ВЯТЛАГ

Июль 2000 года. Я в Государственном архиве Латвии и держу в руках папку с коричневатой, тонкой бумажной обложкой. На ней по-русски начертано: «Дело № 13 207 по обвинению Дрейфедда Яниса Кристаповича»⁶³. Дело начато 14 июня 1941 и окончено 3 марта 1942 года. В нем тридцать девять страниц.

Не могу собраться с силами и открыть «Дело» моего деда. Руки не поднимаются, дышать тяжело. Ведь я — первый из близких ему людей, кто увидит эти бумаги и узнает, что произошло после того, как бабушка Эмилия и моя мама Лигита были высажены на станции Бабинино из вагона и их муж и отец остался один. И какая тонкая папка! Невозможно поверить, что там, внутри, заключены страдания и смерть деда Яниса, шестнадцать лет ссылки моей матери и бабушки!

Открываю наконец. Первый документ — написанное 17 декабря 1941 года постановление об аресте. Я остолбенела. Как это понимать — постановление принято лишь 17 декабря, шесть месяцев спустя после фактически произведенного ареста! Быстро перелистываю последующие страницы — анкета арестованного, протокол допроса, решение о предъявлении обвинения, заключение обвинителя и т. д. Все датировано тем же самым 17 декабря. И затем следует серый, размером примерно 9 12 сантиметров клочок бумаги, на котором корявым почерком что-то написано. В смятении я успеваю увидеть только несколько слов и дату — 31. XII. 41. И я понимаю вдруг, что это справка о смерти моего дедушки!

Этот злополучный листок, вырванный из какой-то разлинованной амбарной книги, — документ, констатирующий смерть моего деда... Собравшись, пытаюсь разобрать слово за словом, однако расшифровать эти каракули не могу. Прошу помощи у историка Динара Бамбалса. Справка выдана в больнице 7 отдельного лагпункта Вятлага⁶⁴, и в ней сказано, что Дрейфелд Янис Кристапович умер от крупозного воспаления легких и хронического миокардита 31 декабря 1941 года.

Опомнившись от первого соприкосновения с лагерной машиной смерти и ее примитивностью, я вернулась к первой странице и стала читать систематически и подробно. Запретила себе предаваться переживаниям. Мне нужно пройти дело моего деда с начала до конца, ибо меня еще ждут девять томов об отце моего отца Александре Калниетисе, а также дело матери отца Милды и самого отца, Айвара.

Однако на четвертой странице меня ожидал новый эмоциональный удар. В анкете заключенного рядом с подписью моего деда оказался отпечаток его пальца. Слезы сами выступили на глазах. Я приложила свою руку к этому отпечатку и представила себе, что наши руки соприкоснулись.

Обвинение моего деда составлял товарищ Виде, один из членов выездной группы НКВД Латвийской ССР. Под руководством печально известного капитана НКВД Яниса Веверса эта группа с середины августа трудилась в Вятлаге и Усольлаге и с поразительной скоростью штамповала обвинительные заключения, чтобы передать их на рассмотрение Кировского окружного суда или Особого совещания наркомата внутренних дел СССР. Когда 17 декабря 1941 года т. Виде «ознакомился с имеющимися в его распоряжении материалами о преступной деятельности Яниса Дрейфелда» (доказательством преступной деятельности являлся тот факт, что дед владел четрехквартирным домом, имел около 12 000 латов годового дохода и еще одно хозяйство на

селе), он «нашел целесообразным» в качестве меры пресечения применить к Дрейфелду Янису Кристаповичу до суда заключение в одном из лагерей Вятлага. Достойного следователя нимало не смутило то обстоятельство, что заключенный и без того уже находился там с 9 июля. По написании сего документа можно было ознакомиться с анкетой заключенного и приступить к допросу. Допрос длился всего лишь полтора часа — это позволяет надеяться, что деда не били и не пытали. Товарищ Видс интересовался, в каких организациях мой дед состоял, какие из них материально поддерживал, имеет ли он репрессированных родственников. В ответах допрашиваемого ничего пригодного для следствия усмотреть невозможно. Пора было задать обычный вопрос — об антисоветской деятельности. Дед таковую отрицал. Видс разгневался: «Вы не говорите правду! Расскажите, как вы выражали свое недовольство советской властью в Латвии»⁶⁵. Дед возразил, что против советской власти ничего не имел. Товарищу Видсу этот тощий старик начинал действовать на нервы. Ох, тяжел труд чекиста! Месяцами приходится жить в нечеловеческих условиях, в каких-то вонючих лагерях, изо дня в день допрашивать всякий сброд, вшивых, больных, наверняка еще и заразных. Вдобавок и доказательства вины выдумывай сам! Задав рутинные вопросы о собственности, источниках доходов, следователь в анкете обнаружил нечто поинтереснее: у заключенного есть сестра, проживающая в России. Не тут ли поискать ниточку, ведущую к контрреволюционному заговору? Увы, похоже, что нет — связь с этой сестрой оборвалась в 1937 году. Очевидно, Александра Вилните разоблачена и понесла наказание. Это позднее придется проверить. Приближалось обеденное время, и Видс решил закругляться. Так 17 декабря 1941 года в 12.00 завершился допрос моего деда.

