ПРОШУ МЕНЯ РАССТРЕЛЯТЬ ИЛИ ОПРАВДАТЬ

 

8 мая 1945 года в 23.01 адмирал Дениц подписал безоговорочную капитуляцию нацистской Германии перед победителями-союзниками. Немецкие войсковые группировки в Курземе и в Чехословакии сдались только на следующий день, поэтому в Советском Союзе праздник Победы всегда отмечали 9 мая. Мой дед Александр Калниетис в момент капитуляции находился в Курземе, недалеко от поселка Ване. На последнем этапе войны он служил автомехаником в штабе 6 корпуса 19 латышской дивизии. Когда вечером 7 мая солдатам сказали, что они могут отправляться на все четыре стороны, Александр с другими однополчанами пытался на грузовике добраться до Вентспилса, надеясь на каком-нибудь судне бежать из Латвии. Ближе к Вентспилсу от людей, ехавших навстречу, стало известно, что кораблей там уже не осталось. Даже ветхие, прохудившиеся посудины угнаны в море. Александр не мог решить, что же делать дальше. В Риге появляться рискованно, там уже вовсю хватали таких «изменников Родины», как он. В Курземе пока еще царила путаница, так что, пожалуй, лучше было остаться здесь. Прежде всего следовало переодеться: разгуливать теперь в форме легионера было бы безумием. В чьем-то брошенном доме Александр нашел подходящую одежду. Теперь можно вздохнуть спокойней. Недалеко от дома он обнаружил легковой автомобиль. Тоже брошенный, ничейный. Двигаться машина поначалу не желала, но в баке оставался бензин. Добрый знак: видно, не все еще потеряно. Александр быстро привел в порядок мотор и решил еще раз попытать счастья в Венспилсе. Если б удалось

 

как-нибудь добраться до Швеции! Не удалось. Несколько дней он бродил по городу. Немцы не успели вывезти войсковые склады, и их содержимое — всякое добро, продукты, водка — были доступны всем и каждому. Происходящее напоминало пир во время чумы: люди пытались утопить в спиртном свои беды, свое отчаяние. То были поминки по Латвии, в которых участвовал и Александр. Он пил, проклиная обе войны, разрушившие его жизнь. Первая отняла родителей, вторая — все подряд: родину, здоровье, семью. Он пил до беспамятства, он и хотел забыть, забыться, ничего не чувствовать... Проснувшись наутро, Александр решил уходить, да и пора было: по городу уже катили первые советские машины. Единственным спасением был лес. Так мой дед оказался среди лесных братьев.

 

Лес не был сознательным и свободным выбором Александра. Выбора у него, как и у других легионеров, собственно, не оставалось¹¹⁹. Он служил в немецкой армии и по советским меркам считался безусловно изменником Родины. Зная, как в Страшный год чекисты расправлялись с совершенно невинными людьми, Александр мог себе вообразить мучения, ожидавшие «предателей». Кого интересует, что в 1941 году он стал автомехаником в немецкой войсковой части по распоряжению Управления работ¹²⁰. Надо же было как-то зарабатывать на жизнь. Позднее, в марте 1944 года, его мобилизовали в латышский легион, не приняв во внимание даже то, что его левое легкое было поражено туберкулезом в активной стадии. Он не мог, как некоторые штатские, скрыться на селе у родни или дезертировать. Он уже работал в войсковых механических мастерских, в случае отказа его ожидал военный суд¹²¹. В январе 1945 года Александра в связи с состоянием здоровья освободили от военной службы, но послали на работы в Германию. Незадолго до конца войны, 22 марта моего деда снова мобилизовали и направили в

 

19 дивизию, отчаянно оборонявшуюся в Курземском мешке. Война отняла у него, как у миллионов других людей, возможность самому распоряжаться своей жизнью.

