ПОСЕЛЕНИЕ. ГОЛОД

Спустя три недели после того, как на станции Бабинино 20 или 21 июня Эмилия и Лигита навсегда расстались с Янисом Дрейфелдом, они приближались к конечному пункту маршрута. Уже позади были Уральские горы, проехали Челябинск, Курган, Петропавловск и Омск, когда в проем двери крикнули: приготовиться к выходу! Все это время моя бабушка и мама ни разу не покидали вагон, не имели возможности помыться, сменить белье, переодеться в чистое. Не лучше пришлось и многим другим женщинам — вещи остались у их мужей. Некоторые семьи были разделены уже на «станции погрузки», в Латвии, и в этом случае женщины могли захватить с собой какую-то одежду. Могли — если в момент задержания успевали наскоро что-то собрать в дорогу и если чекисты по своему произволу не запрещали это сделать. В вагоне моей мамы, к счастью, почти не было малых детей, так что хоть от этого дополнительного испытания — видеть мучения малышей — они были избавлены. Единственное исключение — Инга, трехлетняя дочка госпожи Балоде. Молодая женщина ждала второго ребенка, единственным ее желанием было — чтобы не пришлось рожать в поезде. Ее мольбы, кажется, были услышаны: ребеночек появился на свет уже после прибытия на первый пункт назначения. У матери от всего пережитого, да и от плохого питания пропало молоко, и младенец вскоре умер. Инга выжила и спустя годы вместе с матерью вернулась в Латвию.

Известие о нападении Германии на Советский Союз разнеслось по вагонам вечером 23 июня — перед ночью Лиго.

Это была важная весть, сулившая перемены, а может быть, и возвращение в Латвию. Впервые после драматической ночи 14 июня в людях проснулась надежда. В ее свете праздничная, все-таки праздничная ночь казалась даже красивой — после того, как пересекли Уральский хребет, в пути разрешалось держать двери вагона открытыми. Эмилия и Лигита вглядывались в темные, усеянные звездами небеса, народные песни — дайны — звучали почти так же, как на родине у праздничного костра, мать и дочь подпевали спутницам и на миг забывали о вонючей тюрьме на колесах. Из соседних вагонов тоже слышались песни, и так хотелось отдаться иллюзии, что тут же, за черными деревьями — морской берег, веселые лица, огни. Они говорили о любимом отце, Янисе, ведь наступали его именины, Янов день. О том, что будут делать, как только вернутся домой. О, первым делом старший брат, Вольдемар, поведет Лигиту и маму в Оперу, и уж разоденутся они по этому случаю! Затаив дыхание, будут следить за тем, как постепенно гаснет роскошная хрустальная люстра. И зазвучит музыка... Эта картина — свет, понемногу убывающий в чудесной люстре Оперы, — оставалась все долгие годы пребывания в Сибири мечтой моей матери, воплощением и символом недостижимой, человеческой жизни и красоты. Каждый раз, когда мы с мамой бываем в Опере и я смотрю на постепенно угасающий свет, я знаю — для нее это святой, торжественный миг. Для меня тоже.

Поезд остановился в Новосибирске, всем приказали выйти и следовать к берегу Оби, где прибывших ожидала огромная баржа, способная вместить всех, кто ехал в длиннющем составе.

Странным казалось, что можно идти, шагать по земле. Отвыкли. А некоторые из детей разучились ходить. Там, на берегу Оби, Эмилия и Лигита впервые смогли помыться. Не обращая внимания на охранников, перевидавших, впрочем,