После обеда следователь заполнил остальные документы; таким образом, следственное дело было оформлено в

соответствии с советскими процессуальными требованиями и готово к передаче Особому совещанию Народного комиссариата внутренних дел СССР. В обвинительном заключении говорилось: «Дрейфелд Янис Кристапович обвиняется в том, что ему принадлежал четырехквартирный дом с годовым оборотом в 1200 латов, сельское хозяйство с семью гектарами земли, торговое предприятие с годовым оборотом в 12 000 латов; эксплуатировался один рабочий»⁶⁶. За это преступление предлагалось применить наказание — ссылку сроком пять лет в отдаленные области СССР. По сравнению с двадцатью годами лагерей или смертным приговором, щедро раздаваемыми многим другим ссыльным, Виде прямо-таки проявил милосердие. Наверно, мой дед выглядел таким слабым, что многоопытный чекист решил — этот и так скоро сдохнет, что с ним возиться. И он не ошибся. Мой дед умер спустя четырнадцать дней.

Перелистываю снова тоненькую папку, плод усилий энкаведешника Видса, и думаю: почему советские юридические органы тратили столько сил на создание иллюзии законности, завесы, за которой скрывалось массовое уничтожение людей? Это ведь требовало времени, больших затрат и вовлекало в ненужную игру огромную армию служащих суда и госбезопасности. Проще, казалось бы, не притворяться и убивать без церемоний, без этих гор понапрасну истраченной бумаги — но нет, предписания советского процессуального кодекса соблюдались скрупулезно. И это придавало происходящему оттенок трагического сюрреализма. Беззаконно вырванные из дома, разлученные с семьей, измученные голодом люди принуждены были участвовать в нелепом разыгрывании «законности». Для правильного оформления дела требовалось шесть подписей обвиняемого. Сперва мой дед Янис подписался под решением о мере пресечения, примененной к нему. Затем своей рукой заполнил на русском

языке анкету заключенного. Третья подпись под протоколом подтверждала: сказанное на допросе «записано с моих слов и зачитано мне по-латышски». Уже это одно не может не показаться странным — зачем зачитывать на латышском языке протокол допроса, записанного на русском, хотя Янис Дрейфедд прекрасно владел русским языком? Он вполне в состоянии был прочесть протокол сам или понять, если бы ему прочитали текст по-русски. Видимо, такова была формула, принятая следствием, или же так оно было практичнее: без лишнего шума можно было заставить кого угодно подписать что угодно. Большинство допрашиваемых русского не понимали, однако, на что косвенно указывает и случай моего деда, это никакого значения не имело. Добром или злом нужной подписи так и так добивались. Даже не надо было слишком стараться. Заключенные, шатавшиеся от слабости, апатичные, чаще всего не имели силы не то что сопротивляться, а даже и попросту возразить. Тех, кто не хотел подписывать бумаги сразу, били, пока не сдадутся. Непокорных в назидание другим оставляли на ночь на 50-градусном морозе. После этого продолжать дело не приходилось, ибо даже советское судопроизводство не довело абсурд до такой полноты, чтобы обвинять трупы. Следующим этапом судебной игры было предъявление обвинения, которое заканчивалось обязательным риторическим вопросом: признает ли подследственный себя виновным «по существу предъявленного обвинения»⁶⁷. Как будто у него оставался другой выбор! Разумеется, и мой дед, так же, как тысячи до и после него, признал себя виновным. Последняя его реплика в этом театре абсурда — подпись под протоколом об окончании следствия. Основной текст отпечатан типографским способом, а на оставленном свободном месте следователь торопливо дописал: «Дрейфедд Янис Кристапович дополнить следствие не желает и подтверждает данные им ранее показания»⁶⁸. Дальнейшее разыгрывание правосудия моего деда не