 

Достоверных сведений о том, где и с кем был тогда Александр, нет. После ареста, когда его допрашивали и терзали заплечных дел мастера, выбивая из упрямца имена и местопребывание лесных братьев, дед многократно менял показания. Однако, начиная с третьего допроса, его рассказ приобретает некоторую устойчивость. Несколько дней после ухода из Вентспилса Александр бродил в одиночку, пока не встретил товарищей по несчастью. Основательно выспросив незнакомца, они предложили Александру присоединиться к группе, фигурирующей в чекистских документах под именем «Силе» — в переводе на русский «Бор». В этом самом «Бору» он оставался до середины июля, затем перешел к Ольгерту Стурису по прозванию Лабиетис; его люди действовали в Кулдигском районе. В середине августа Александр находился уже в Бирзгале; оттуда осенью, в конце октября отправился в Ригу — навестить своих. Дед умолчал на допросах о том, что вместе с другими партизанами переправился на другой берег Даугавы у Юмправы и с начала сентября был в Видземе. Очевидно, Александр боялся навредить многочисленным родным Милды, жившим ближе к Страупе; их могли заподозрить, вызвать на допрос, а может быть, и арестовать. По возвращении в Ригу Александр кое-что рассказывал о пережитом моему отцу. В Видземе опорным пунктом партизан был дом «Цеплиши». Там ненадолго он мог снова почувствовать себя человеком — поесть, попариться в бане, облачиться в чистую рубаху и спокойно выспаться. Однажды вечером в конце октября, когда после бани мужчины стали устраиваться в сеновале на ночлег, снаружи раздались выстрелы. Сарай окружили чекисты. Не медля ни секунды, Александр выскочил в сенной люк. Упал,

 

перекувыркнулся и, петляя, помчал к ближайшему леску. Пули свистели справа и слева, но сумасшедший бег продолжался. В белом исподнем белье он был хорошей мишенью, и меж кустов его гнали, как зайца. Однако чудеса случаются — Александр спасся.

 

В лесу мой дед без сил свалился наземь и долго лежал на холодном, мокром мху. Он был жив — надолго ли? Осень кончается. Впереди холодная зима. А у него ни одежды, ни обуви — только подштанники да рубаха. Александра трясло, напомнил о себе туберкулез: его легкие не годились для суровой лесной жизни. Дед устал скрываться, ночевать в сараях и ямах. Нигде не было покоя. После капитуляции курземской группировки русские согнали всех мужчин от 16 до 60 лет в фильтрационные лагеря¹²². А затем начали прочесывать леса, чтобы выгнать из них «бандитов». Одно время казалось, что в Видземе будет спокойнее, однако и здесь вскоре акции против лесных братьев участились. Александр не верил разговорам о близкой помощи англичан или американцев. Все это лишь пустые домыслы. После того, как союзники допустили русских в Европу и выпросили советскую помощь в войне против Японии, с какой стати они будут портить отношения с могучим Советским Союзом ради каких-то там жителей Балтии. Нет, жизнь в лесу ничего доброго не сулила. Надо уходить в Ригу. Там народу много, авось удастся где-нибудь укрыться и перезимовать. Александр не особенно рассчитывал на помощь Милды, в последний раз они простились более чем холодно. Слишком часто он обижал жену, чтобы ждать прощения. Только вот неудержимо тянуло хотя бы разок взглянуть на сына Арниса.

 

Ранним утром Александр отважился постучаться в окошко придорожного дома. Вся волость уже знала о перестрелке в «Цеплиши», люди боялись, что вот-вот истребители нагрянут

 

и к ним. Александру дали кой-какую одежонку из грубой мешковины, сунули хлеба на дорогу. Только бы уходил скорее, подальше от греха. Дед и сам спешил укрыться в лесу, там безопасней. Так, переходя из леса в лес, он начал продвигаться в сторону Риги. Быстро идти Александр не мог — у него не было обуви. Чтобы хоть сколько-то защитить ноги от холода, острых сучьев и колючек, он обмотал их тряпками, собранными у заборов. Хлеб, данный ему в дорогу, быстро таял, голод давал себя знать, однако приближаться к незнакомым домам дед опасался. Однажды, завидев идущего навстречу крестьянина, Александр решился заговорить с ним и попросил чего-нибудь съестного. В ожидании его возвращения Александр спрятался — хотел убедиться, что за ним нет хвоста. Нет, все было в порядке, и беглец, наконец-то, смог поесть. У кладбищенской ограды в Лигатне дед закопал свой парабеллум. Позднее он рассказал моему отцу, как найти его, и просил перепрятать оружие. На следующее лето Айвар нашел пистолет, привез в Ригу и спрятал в доме на улице Менесс, на чердаке. Может быть, там он и лежит до сих пор. Александр пришел в Ригу 30 октября.