всякое, плескалась тут же вся огромная толпа ссыльных. Такое чудное, забытое ощущение — прикосновение свежей, холодной воды. Привядшая, задохнувшаяся под слоем грязи плоть словно воскресла, вместе с вернувшейся бодростью ожил и потерянный было интерес к дальнейшей судьбе. Женщины теребили охрану вопросами — когда и где они соединятся с семьями? Быстренько на баржу, отвечали им, освобождайте место следующему составу, в котором ваши мужчины. Они еще не доехали. Сами же видели — вы первые! Езжайте, куда вам укажут, и готовьтесь встретить мужей. Женщины не понимали, что им привычно лгут, — сказать правду такой массе народа было бы слишком опасно. Даже эти замученные женщины в ярости могли стать неудержимыми... А они — они верили сказанному. Ведь правда, они уехали, а состав с мужчинами остался, значит, встреча впереди. Когда я спрашивала маму, в какой момент она поняла, что их потчуют пустыми отговорками и никакого воссоединения семей не будет, мама не знала, что ответить. Трудно вспомнить — столько жестокостей и лжи пришлось пережить, что в памяти все сплелось, скаталось в один огромный клубок.

После долгой дороги моя бабушка совсем ослабела, так как у Эмилии от грязной питьевой воды, которую охранники черпали тут же, в канаве рядом с железнодорожной насыпью, началась дизентерия. Лигита помогла матери добраться с грехом пополам до баржи; в бессилии она опустилась на палубу... Больных было много, Почти все их спутницы страдали от той же напасти. Вскоре заболела и Лигита, правда, не так тяжело, как ее мать. Девушка, по крайней мере, могла двигаться. Перед двумя деревянными будками, вынесенными за борт баржи, стояли нескончаемые очереди. Побывавшим в будке почти тут же приходилось вновь становиться в хвост очереди. Через несколько дней плавания обнаружились первые тифозные больные, и здоровых обуяла паника. Не было

никакой возможности уберечься от заразы. Места не хватало даже для того, чтобы всем улечься, и полусидя больные коротали час за часом рядом со здоровыми. У пристаней к барже подходили лодки, группами отвозившие людей на берег. Оставшиеся на барже долго вслушивались — уходила лодка, таяла вдали прощальная песня недавних спутниц. Наступила и очередь Лигиты и Эмилии сойти на берег.

10 июля 1941 года после недельного с лишним плавания по Оби и ее притоку Парабели они прибыли в колхоз «Большой Чигас», ставший для моих мамы и бабушки первым местожительством. Тогда они не знали, что Латвия находится от них за 6000 километров и что преодолеть это расстояние Эмилии уже не суждено никогда, Лигите же предстоит проехать его дважды. Первый раз с самыми светлыми надеждами — весной 1948 года, когда сосланным детям и некоторым молодым людям будет разрешено вернуться в Латвию. Однако уже спустя год и четыре месяца органы безопасности спохватятся — недопустимо такое мягкосердечие по отношению к отпрыскам классовых врагов! — и многих, в том числе мою маму, как преступников, по этапу перешлют обратно в Сибирь. Только в 1957 году советская власть после долгих шестнадцати лет признает Лигиту Калниете полноценным членом общества и вернет ей право жить в родной Латвии.

От реки до деревни было восемь километров, и, хотя Эмилия настолько поправилась, что могла самостоятельно сойти на берег, такой путь был ей не по силам. Возница, добросердечный русский крестьянин, помог ей забраться на разболтанную повозку, и терпеливая лошадка по болоту, по едва угадываемым остаткам дороги дотащила ее до колхозной усадьбы. Лигита шла за телегой. Чтобы поберечь свою единственную обувь — туфельки, подаренные братом накануне высылки, — мама их сняла. Ножки ее были мягкими,

изнеженными, босиком ей до этого не приходилось шагать по кочкам и рытвинам, по колючим сучьям. Лигите было больно, временами она плакала от отчаяния. Но что это меняло? — идти нужно было так или иначе. Да и плакать ей было не привыкать.