коснулось. Он умер раньше, чем его дело было рассмотрено Особым совещанием Наркомата внутренних дел СССР⁶⁹, и постановлением от 25 марта 1942 года следствие прекращено, а дело сдано в архив. И так как Янис Дрейфелд не дожил до окончательного оформления уголовного дела, сочинение товарища Видса было объединено с первоначальным — заведенным 14 июня 1941 года делом о семье высылаемого Яниса Дрейфелда. Сюда включены уже и «высылаемые в административном порядке» Эмилия и Лигита Дрейфелде. Их имена, впрочем, даже не указаны на обложке. Уму непостижимо, но за шестнадцать лет ссылки мои бабушка и мама не заслужили даже своего персонального дела! Они шли в придачу, как неодушевленные предметы, как мебель, вписанные в дело главы семьи, и давным-давно умерший Янис Дрейфелд продолжал вплоть до 1957 года и позже определять судьбу всей семьи. В последний раз дело просматривал 29 декабря 1988 года заместитель министра внутренних дел З. Индриков. Чтобы выяснить, какова связь, активистки Народного фронта Латвии⁷⁰ Сандры Калниете с репрессированным Янисом Дрейфелдом⁷¹.

В правильно сочиненном деле по обвинению Яниса Дрейфелда ни словом не упоминается о том, что происходило между событиями на станции Бабинино и 17 декабря 1941 года, когда в нем сделана последняя запись. Тут ничего не найдешь о его жизни: как он оказался в Вятлаге? Куда делись вещи семьи, оставшиеся при нем? Что он ел и ел ли вообще? Во что был одет? Чем болел? Что стало причиной его смерти — дистрофия? Как он умер? Где похоронен? Советскому сюрреалистическому правосудию до этих реальных деталей нет дела. Оно занято классовой борьбой, а субъекты этой борьбы — люди его не интересуют. У меня нет другого выхода, как по крупицам — отрывкам из воспоминаний тех, кто пережил Вятлаг⁷², по исследованиям историков пытаться восстановить скорбный путь деда. Понимаю, эта

реконструкция — всего лишь допущение, дед мог вовсе не быть в том самом месте и в тот самый момент, когда там оказывался другой мученик Вятлага. Пережитое им могло отличаться от пережитого другими, но в основных чертах должно быть много общего или похожего; и дорога была та же для всех: от Бабинино до юхновского пересыльного лагеря, от Юхнова через Бабинино — в 7 отдельный лагпункт Вятлага.

В фондах Музея оккупации меня ожидало новое потрясение. В списках заключенных и погибших латышей, на этот момент самом полном перечислении всех вывезенных и умерших в лагерях жителей Латвии, я не нашла имени Яниса Дрейфелда. Даже эта последняя честь — быть в списке невинных жертв — была у него отнята. — Да, — успокаивала меня сотрудница музея, — что ж делать, имена моих родственников тоже пока что не обнаружены ни в одном из списков! — Значит, немало таких, как Янис Дрейфедд, чью смерть подтверждает справка в их личном деле, но, при царившем в лагерях хаосе, чье имя забыли занести в карточку оперативного учета или по недоразумению и невнимательности записали не туда. По данным НКВД, Янис Дрейфелд читался рожденным в России. Может быть, поэтому его имя вошло в список умерших в Вятлаге латышей? Только когда 2001 году вышел в свет составленный в Государственном Архиве Латвии сборник «Вывезенные», на его 560 странице наконец-то нашла имя своего деда⁷³. Но и эта книга, должно быть, неполна — например, архивные дела видных государственных деятелей, дипломатов и генералитета все еще не недоступны латвийским исследователям, а потому обстоятельства, время и место их смерти все еще неясны.

Вскоре после того, как Эмилия и Лигита были пересажены в другой эшелон и тот двинулся дальше, находившиеся в их

прежнем вагоне мужчины получили приказ выходить. Вещи нужно было оставлять, сваливая в груду возле поезда. Вот как врач Янис Шнейдерс описывает происходившее: «... всех по очереди обыскивали, отнимая письменные принадлежности, ножи и даже пилочки для ногтей. У здания станции за отдельными небольшими столами сидели офицеры, им нужно было отдавать золотые и серебряные вещи, часы, украшения и проч. Вещи и чемоданы складывали грудой, а всех нас выстроили в колонну, по шестеро в каждой шеренге. Вокруг была стража — и пешая, и конная, в самом хвосте шествия еще и с собаками»⁷⁴. Наверняка в такой же колонне те километры, что отделяют Бабинино от Юхнова, прошагал и мой отец. В воспоминаниях бывших лагерников об этом расстоянии говорится по-разному. Одни называют 15 километров, другие — 30 или 40. Эти различия значимы. Они отражают степень усталости человека или его психологическое состояние.