 

Был поздний вечер, когда у дверей раздался звонок. Мой отец вздрогнул. Он был один в доме: Милда дежурила в больнице, Арнис жил за городом, у бабушки Матильды. В послевоенной Риге столь поздний звонок не сулил ничего доброго. «Кто там?» После секундного молчания из-за двери послышалось тихое: «Отец». Айвар торопливо отворил дверь. Свет, упавший из кухни на лестничную площадку, выхватил из тьмы фигуру Александра. Вид у него был пугающий — в какой-то грязной мешковине, с двуручной пилой за плечом. Заросшее бородой лицо частью закрывала странная шапка на ватине; хуже всего выглядели ноги. Тряпки, намотанные на них, были перевязаны бечевкой. Так мой дед Александр вернулся домой.

 

Милда Александра приняла. Прежние несогласия остались в прошлом и казались пустяками — их совершенно затмили катастрофический конец войны, сотни тысяч беженцев и большевистский террор¹²³. Милда так долго ничего не знала о муже и теперь радовалась уже тому, что он жив. Прильнув к ослабевшему Александру, она снова почувствовала себя женщиной. Могла ли она знать, что тринадцать дней, остававшихся до ареста Александра, будут последними в ее женской жизни. Милде тогда было тридцать семь лет. Радость от возвращения мужа омрачалась, правда, мыслью о том, чем грозит его присутствие Айвару и Арнису. После жестокой внутренней борьбы Милда решила, что Александр должен пойти в милицию и легализоваться. Из слышанного в детстве знаю: моя бабушка в глубине души верила — ничего большего, чем тюрьма, мужу не грозит. Понимаю теперь, что в тот критический момент в ее сознании сработала самоцензура. Так хотелось защитить сыновей, что опыт Страшного года как бы отодвинулся, уступив место иллюзии — «с нами такого не может случиться», «мы никогда не были богачами», «мой муж не сделал ничего плохого...» Как будто конкретная вина, степень чьей-то вины интересовали советское правосудие!

Александр согласился. Правда, он-то не верил, что на сей раз большевики выполнят обещанное и отпустят грехи бывшим «немецким пособникам», пришедшим с повинной. Точно так же, как в день капитуляции, выбора у него не оставалось. В лесу его ждала верная смерть — с дырявыми легкими пережить там зиму не было ни малейшего шанса. Сдаться красным означало дорогу в Сибирь и в конечном счете тоже смерть. Он слишком устал и — покорился неизбежному.

 

Александру требовались теплая одежда и сапоги. Перед шагом, последствия которого были непредсказуемы, убедиться

 

хотя бы в том, что он не будет страдать от холода. С предвоенных времен сохранилось пальто. Выручили друзья, подобрав кой-какую одежду. Но сапоги нужно было покупать. Банка из-под монпансье — самодельная копилка, и раньше-то небогатая, теперь хронически пустовала. Милде оставалось дождаться очередной зарплаты, чтобы на черном рынке приобрести желаемое. А пока устроили примитивный тайник под кухонным столом, где дед прятался днем от непрошеных гостей, и строго-настрого наказали Айвару: о возвращении отца — нигде ни звука! Айвар и сам хорошо понимал, как важно сохранить эту новость втайне. В годы войны он столько пережил, столько всего навидался, что детство его закончилось, не прожитое и наполовину. В конце октября 1944 года, когда Айвар в очередной раз вернулся от бабушки в «освобожденную» Ригу, кругом царили произвол и насилие. В годы немецкой оккупации в городе сохранялся какой-никакой, но порядок, можно было не вздрагивать на каждом шагу. После вхождения советских войск начался хаос — никто не чувствовал себя в безопасности даже дома, не то что на улице. Грабили и насиловали женщин не только вооруженные бандиты, но и солдаты, считавшие это законным правом победителей. Ничего другого, по их убеждению, местные «фашисты» и не заслуживали. Хотя о грабежах и изнасилованиях говорилось полушепотом, Айвар знал, что даже в их доме есть женщины, не избежавшие этой участи. Тут же, рядом, на углу вооруженные налетчики трижды грабили магазинчик. Рига менялась. В городе пустовали многие квартиры, хозяева которых вместе с тысячами других беженцев подались на Запад¹²⁴. В них вселялись красные освободители. В дом отца вернулся один из бывших соседей, в 1941 году ушедший вместе с Красной Армией. Он твердо верил, что все, кто оставался в Латвии и еще не умер, — фашисты или их пособники. Он первым донес бы о скрывающемся в доме «бандите», так что приходилось соблюдать крайнюю

 

осторожность. Поэтому Милда решила не говорить о приезде отца Арнису, который находился у бабушки, — семилетний ребенок мог по наивности проговориться кому-нибудь из соседей. Так Александру и не пришлось увидеть сына.