Появление чужаков было крупным событием — никогда раньше в деревне не видели людей, одетых так нарядно. Разве что в кино, в советских фильмах, где в пух и прах разодетые колхозники и рабочие пели о своей счастливой доле под солнцем сталинской конституции. А тут похожие на киногероев люди пожаловали в их деревню. Здешние тоже были классовыми врагами, но с намного большим стажем. В тридцатые годы их ссылали в Сибирь за то, что они были зажиточными крестьянами. Кулаки и подкулачники априори считались враждебными процессу коллективизации и рабоче-крестьянскому государству¹³⁹. История этих людей, их мучений и бед потрясает: после того, как у них было отнято абсолютно все, их привозили и оставляли умирать в тайге — без средств существования, без крыши над головой, не говоря уж о семенах или домашних животных. Они зарывались в землю, и через несколько лет те из них, кого не прикончили голод и холод, возвращались к жизни, приобретали коровенку, свинью или овечку, в глазах советской власти снова оказывались кулаками — следовательно, надо было ссылать их еще дальше. Эта бессмыслица, не поддающаяся никакой логике, настолько 'притупила чувства жертв, что они даже не пытались как-то улучшить свое положение, — покорно исполняли повинности в нищем колхозе, ожидая, что со дня на день на них обрушатся новые гонения. Раскулаченные знали, что такое страдание, от них можно было ждать и сердечного сочувствия, и помощи. Моя мама с благодарностью вспоминает людей, которые делились с сосланными латышами последним куском гораздо чаще, чем

коренные сибиряки, жившие в этих местах из поколения в поколение.

Деревенский люд в молчании наблюдал за тем, как приезжие устраивались в помещении местной школы. Через несколько дней в деревню явился комендант; каждый взрослый должен был в его присутствии расписаться в том, что он выслан на двадцать лет без права самовольно оставлять место ссылки¹⁴⁰. В дальнейшем раз в месяц в деревню приезжал представитель комендатуры — убедиться, что никто не сбежал. В последующие годы ссыльные получали на руки регистрационные листки, и любой из них должен был лично первого и пятнадцатого числа каждого месяца являться в комендатуру. В формуляре — двадцать одно окошечко. Они заполнялись за десять с половиной месяцев, после чего ссыльный получал новый листок¹⁴¹. То был единственный документ, удостоверяющий личность ссыльного; в нем указывался район, в пределах которого, находясь «под гласным надзором», с особого разрешения комендатуры человек мог передвигаться. Без такого разрешения нельзя было удаляться от места жительства больше чем на три километра. Кроме того, тут же было напечатано указание: «Без отметки о своевременной явке на регистрацию удостоверение недействительно». Подлинность формуляра подтверждали подписи двух представителей КГБ, штамп и печать.

В первые шесть лет ссылки Эмилия и Лигита принуждены были девять раз менять местожительство. В перемещениях не было никакой нужды. Распоряжение о переезде объявлялось неожиданно и подлежало немедленному исполнению. Никого не интересовало, что чувствует ссыльный, оставляя небольшой огородик, в который, чтобы как-то спастись от голода, вложено столько труда. «Они» принимали решение, и приходилось подаваться на новое место, зачастую

совершенно непригодное для житья. Когда я задавала маме вопрос — почему же вас так часто переводили с места на место? — она сухо отвечала: «Чтобы человек не успевал обжиться и поскорее умер». Сегодня можно прочесть документы, в том числе служебные донесения сотрудников НКВД, — даже они отмечали, что как раз в Новосибирской области «бытовые обстоятельства размещенных на поселение крайне неудовлетворительны»¹⁴² и среди ссыльных «имеют место факты голода, нищеты и «безработицы». (...) этими ссыльнопоселенцами никто в аппарате НКВД не занимается и не отвечает за их состояние»¹⁴³. Однако ничего так и не было сделано, чтобы как-то улучшить жизненные условия несчастных.