Колонна заключенных брела по утоптанной множеством ног, местами превратившейся в топкое месиво дороге. В них еще оставалась прежняя, в Латвии набранная сила. Правда, жажда мучила: пить не давали. Шагнуть в сторону или отстать тоже нельзя было. Их предупреждали: шаг в сторону, шаг назад — тут же стреляем. Слабых подталкивали ударами приклада. Кому-то выбивая зуб, кого-то лишь наградив синяком. Хоть бы не досталось моему деду этих ударов, ведь никаким здоровяком он к тому времени уже не был... После долгих, кажется, нескончаемых часов пути внимание ссыльных привлек вороний грай. Словно черная туча вилась над зданиями, видневшимися вдали. Колонна приближалась к юхновскому пересыльному лагпункту, размещенному в бывшей помещичьей усадьбе. До латышей здесь жили польские офицеры из оккупированных Советским Союзом областей Польши. Вновь прибывших согнали на замусоренный

огород; осколки битого стекла хрустели под ногами. Началась перерегистрация и повторный обыск. Вороны как оглашенные каркали, кружа над головами обреченных. Земля перекопана. В воздухе — сладковатый запах. Взвинченным людям почудилось, что это трупный смрад, они спрашивали себя и других: неужели конец? Неужели здесь их ждет смерть? У одного не выдержали нервы — он выхватил спрятанный под одеждой нож и, размахнувшись, ударил себя в висок. Хлынула кровь. Охранники закричали: «Лежать! Стреляю!» Истекая кровью, несчастный сделал несколько неверных шагов и рухнул наземь. Вот и Юхново освящено латышской кровью... Опомнившись от неожиданности, надзиратели продолжили регистрацию, составляя из заключенных сотни. Каждую законченную сотню отсылали в лагерь. Волнение несколько унялось — похоже, сразу расстреливать не станут! Всего сформировали восемь сотен⁷⁵. Рядом на специально огороженной территории находились примерно 300 офицеров латвийской армии и еще одна — женская группа.

В Юхнове, на пересылке, наступил вечер Лиго — народный латышский праздник летнего солнцеворота — и, вопреки всему, люди готовились его отметить. Среди хлама, разбросанного по лагерю, нашлась металлическая бочка. В ней развели Янов огонь и собрались вокруг. Как бы ни было тяжко на сердце, нельзя поддаваться отчаянью, и люди пели, бодрясь друг перед другом. Глядя на товарищей по несчастью, Янис Дрейфелд старался незаметно проглотить комок, вставший в горле. Он так тосковал по жене и детям. Вспомнилось, как праздновали Лига год назад. Его любимица, Лигита, в тот раз заставила их поволноваться! Янис и Эмилия встречали вечер Лиго вместе с соседями у доктора Озолиньша. Когда ближе к рассвету, нагулявшись и напевшись вволю, они вернулись домой, обнаружилось, что Лигиты нет. Ну и переполошились они! Дочка ушла из дому, не сказав ни

слова служанке. Когда спустя несколько часов грешница, раскрасневшаяся и счастливая, вернулась, ей, против обыкновения, досталось от Яниса: как она посмела! Без разрешения! Эмилия пыталась было мягко вступиться за дочь, но в этот раз муж не поддавался на уговоры. Пережитая тревога, досада на своеволие девчонки сделали его неумолимым. И приговор был готов: никаких гулянок всю следующую неделю! Лигита обиженно всхлипывала: она ведь не сделала ничего дурного! Просто с подружкой Айной они решили обойти Яновы костры на морском берегу. Немного погуляли, потом пошли спать в сенник Айниной матери. Выкрикнув это все сквозь слезы, дочка бросилась наверх, в свою комнату. Эмилия, кинув на мужа осуждающий взгляд, последовала за ней... Скоро вся злость Яниса испарилась. Глупый ребенок, вот и все. Тут за окном раздалась песня... Как всегда в Янов день, музыканты собрались под окном, чтобы поздравить Яниса с именинами. Заслышав музыку, Эмилия и Лигита тоже забыли недавнюю размолвку. Эмилия спустилась вниз, подошла к окну, приподняла краешек занавески. «Их шестеро», — шепнула она мужу. Теперь Янис знал, сколько денег вынести музыкантам. Лигита сообразила: настал самый подходящий момент, чтобы помириться с отцом, и, обвив его шею руками, прошептала: «Прости, папочка!»... Эмилия, Лигита — где теперь они обе? Что с ними? Глаза затуманило слезами. Янис встряхнулся, набрал в легкие воздуха. Нельзя предаваться воспоминаниям. Нельзя отчаиваться. Это безумие не может продолжаться вечно, жизнь вернется в нормальную колею. Только нужно верить и ждать. Ждать и верить.

