990 года нашей семье ничего не было известно о дальнейшей судьбе Яниса Дрейфелда...