Подошел сентябрь, надо было освобождать школьное помещение, искать другое прибежище. Эмилия и Лигита устроились за небольшую плату у одной женщины, муж которой погиб на войне, — та была рада и нескольким лишним рублям. Дочке с матерью достался угол в кухне, у печки; спать пришлось на полу, а их соседкой оказалась тощая Сидоренкова корова: из-за холодов хозяйка не решалась держать ее в хлеву. Пазы между бревен облюбовали клопы, одежду и волосы постепенно захватывали вши. С этих пор и вплоть до осени 1946 года от насекомых не было житья и Лигите с Эмилией, и другим ссыльным. Местные свыклись с этой напастью — бывали беды и пострашней. Паразиты перебирались вместе с людьми из одного места поселения в другое, там спаривались с представителями местной фауны, и после того, как генофонд таким образом был освежен, новые поколения кровососов набрасывались на истощенные человеческие тела. Никаких средств борьбы с насекомыми не было, да и сил на это не хватало. Частый гребень, сделанный из коровьей голени, переходил из рук в руки, помогая хотя бы ненадолго унять нестерпимый зуд.

Первую зиму ссыльные прожили, можно сказать, терпимо: у них еще оставались кое-какие вещи, одежда, которые можно было обменять на картошку или другие продукты. Эмилию и Лигиту какое-то время выручал взятый с собою горшок с маслом, но хватило его ненадолго. Деньги, которые при задержании смогла припрятать бабушка, в нищей деревне настоящего хождения не имели, однако время от времени находился кто-нибудь, кто соглашался продать им толику съестного. Местных гораздо больше интересовали вещи ссыльных, но у Эмилии считай не было ничего для обмена, все осталось с Янисом в вагоне. Не было ни одеяла, ни простынь, ни подушки. Лишь то, что на себе, да несколько случайных вещей, оказавшихся в чемоданчике, захваченном в Бабинино с собой: теплые кальсоны Яниса, еще что-то из белья и одно шерстяное платье. Продали все, без чего могли обойтись. Эмилия даже отпорола подкладку своего пальто и сшила из нее блестящее шелковое платье, за него удалось выручить целое ведро картошки. Брильянтовые серьги ушли примерно за такую же цену. Покупательница не очень-то понимала, что ей досталось, но от души радовалась чудесным стекляшкам, отливающим всеми цветами радуги. Лигите были куплены старые сапоги — будет во что обуться, когда приспичит идти на улицу. Чтобы не обморозить ноги, моя мама надевала кальсоны отца и обвязывала их вдобавок подручным тряпьем. Должно быть, всюду, где жили ссыльные из Балтии, еще и поныне в деревнях и селениях можно найти странные, не характерные для этих мест предметы, назначение которых сегодня кажется загадочным. Одежда изношена, часы давно сломаны, украшения пропали.

После угла, который Эмилия снимала у Сидоренко, мать и дочь вместе с тремя сестрами из семейства Упите¹⁴⁴ перебрались в небольшой хлев, который согласилась сдать им одна из местных. Он был полуразрушен и до самой крыши

забит засохшим навозом, но после того, как они общими силами очистили хлевушек, залатали берестой кровлю и стащенными из колхозной конюшни досками настелили пол, жилье получилось приемлемым. Осталось только соорудить лежанки из березовых жердей и сложить печь из самодельных кирпичей. Пускай и жалкой была эта лачуга, а все-таки поселиться вместе со своими казалось веселей. Ближе к зиме «дом» со всех сторон обложили соломой, чтобы в нем хоть сколько-нибудь держалось тепло. В полутемной, занесенной снегом хибаре прошла их вторая по счету сибирская зима. Для Эмилии и Лигиты она выдалась намного тяжелее первой.