На Янов день прошел слух, что началась война. Одному из заключенных удалось купить у какого-то шофера газету, и вот уже из уст в уста передавалось: Германия 22 июня напала на Советский Союз. Волнение охватило всех. Война

для кого-то была страшной бедой, а для них — переменой, шансом на освобождение, на возвращение в Латвию. Кто-то, размахивая руками, доказывал, что русским долго не продержаться, самое большее — два-три месяца, а там кончится война, а с ней и власть Советского Союза над Латвией. Откуда-то со стороны Смоленска иногда доносилась отдаленная пушечная канонада. И в лагере все свидетельствовало о нарастающем напряжении — громкоговорители сняли, хлебные порции уменьшились, грубость и жестокость охранников, наоборот, возросли, сосланных латышей все чаще называли «фашистами». 25 июня лагерников начали вывозить неведомо куда, и остававшиеся мучительно гадали об их и своей судьбе. Снова прошел слух о расстрелах. В иных вновь проснулась надежда: может быть, наконец повезут туда, где их ждут жены и дети? 29 июня последние сотни оставили юхновский пересыльный пункт. Значит, где-то в этих числах, в промежутке от 25 до 29 июня, и мой дед вновь был поставлен в строй и в сопровождении вооруженной стражи приведен в то же Бабинино. Там им позволили взять кое-что из вещей, оставленных под открытым небом неделю назад. Все, конечно, вымокло под дождем, все много раз переложено, перевернуто другими лагерниками. Не сомневаюсь, что в заботе об Эмилии и Лигите мой дед старался захватить побольше сколько-нибудь пригодных к использованию вещей. Затем их загнали в вагон. Не знаю, был ли это «телятник», в каких «транспортировали» по полусотне заключенных, или большой пульмановский вагон, — в такие запихивали до 90—100 человек. От Бабинино до Москвы всего 215 километров, но состав с заключенными, пущенный по обходным путям и подолгу простаивавший на станциях и полустанках, добирался до нее два-три, а то и пять дней. Стоять приходилось и пропуская встречные поезда — бесконечной чередой катили на Запад составы с солдатами и вооружением. Стоял нестерпимый зной. Есть не давали.

Не хватало воздуха и питьевой воды. От жажды и жары люди нередко теряли сознание. Заключенные были совершенно изолированы от внешнего мира и не знали, что происходит на фронте. На станциях молчали даже уличные репродукторы. Врач Шнейдерс вспоминает, что в Москве через щелку в вагоне увидел аэростат воздушного заграждения — значит, немецкие самолеты уже угрожали Москве?

Из Москвы им предстояло ехать по маршруту Горький—Котельнич—Киров.

В Кирове поезд стоял несколько дней, и все это время они были заперты в вагонах. Затем состав двинулся в северном направлении, к станции Рудницкая, где начинались лагеря Вятлага. Первые сосланные из Латвии достигли места назначения 9 июля, большая их часть оказалась на месте 10 июля, последний состав прибыл не позднее 13 числа. Всего к осени 1942 года в Вятлаге находился 3281 бывший житель Латвии⁷⁶. Из рассказанного Шнейдерсом я узнала подробности о 7 лагпункте Вятлага, в котором вначале обреталось большинство латышей и где был заключен мой дед. Возможно, они даже знали друг друга: будучи врачом, Шнейдерс старался облегчить страдания слабых и больных, таким образом, познакомившись со многими ссыльными. По прибытии всех снова обыскали, построили, предварительно приказав сдать все взятые с собой вещи: их возвратят после освобождения. На сданное имущество выдавали квитанции, отобранные при первом же обыске. Каждый раз, когда я слышала от мамы, что вещи, взятые на всю семью, остались при отце, я себя успокаивала: ну, по крайней мере, ему-то они пригодились — одеться потеплее, обменять что-то на еду. Ничего подобного. Вещи были разворованы или же их бессмысленно сгноили на каком-нибудь складе, в то время как мой дед в Вятлаге, моя бабушка и мама в Сибири мерзли и голодали.