 

Моего деда Александра Калниетиса арестовали в ночь с 13 на 14 ноября 1945 года; через два дня Милда должна была получить зарплату. Громкий стук в дверь. Родители спали на кухне, Айвар — в комнате на небольшой кушетке; через приоткрытую дверь он в испуге наблюдал за происходящим. Он видел, как отец спрятался под столом. Милда поправила постель, чтобы на подушке не виден был отпечаток второй головы, и, набросив на плечи халат, пошла открывать. Двое вооруженных людей вломились в кухню и, направив оружие и луч фонарика прямо на укрытие, скомандовали: «Выходи, бандит! Стрелять буду!» Они знали, где прятался Александр. Кто-то сообщил в «органы» о его возвращении. Но ведь никого из чужих в квартире за все эти дни не было. Только Аля, жена Милдиного брата Вольдемара. Только она знала о возвращении Александра.

 

Александр выбрался из своего убежища и поднял руки. Новый окрик: «Сдавай оружие!» Убедившись, что оружия нет, велели собираться. Александр одевался неспешно. Положил в карман желтый бумажник с документами и семейными фотографиями, взял узелок с одеждой, приготовленный Миддой, на прощание обнял жену и погладил Айвара по голове. Задержись чекисты дня на три — и у него были бы сапоги. Теперь в легких летних полуботинках ему предстояло пройти последний этап той дороги, на которой у него ни разу не было выбора. Последнее, что запомнил Айвар об отце — его темный силуэт в проеме двери. Милде и Айвару с тех пор не суждено было увидеть его ни живым, ни мертвым.

 

Его привели в печально знаменитый дом на углу улиц Стабу и Бривибас. Заполнили анкету арестованного. Велели раздеться, отняли бумажник. Полный список его содержимого еще и сегодня хранится в личном деле Александра в Государственном архиве Латвии¹²⁵. Даже оставить фотографию сына Арниса «бандиту» не разрешили. В 14.10 чекисты начали допрашивать моего деда. Первый допрос длился одиннадцать часов, за это время протоколист заполнил размашистым почерком десять страниц. Средний темп письма был, таким образом, несколько меньше страницы в час. Протокол, так же, как все остальные документы дознания, написан по-русски. Судя по свидетельствам лесных братьев, переживших и подвалы чека, и Сибирь, представляю себе пытки и мучения, ожидавшие моего деда. Физическое воздействие не входило в обязанности самого следователя или протоколиста. Для этого имелись особые «специалисты». Били без предупреждения и в самые уязвимые места. Если допрашиваемый падал, его пинали ногами. Нога плюс тяжелый армейский сапог оказывались идеальным инструментом пытки. Можно только гадать, довелось ли Александру испробовать на себе другие следственные тонкости — подвешивание к потолку, заламывание рук за спину, притягивание колен к подбородку, защемление костей железными щипцами. Что пережитое им было ужасным, можно понять из шести писем, добравшихся до Милды в начале пятидесятых годов, когда сама она уже была в Сибири. Александр писал: «После всего того, что я пережил, смерть для меня все равно что друг, избавитель, и я давно ее не боюсь. Я мог бы и не жить, но делаю это из простого упрямства — живу»¹²⁶. Тогда его, полубеспамятного, из застенков пятого этажа здания госбезопасности бросили в сырой, холодный подвал, под потолком которого день и ночь горела мощная лампа. Свет бил в глаза, не давая уснуть. «Световая терапия» и

 

лишение сна были дополнительными средствами подавления психики заключенного; допросы проводились по большей части ночью. И после них истерзанный узник должен был лежать на спине, прикрывать ладонью глаза строго запрещалось. Охрана за этим зорко следила.