На вторую зиму все резервы, все, привезенное с собой из Латвии, было исчерпано, и жить приходилось тем, что удалось прикопить летом и осенью. Эмилия обязана была работать в колхозе, но там почти ничего не платили. Хорошо если 300 граммов хлеба выдавали за день работы. Лигита вместе с сестрами Упите ходила по грибы, ягоды, орехи, вязала веники, чтобы обменять это все на картошку и соленую рыбу. Ягоду варили на зиму, хотя и без сахара. Орехи были особенно вкусными, маслянистыми, и сил от них прибавлялось. Под осень все теребили лен, собирали колосья. Кто выполнит дневную норму, получал полкило хлеба. Выгодней всего было копать картофель. Местные охотно нанимали ссыльных, зная, что они готовы работать чуть ли не даром. В своей лачуге под полом вырыли яму и ссыпали в нее картошку, не подумав, что зимой земля замерзнет и клубни могут пропасть.

Несмотря на все старания, еды не хватало, и все время жили впроголодь. Эмилия где-то нашла выброшенные ватники, вернее, их остатки, на которые даже никто из местных жителей не польстился. Кропотливо, стежок за стежком, моя бабушка пришивала нитками от рыбацких сетей полоски

ткани к комкам старой ваты. Получилось до того ладно, что новые ватники иначе не называли, как каракулевыми полушубками, — серые и черные нитяные узелки на расстоянии и впрямь напоминали курчавую шерсть молодого барашка. Когда «полушубки» были готовы, решено было продать оба пальто, привезенные из Латвии. Но и несколько ведерок картошки, полученные за них, лишь ненадолго утолили бездонный голод. Все похудели до неузнаваемости. 31 марта умерла бабушка сестер Упите. После этого две младшие сестры и их мама отправились на поиски работы в ближайший городок. Третья — Рута — осталась в лачужке вместе с Эмилией и Лигитой.

При всех этих горестях Лигиту согревал внутренний свет: чудо первой любви посетило ее. Молодого, статного юношу она приметила еще на барже по пути от Новосибирска к Большому Чигасу. Следующая встреча состоялась на вечеринке молодых ссыльных. У местной учительницы, когда-то горожанки, а теперь врага народа, нашелся патефон и несколько пластинок — вальсы, танго, фокстроты. Колхозники этих городских танцев не знали. Веселье для многих было связано с выпивкой и хорошей дракой, после которой не жаль было возвращаться домой. Когда клубный зальчик освободился от драчунов, учительница принесла патефон, и «инородцы» устроили свой бал. Кое-кто из местных парней и девушек остался, они с удивлением, любопытством, а может, и завистью следили за странными повадками приезжих, но тем бьио все равно. Их молодость требовала своего — радости и беззаботности, несмотря на то, что и беззаботность, и радость были у них давно отняты.

В тот вечер Лигита вновь обрела прежнюю лукавую улыбку, вернулся и блеск в глазах. Она опять почувствовала себя королевой бала, с высот своей прелести вольной осчастливить

или отвергнуть любого из латышских парней, по воле случая оставшихся со своей семьей и очутившихся в девичьей компании, причем на каждого юношу приходилось по три девушки. На мгновение мир показался Лигите таким же сияющим, как на балу в Дубултской гимназии, когда старшеклассники и приятели ее братьев состязались за право покружиться в танце с бойкой барышней Дрейфелде. Прочие девицы с кислой улыбкой наблюдали за происходящим, и это лишь умножало победную радость Лигиты, — вздернув подбородок, откинув светлые волосы, она танцевала, танцевала, танцевала без передышки. В этот вечер все было почти так же, но каждая улыбка, каждое движение предназначались Ему. Он не танцевал, только смотрел молчаливо и от-страненно. Моя мама знала, что всего за несколько дней до высылки он женился, но 14 июня перечеркнуло все. Наконец Лигита услышала долгожданное: «Могу пригласить вас, барышня?» Внутренне смутившись, она предалась в Его руки. Маме хотелось молча пережить волшебство первых прикосновений, но глупая боязнь, что он разгадает ее чувства, заставила девушку безумолку щебетать и кокетничать. Еще пара танцев, и вечер кончился. Он проводил Лигиту до ее жалкой хибары и даже не поцеловал на прощанье.