Отобрав вещи, заключенных развели по деревянным баракам. Там их ждали голые дощатые нары, в щелях которых затаились пребывавшие в голодной спячке клопы. Почуяв человеческое тепло, они ожили и тысячами облепили новичков. Бараки были грязные, на полу валялись мусор и всякие отбросы. Под нарами сложены дрова. Хотя печка-чугунка зимой топилась днем и ночью, стены барака покрылись наледью⁷⁷. Ночью барак запирали снаружи; для отправления естественных надобностей заключенным служила параша — огромная металлическая бадья, которую двое лагерников выносили по утрам. Казалось, запах мочи и экскрементов, висевший в воздухе, въелся во все — в одежду, у, в тело. Смрад был таким стойким, что сопровождал заключенных и вне барака, даже на лесоразработках. Обору-званные на территории лагеря уборные также не очищались, и в зимнее время там нарастали целые горы кала. Рабочий день начинался в шесть утра и заканчивался в семь вечера. Иногда приходилось работать и ночью. Перед работой заключенных выстраивали, затем под охраной гнали в лес. Тем, кто выполнял норму, полагались продуктовые талоны, на них выдавали миску жидкой похлебки или черпак каши с кусочком хлеба. Иной раз к этому добавлялась вобла. Не выполнившего норму ждал карцер — холодный, темный, почти без еды. В целях «перевоспитания» виновного охрана не стеснялась применять и телесные наказания.

По лагерным правилам, заключенные Вятлага делились на три категории. В группу «А» попадали пригодные к тяжелому и среднему физическому труду. В группе «Б» — по лагерной терминологии, «работающей слабосилке», состояли заключенные, используемые для подсобных работ в самом лагере. В третью, «В» группу зачислялись инвалиды, больные и те, кто еще находился под следствием; их, однако, все

равно то и дело привлекали к тяжелым работам. К последней группе, надо думать, принадлежал и мой дед Янис. Соответственно категории предусматривался и паек в мирное время. В группе «А» выполнивший норму получал 500 граммов хлеба, в группах «Б» и «В» — 400 граммов⁷⁸. Теоретически лагерники двух первых категорий за хорошую работу и превышение нормы могли получать дополнительную пайку, однако очень скоро люди поняли, что лишний кусок хлеба не восполняет затраченную энергию. Заключенным третьей группы такой возможности не давали. С началом войны администрация лагеря самовольно уменьшила хлебные выдачи, так как снабжение провиантом сделалось нерегулярным. Заключенные оказались еще более изолированными от внешнего мира: охрану усилили, радиорепродукторы отключили, газеты в лагерь уже не поступали, свидания с родственниками, переписка, передачи и посылки были запрещены⁷⁹. Лагеря стали островками ужаса в море снега и льда. Ссыльным из Латвии приходилось жить в одних бараках с уголовниками, в том числе и убийцами. Образованнейших и талантливейших представителей нации вынуждали не только подчиняться жестокостям охранников, но и бороться за выживание в криминальной среде, где царили свои законы. Притом администрация лагеря «для поддержания порядка» прибегала к услугам уголовных преступников и закрывала глаза на свинства, творимые ими против «интеллигентишек» и «контры».

Янису Дрейфелду было 63 года. Уже до ссылки появились первые признаки старения; для деда, как и для всех тех, кто обладал железным здоровьем и недюжинной физической, силой, это было потрясением. Он ворчал в ответ на предостережения жены: не переедай, одевайся потеплее... И в самом деле, он был склонен к простудам. В Сибири Янис оказался непригоден ни к лесозаготовкам, ни к другим

тяжелым работам. В первое время, может быть, его и хватало на легкие работы внутри лагеря, но вскоре, вконец ослабевший от холода и голода, он заболел. Из воспоминаний других заключенных я узнала, что первые признаки истощения появились уже в начале августа — чирьи, гнойные язвы, цинга. Чтобы хоть как-то спастись от авитаминоза, заключенные пили хвойный отвар. Наверное, моего стройного, видного собой деда лагерные условия изменили до неузнаваемости; некоторые распухали от голода, другие поражали худобой — кожа да кости. Пережившие Вятлаг и ближайший к нему Усольлаг латыши подтверждают, что зима 1941/42 гг. была самой страшной. Заключенные за эту зиму теряли половину веса; некоторые из взрослых мужчин весили всего 35 килограммов⁸⁰. По материалам, собранным экспедицией «Вятлаг — Усольлаг'95», за год, с июля 1941 по ноль 1942 года, умерли 2337 жителей Латвии. Из них 1603 человека, так же, как мой дед Янис, скончались уже во время следствия⁸¹.