 

Следующий допрос состоялся через два дня. Видимо, мой дед был в ходе предыдущего доведен до такого состояния, что раньше вызывать его было бесполезно. Всего Александру предстояло выдержать семь допросов; в сравнении с тем, что выпало на долю других лесных братьев, это не так уж много, но иной раз и одной встречи с тамошними «специалистами» хватало, чтобы человек сделался калекой до конца жизни. После каждого «сеанса» — возвращение в подвал, атмосфера которого еще более обострила туберкулез, сжигавший легкие моего деда. Каждый раз Александра допрашивал новый следователь, приходилось снова и снова отвечать на одни и те же вопросы, пока от боли, усталости и жажды не начинал мутиться разум. Чекистов интересовало, где и с кем он был в тот или иной момент, каким оружием располагала группа, какие еще группы действовали в Курземе и других местах Латвии, как была организована связь между группами, были ли заминированы подступы к лагерю лесных братьев, кто оказывал поддержку бандитам и т. п.

На первых допросах Александр выкладывал все, что придет в голову. Он не знал, что протоколы следствия внимательно изучались, каждое название местности, каждое имя или дата подчеркивались красным карандашом и тщательно проверялись. Чекисты очень скоро обнаружили противоречия в показаниях деда, и «физическое воздействие» на него соответственно усилилось. На третьем допросе Александр обещал сказать все, что ему известно. Однако следователя ожидало разочарование: известно ему было немногое. То был долгий допрос, продолжавшийся почти двое суток с

 

перерывами — порой на несколько часов. Потому что допрашиваемый терял сознание? Сказанное дедом никому не нанесло вреда. Люди, имена которых он назвал, оказались недосягаемыми для чекистов; там, в глубине лесов, они продолжали жить и бороться еще несколько лет. Самообладание Александра подтверждает и тот факт, что он ни словом не обмолвился о времени, проведенном в Видземе, таким образом избавив родню своей жены от преследований и высылки. После этого допроса подпись моего деда под протоколом почти неузнаваема — с трудом выведенная неверной, дрожащей рукой.

После седьмого допроса чекисты, кажется, уяснили, что ничего больше из этого человека не выбьешь, и решили закруглять дело. Александра перевели в Центральную тюрьму и поместили в огромную, переполненную камеру. Среди сорока заключенных, спрессованных здесь, вместе с политическими содержались уголовные преступники¹²⁷. Для моего деда начинался период новых испытаний; ему предстояло учиться жить по безжалостным законам преступного мира. 6 мая 1946 года наконец-то настал день суда.

 

Для того, чтобы улучшить статистику, чекисты задержанных по отдельности «бандитов» объединяли в «вооруженные банды». Так можно было сфабриковать внушительные судебные процессы и удостоиться наград за борьбу с «фашистскими недобитками». 30 марта Александра ознакомили с материалами следствия. Он узнал, что его обвинение — составная часть девятитомного «дела банды Рагнии Янсоне». На допросах дед не упоминал ни одного из соподсудимых. Точно так же и остальные двадцать четыре человека — «члены банды» — не называли фамилию Калниетиса, поэтому для пущей достоверности следствие приписало ему роль связника между отрядами латышских национальных партизан. Таким образом можно было объяснить, почему никто из

 

«подельников» его не знал. К делу прилагалась схема связей в движении сопротивления¹²⁸, имя деда вписано в окошечке на полях. Из переписки с участниками процесса, оставшимися в живых, я поняла, что только пятеро из двадцати четырех подсудимых на воле действовали сообща. Остальные были включены в список для внушительности и впервые увидели друг друга в зале суда.

 

Заседание военного трибунала было закрытым. Как полагалось по нормам советского правосудия, в нем участвовали судьи, прокурор и, что меня больше всего удивило, адвокат. Заслушан был 31 свидетель. Процесс велся на русском языке, и большинство подсудимых не понимали, о чем идет речь. Служители Фемиды — майор Рагулов, лейтенант Олейников и лейтенант Леванс, должно быть, скучали — изображать справедливый суд им было не впервой. Роли заранее расписаны, сюрпризов не ожидалось. Следователи поработали на совесть, процессуальные требования соблюдены безупречно. Каждый из обвиняемых еще раз допрошен. Александр отрицал, что намеревался бежать в Швецию, распространял антисоветские листовки и прибыл в Ригу, чтобы установить связи с другими «вооруженными бандами», но все было напрасно. Настал черед прокурора. С пеной на губах, с праведным пылом, достойным Вышинского, он перечислял преступления бандитов против советской власти. В обвинительном заключении моего деда говорилось:

«Калниетис Александр Янович (..) вплоть до ареста 14.11.45. исполнял обязанности связника между бандитскими группами в северной Курземе, активно участвовал в подпольной террористически-контрреволюционной организации «Объединение латышских национальных партизан». Будучи в составе бандитской группы, терроризировал жителей северной Курземе, в том числе советский и партийный актив, противился выполнению государственных хлебных

 

и других заготовок. Распространял антисоветские листовки, в которых призывал к активному сопротивлению советской власти.