Таких, как мой дед, «забалансовых инвалидов» лагерное начальство считало бесполезным балластом, портящим «производственную статистику»; оно было прямо заинтересовано, чтобы эти «дармоеды» побыстрей умирали — тогда эту часть живого инвентаря можно было списать. Озабоченность местного руководства выглядит вполне государственной, в Советском Союзе планировали все. Производственный план лагеря зависел от числа заключенных. В свою очередь, работа начальника каждого лагеря оценивалась по его умению выжать из заключенных как можно больше и выполнить производственный план. Там, наверху, никого не интересовали оправдания, возражения типа: «рабочая сила» не работает без достаточного питания, самой необходимой одежды и минимального отдыха. С началом войны и без того непомерно долгий рабочий день был еще удлинен⁸² — военной

промышленности срочно требовались лесоматериалы и дрова. В связи с войной уменьшился и приток заключенных: люди были нужны на фронте, и это на время притормозило борьбу с «внутренними врагами». Спущенный сверху производственный план руководство лагеря должно было выполнить при наличном количестве людей. Насколько чудовищны были условия заключения, можно понять из речи, произнесенной начальником Вятлага Н. Левинсоном на заседании районного партийного актива. В лагерях нет света, тепла, сушилок, бань, матрасов на нарах. Заключенные работают до изнеможения, по 16 часов в сутки. Продукты на кухне разворовывают, и обитатели лагерей не получают даже уменьшенный паек. Люди массами обмораживаются «из-за раздетости и разутости»⁸³. Не будем наивными: Левинсон вряд ли был гуманистом, бескорыстно ратовавшим за улучшение жизненных обстоятельств заключенных. Нет, он боялся за себя — ведь при сталинском режиме никто не был застрахован от ярлыка «вредителя и врага советского народа». Опытный чекист понимал, что раздетый и голодный человек не сможет выполнить план и ответственность за это падет на него.

Когда в феврале 1989 года был опубликован составленный врачом Шнейдерсом список 409 латышей, умерших в Вятлаге⁸⁴, в нашей семье, так же, как в других семьях ссыльных по всей Латвии, жадно читали эти строчки, ища имена своих. Этот список для многих был первой вестью о погибших близких. Фамилии Дрейфелда там не оказалось. В момент публикации списка мы вообще ничего не знали о судьбе деда Яниса; точно так же он мог умереть в каком-нибудь другом из лагерей «необъятной советской Родины». И лишь в июне 1989 года моя мама набралась храбрости и обратилась в КГБ за сведениями об отце. В ответе, полученном 21 апреля 1990 года, сказано: «Дрейфелд Янис, сын Кристапа (Криша), 1878 г. рождения, с 14 июня 1941 года находился в заключении, умер в Вятлаге 31 декабря 1941 года,

реабилитирован 6 апреля 1990 года». Что такое Вятлаг, я узнала позже. Мой отец был вместе с врачом Шнейдерсом в 7 лагпункте до 14 августа, когда последнего в числе других 900 латышей перевели в 11-й лагерь на лесозаготовки. Список умерших, составленный Шнейдерсом, ведется с 26 августа. То есть уже после того, как врач оставил 7 лагпункт.

В справке о смерти Яниса Дрейфелда написано, что он умер от хронического миокардита сердца и крупозного воспаления легких. Этот диагноз фиксирован почти во всех официальных заключениях о причинах смерти. Свидетельства врачей, оказавшихся в Гулаге, в особенности уникальный список Шнейдерса, в котором обобщены данные об умерших в Вятлаге, в лагере заключенных, так же как рассказ врача Сильвестра Чаманиса⁸⁵, неоспоримо доказывают, что причиной болезней и смерти были нечеловеческие условия жизни, голод и вызванная им дистрофия, авитаминоз и тяжелый, непосильный труд. Наиболее распространенной причиной смерти называли энтерит и энтероколит. За ними следовали менингит, пневмония, воспаления легочной плевы и суставов; в лагерных условиях к смерти быстро приводили также туберкулез, инсульты, нефрит, отиты, дистрофия. Похожую картину рисуют в своих воспоминаниях и другие бывшие заключенные. Медикаментов в санчасти, можно считать, не было, и умирающих не удавалось спасти. Санитарную часть называли мертвецкой. Туда отсылали самых слабых, безнадежных. Те, кто попадали туда, знали и сами, что идут умирать. Оттуда люди не возвращались.

И Янис Дрейфелд догадывался, что близок его последний час. О чем думал мой дед на смертном одре? Самыми мучительными, конечно, были мысли о семье. Он ничего не знал о судьбе жены и дочери⁸⁶. В первый год войны какие-либо контакты с внешним миром запрещались, и у

Яниса сжималось сердце, когда он представлял себе, что Эмилия и Лигита терпят такие же муки в каком-нибудь из лагерей и, быть может, уже мертвы. И почему бы ему думать иначе — ведь и среди заключенных Вятлага были женщины. Когда 17 декабря его вызвали на допрос — разве следователь Виде способен был проявить милосердие и сообщить «эксплуататору и социально опасному элементу» хоть что-нибудь о его жене и дочери? Нет, разумеется. Янис Дрейфелд умирал, ничего не зная ни об Эмилии и Лигите, ни о своих сыновьях Вольдемаре, Арнольде и Викторе. А может, и они в некий день, известный лишь энкаведешникам, загнаны в вагоны для скота и увезены в Сибирь? Янис Дрейфелд всегда чувствовал себя ответственным за семью. Не винил ли он себя в происшедшем? Возможно, с того самого дня, 14 июня 1941 года, с той ночи и до смертного часа дед упрекал себя снова и снова, что не поверил предупреждению железнодорожника Швехеймера и ничего не сделал для спасения своей семьи. Они ведь могли бы укрыться в Кемери или у братьев Эмилии неподалеку от Лиепаи. А если ее братья тоже давно в Сибири? Может, все латыши уже в Сибири и народа больше нет? Так же, как нет больше Латвии...

Янис Дрейфелд умирал в декабрьскую стужу. Последний день старого года, — по советской традиции он отмечается особенно. Праздник так праздник — охранники изрядно выпили. Водка размягчила заскорузлые души и развязала языки. Они проклинали судьбу, приведшую их в этот богом забытый край, запамятовав на время, что именно теперешняя служба спасла их от верной гибели на поле боя. Время от времени кто-то заводил песню, долгую, полную славянской беспредельной тоски. Они тоже были люди, и им тоже хотелось красивой жизни. Той, которую обещал советским людям Иосиф Виссарионович Сталин. Там, далеко, за стенами московского Кремля он, небось, и теперь, глядя на

богато украшенную новогоднюю елку, неустанно думал обо всех, в том числе и о них здесь, в Вятлаге.

Янис Дрейфедд умирал один. В помещении, переполненном другими умирающими. Кто-то молился, кто-то проклинал судьбу. Кто-то звал в бреду жену и детей. Умерших, cine не успевших остыть, раздевали донага, их одежду пропаривали и отдавали другим, еще живым лагерникам. Каждому трупу полагался проволочный ошейник с деревянной биркой, на которой значился номер дела заключенного. Заем нагими телами нагружали телегу и отвозили их к яме, долбленной в мерзлом грунте, кидали в нее и забрасывали сверху обледенелыми комьями земли. Даже после смерти мученикам не возвращали их имя и фамилию. Из живого инвентаря они становились инвентарем неживым.

Прах моего деда покоится недалеко от 7 лагпункта. Место захоронения латышей могут указать только старейшие жители ближнего поселка Лесное. Ветер принес на землю, раздобревшую на погребеньях, семена березы, теперь там роща, деревья шелестят листвой, невинно радуясь короткому северному лету.

В 1995 году в места, где мучились латыши, отправилась экспедиция «Вятлаг — Усольлаг'95». В паломничестве принимали участие бывшие узники — Илмарс Кнагис и Альфред Пушкевиц, сыновья умерших в Вятлаге, историк Айнарс Бамбалс, а также Зигурд Шлиц и оператор Ингварс Лейтис. В центре Вятлага на взгорье у поселка Лесное 16 августа они становили вырубленный и просмоленный ими самими 6-метровый деревянный крест. Под ним закопан керамический кувшин с горстью земли, взятой из Риги, у Большого сета на Лесном кладбище. Горсть земли из Вятлага участники экспедиции доставили в Латвию и высыпали на Лесном

кладбище у Большого креста — и она смешалась с такими же горстями, привезенными из рассеянных по всему Гулагу латышских захоронений. В подножье креста, установленного в Вятлаге, впаяна бронзовая таблица с надписью на латышском, русском и английском языках: «Гражданам Латвийской Республики — жертвам коммунистического террора. Латвия 1995».

Крест возвышается над вырубленными лесами, где полегло когда-то столько заключенных, и над поселком Лесное, в котором живут и потомки чекистов. Некоторые из них до сих пор охраняют Вятлаг — исправительное учреждение закрытого типа К-231. Седьмой лагерь, место страданий моего деда, сгорел. Вокруг поселка Лесное — торфяные болота, площадь которых увеличилась после беспощадной вырубки лесов во времена расцвета Гулага. Дороги осенью раскисают и становятся непроходимыми. Так же, как во времена депортированных из Латвии 14 июня 1941 года мучеников, снег здесь выпадает в сентябре, и вскоре температура достигает сорока-, даже пятидесятиградусной отметки ниже нуля. В центре поселка по-прежнему стоят памятники Ленину и Дзержинскому, а на могильных плитах официального кладбища можно прочесть имена чекистов сталинского времени, надзирателей, следователей и мучителей моего деда и сотен, и тысяч других. Их наследники, кажется, так и не поняли, что понятия «коммунизм» и «террор» неразделимы.