Приговор: призвать Калниетиса Александра Яновича к ответственности по статьям 58-1 «а», 19-58-8, 19-58-9, 58-10 ч. II и 58-11»¹²⁹.

 

Похожее обвинение было предъявлено и другим подсудимым. После вялой речи защитника Кусина суд удалился на совещание. Как ни странно, приговор на этот раз, похоже, не был вынесен заранее. Или же пятичасовая пауза была выдержана специально, чтобы поддержать иллюзию законности? А может быть, разгадка еще банальнее: было обеденное время. Пока состав трибунала не спеша принимал пищу, пока отдыхал и, может быть, подчищал хвосты, прошли те самые пять часов. В 17 часов 45 минут по-русски был зачитан приговор. Понимают ли его подсудимые, «самый гуманный в мире суд» не интересовало. В группе Янсоне никто не был приговорен к высшей мере наказания. Пять человек получили по двадцать лет особо строгого режима с последующими пятью годами ссылки. Александр оказался среди тех, кого приговорили «всего лишь» к десяти годам лагерей особо строгого режима; довесок в виде пяти лет ссылки прилагался.

 

Последнее слово моего деда перед тем, как был зачитан приговор: «Прошу меня расстрелять или оправдать»¹³⁰...

 

Его просьба была всего лишь криком отчаяния — Александр знал, что его не оправдают. Значит, он надеялся на смертную казнь как на избавление. Невыносима была мысль о том, что выстраданное в застенках чека и пережитое в Центральной тюрьме будет продолжаться. Однако — продолжалось. Так же, как отцу моей матери Янису Дрейфелду,

 

Александру пришлось пережить долгую дорогу в вагоне для скота, битком набитом людьми. Только в отличие от Яниса, который хотя бы до лагеря находился в обществе порядочных людей и был избавлен от прямых контактов с преступниками, Александру пришлось иметь дело и с товарищами по несчастью, и с уголовным отребьем. Это сделало еще невыносимей каждый километр, отстукиваемый колесами состава. Перевозимый по этапу из тюрьмы в тюрьму, Александр, наконец, был доставлен в свой первый лагерь, о местонахождении которого не знал никто из его близких.

 

Впервые связаться с семьей удалось только в 1950 году, когда его перевели в другой лагерь — п/я № 219, в Вельском районе Архангельской области. Неизвестно, был ли дед до этого лишен права переписки¹³¹ или же молчание было его собственным выбором. Письмо, посланное из лагерного лазарета, передаваемое из рук в руки, добралось до Латвии. Из ответного письма сына Арниса Александр узнал, что 25 марта 1949 года Милда и Айвар как члены семьи бандита депортированы в Сибирь. Случилось то, чего Милда так старалась избежать. Арнис писал со слов своей бабушки, Матильды, и слова эти были беспощадными. Ты — причина несчастий всей семьи, — написано было детским крупным почерком. И это — вместо сочувствия, на которое Александр так надеялся! Какая несправедливость! Когда первая обида остыла, мой дед понял, что сердиться напрасно: Матильда мать, у нее своя правда. В своем первом письме, посланном на имя сына, хотя на самом деле адресованном Мидце, он спрашивал: «... неужели и другие матери так же думают, что виноваты их сыновья, братья и мужья, или же они видят других, настоящих виновников?»¹³²

 

Первое дедово письмо послано 5 мая 1950 года. Последнее, шестое — 27 апреля 1951 года. Он умер 18 февраля

 

1953 года. Все письма написаны в различных лазаретах Гулага. Запущенный туберкулез и перенесенные пытки сделали свое — с 26 октября 1946 года Александр признан нетрудоспособным, что не помешало начальству пересылать его все дальше и дальше на Север. Последнее, написанное в апреле 1951 года письмо послано из Устьвымлага¹³³, а справка о смерти выдана в лагере АА—274 в Печорлаге¹³⁴. Устьвымлаг находился примерно в четырехстах километрах севернее Вельска, предыдущего места заключения, а Печорлаг — уже у самого Полярного круга. Этот лагерь был образован, чтобы обеспечить дармовой рабочей силой строительство железной дороги к поясу вечной мерзлоты. Что за абсурд — обрекать на экстремальные жизненные обстоятельства беспомощного инвалида! Причина его перевода не поддается разумному объяснению. Видимо, надо искать его в «исправительной» системе сталинских времен и в безоговорочном послушании чиновников, в точности исполнявших любые предписания начальства, чтобы только обезопасить себя от обвинений во вредительстве. Пришло распоряжение перевести лагерника — и перевели.

 

В третьем по счету письме Александр писал Мидде: «Ничто не вечно! Я на новом месте, еще дальше к Северу! Не дают умереть где ты есть, а водят, как дьявол Спасителя, и подохнуть как не выходит, так не выходит. Я сейчас тяжело болен — последствия образцового скотского транспорта — и так скоро не поправлюсь. Пишу в лежачем положении и потому, наверно, неразборчиво. Живу далеко на Севере за Полярным кругом у большой реки, она течет вроде бы от Урала, по ней ходят суда — довольно крупные, и впадает она в Северную Двину. Жалко мне прежнего места. Пробыл там два года и семь месяцев, обжился. Был у меня даже свой огородик с картошкой, красной свеклой, морковью, понемногу росли там лук и чеснок, салат, редиска. Редиски и салата

 

мне дали за труды, остальное пришлось оставить. Теперь придется начинать все сначала, если только не сдохну. Здоровье не ахти, и если письма перестанут приходить, знай, что меня нет. Так-то вот — не вечно мне жить, не вечно переносить этот ад, и не жалко мне ничего!»¹³⁵.

 

С дедом вместе в Устьвымлаге находился и бывший директор Терветского туберкулезного санатория Пуринын, у которого Александр лечился еще в Латвии. После обследования больного врач подтвердил, что его положение безнадежно. При нормальных условиях свежий воздух, хорошее питание и покой еще могли бы что-то спасти, но в заключении, если не считать свежего воздуха, впрочем, слишком сухого и холодного, все это было недостижимо. Такая безнадежность царила вокруг — тундра, снега, долгая полярная ночь. Как при таких обстоятельствах, да еще под угрозой неминуемой смерти не впасть в депрессию? В Вельске хоть сколько-то держаться помогало участие в небольшом оркестрике заключенных; дед играл там на скрипке и мандолине. Александр был недурным художником и, должно быть, если попадал в его руки клочок бумаги и огрызок карандаша, брался за старое — набрасывал северный пейзаж или дружеский шарж на соседа. И чувствовал себя на какой-то миг снова человеком. Так же было и с другими заключенными — в Вельске условия были все-таки получше, и люди не падали духом так, как в Устьвымлаге. На новом месте начальство даже не пыталось хотя бы минимально облегчить социальную жизнь лагерников, и не было тут ничего, что отвлекло бы деда от мрачной безнадежности. Правда, он писал Милде, что старается побольше гулять. Однако на дворе было сорок градусов ниже нуля, морозный воздух с каждым вдохом вонзался в легкие тысячью острых иголок. И снова приходилось лежать в полуземлянке лазарета и до отупения смотреть в низкий выбеленный потолок.

 

Александр ощущал себя бесконечно одиноким. Более одиноким, чем многие другие, — даже переписка с близкими как-то не клеилась. Долгожданные письма приходили редко, иной раз и вовсе пропадали. Тогда Александру казалось, что он забыт всеми. Всего больше его ранило равнодушие Арниса: сын, кажется, и не подозревал, с каким нетерпением отец ждет от него хотя бы нескольких строчек. Арнис отца почти не знал: война и несогласия между родителями лишили его возможности побыть с ним вместе. Отец помнил его шестилетним малышом, каким видел в 1944 году перед мобилизацией. Между тем, это был уже подросток, упрямо боровшийся за существование, — ему и бабушке Матильде пришлось ох как несладко после того, как выслали в Сибирь Милду и Айвара. Они жили зачастую впроголодь, спасаясь чужой добротой. Александр в отчаянии думал лишь о своей правоте и страданиях, о своей сиротской доле. Всю жизнь он ждал любви от других, так и не научившись дарить ее.

 

Последнее письмо Александра Милде — разом и покаяние и обвинение, сведение счетов с жизнью и завещание.

 

«Долго думал, стоит ли отвечать тебе, ведь в конце концов тебе нужно смириться с мыслью или привыкнуть к тому, что меня нет. До этого уже недалеко; время может изгрызть железо, не то что железное здоровье — да еще при такой жизни и в климатических условиях, в каких приходится жить. (…) Сам я с этой мыслью примирился и приготовился. Если уж на то пошло, могу тебе сказать: я уйду из жизни не как раскаявшийся грешник, а как проигравший. (...) Я жил по совести, согласно здоровому, логичному человеческому пониманию — и не мог иначе. Если и обижал тебя, то накачан за это угрызениями совести, а это тяжкое наказание. (...) Согласия не было между нами, свою вину в отношении

 

тебя признаю и считаю, что ее искупил. Остается Айвар. В отношении сына — если бы судьба мне дала несколько лет пожить вместе с ним, уверен, мы бы поняли друг друга и стали добрыми друзьями. (..) Желаю сердечно всего наилучшего, и эти мои пожелания добра будут с ним, и ему повезет.

Если вы все еще думаете, что я был причиной вашего несчастья в теперешних жизненных обстоятельствах, то просто заблуждаетесь, не зная самую суть дела. Можете особенно не горевать, там у нас людям теперь ненамного лучше, чем вам. (...) Последние мои письма были посланы 20 августа и 2 ноября тебе и 13 ноября Арнису. Так как письма остались без ответа, я решил полностью прервать связь с вами. (...) Арнису тоже с тех пор не писал и не собираюсь. Он достаточно большой, чтобы понять суть дела. Если же нет, то это уже его дело. Судьбе было угодно слишком рано поставить его перед лицом реальности, и прожить свою жизнь ему предстоит самому. Единственное, что со своей стороны посоветую и пожелаю Арнису, это чтобы уже через год он начал учиться какому-нибудь ремеслу. Так ему и напиши.

Привет всем на Родине. Привет и вам и пожелания счастья обоим в день рождения. Всего вам доброго. А. Калниетис»¹³⁶.

 

Милда написала мужу еще несколько писем, но ответа на них не было.

 

Александр умирал во мраке полярной ночи. Долго и мучительно. К привычному сухому кашлю прибавилось новое — он начал харкать кровью. Александр истекал потом, его трясло. Бывали и дни посветлее, когда надежда и желание жить вспыхивали в нем с неожиданной силой. Тогда больной пытался встать, двигаться, но снова падал без сил. Когда он впервые ощутил во рту скользкий, теплый сгусток и кровавая пена выступила на губах, стало ясно: это конец. Отчужденно, равнодушно, словно бы со стороны он

 

наблюдал, как изо рта время от времени отделяются по кускам его собственные легкие — пористые, бледные комки. Не хватало воздуха, и на грудь навалилась чужая, неподъемная тяжесть. Малейшее движение отзывалось в теле острым уколом и раздирающей болью. В воображении Александр был далеко от своего изнемогшего тела. В лихорадочном жару и беспамятстве время теряло конкретность и жестокую невозвратимость. Александр опять был ребенком и самозабвенно играл со своим лучшим другом, который оказывался его сыном Арнисом. Давным-давно умершие мать и отец склонялись над маленьким Сашей. Наконец-то он был со своими, наконец-то его любили и баловали. Так, захлебываясь кровью, угасал мой дед Александр Калниетис.

Мой дед умер, не зная, что у него родилась внучка Сандра. Письмо Милды с этой вестью пришло в лагерь уже после его смерти. Кто-то из товарищей сообщил моей бабушке о его скорбной кончине. Когда после смерти Сталина в 1954 году начался пересмотр личных дел осужденных, приговор многим легионерам отменили или смягчили. Напротив имени моего деда — резюме «справедливой» комиссии: «считать приговор правильным»¹³⁷. Следующий пересмотр «дела группы Я неоне» состоялся в январе 1990 года, и помощник прокурора ЛССР В. Батарагс решил, что «нет оснований для отмены приговора военного трибунала от 10.05.1946. Вина всех двадцати четырех осужденных в деле доказана и не подлежит реабилитации»¹³⁸. Всего три месяца в тот момент Латвии оставалось ждать до 4 мая, когда вновь избранный Верховный Совет примет Декларацию о восстановлении государственной независимости, которая, наконец, даст Александру Калниетису право на реабилитацию. Посмертно.