Так началась первая любовь моей мамы. Ей не было суждено продолжение — слишком суровой была действительность. Вскоре Его послали в Прокопьевск на угольную шахту. Моя мама оказалась на острове смерти Былине. В 1945 году они начали было переписываться. Его мать, опасавшаяся, как бы сын не женился на одной из местных, многозначительно намекала Лигите, что ждет ее в гости. С благословения Эмилии моя мама тайком выбралась из деревни. До Прокопьевска нужно было добираться на попутных машинах, так как без разрешения комендатуры ей бы не продали билет на поезд, да к тому же и денег на него не было. Шестьсот километров в зимнюю пору — трудный, полный опасностей

путь. Когда наконец Лигита встретилась с возлюбленным, обнаружилось, что трудные испытания изменили обоих и привели к отчуждению. Через несколько месяцев с тяжелым сердцем, с сознанием понесенного поражения Лигита вернулась к Эмилии. Пытаясь представить себе чувства этих двух обреченных на неволю людей, я удивляюсь, как посреди повсеместного горя они находили в себе силы любить. Он, ничего не знающий о судьбе своей молодой жены, и моя мама, в заштопанной юбке, переделанной из сохранившихся кусков шерстяного платка, в блузке, связанной своими руками из распущенных хлопчатобумажных носков, в тяжелых шнурованных башмаках на босу ногу. Оба голодные. Как при таких обстоятельствах возможно было глазами, полными любви и восторга, смотреть друг на друга?

Весна, которую с таким нетерпением ожидали, выдалась холодной, дождливой. Хлеба ссыльным уже не выдавали, и не оставалось ничего другого, как подчиниться распоряжениям комендатуры и работать в колхозе. Почти все колхозные лошади передохли от бескормицы, и тамошним вожакам не пришло в голову ничего лучшего, как использовать ссыльных вместо тяглового скота. Исхудалым женщинам приказали лопатами вскопать поле под посадки картофеля. В болотах заквакали первые лягушки, и Лигита наловчилась ловить их. Сваренные в воде, они по вкусу напоминали курицу. Всю зиму обитатели халупы собирали обрезки картофеля, чтобы в мае посадить их в только-только оттаявшую землю. Каждый картофельный глазок был крохотным доказательством силы воли, каждая картофельная шкурка отнята у голодного рта. Жертвы оказались напрасными — 27 мая пришло распоряжение переместить латышей, живших в Большом Чигасе, в соседний поселок Парабель; туда же сгоняли ссыльных из окрестных мест. Эмилия болела малярией, и ее в полубеспамятстве перевезли и уложили на полу бывшей церкви,

получившей к тому времени статус поселкового клуба. Люди лежали на полу вплотную друг к другу. Жалкую еду готовили, разводя костер на речном берегу; там же умывались. Когда через месяц им приказали вновь переселяться, моя бабушка с приступом малярии уже справилась.

Там же, на берегу реки Парабели, Лигиту впервые впрягли в бурлацкую лямку и заставили тянуть баржу вверх по течению. Это был издревле известный в России каторжный труд, однако в царское время женщин среди бурлаков не водилось. Мама вспоминала, что самым трудным было пересекать малые притоки, — порой приходилось двигаться по горло в воде. Насквозь промокшая, голодная, она должна была часами брести по берегу, утопая в грязи. Баржу нужно еще и нагрузить, и разгрузить. Соль, кирпичи и прочее тащили километрами со склада на берег или с берега на склад. Кирпичи связывали: четыре штуки впереди, четыре сзади, и двести человек гуськом семенили от берега к складу. Со стороны это, должно быть, выглядело странно: люди, точно исполняя неведомый ритуал, высоко поднимали и медленно опускали ноги. Издали не было видно, что ноги эти, промокшие насквозь, опухли и воспалились. Веревки натирали плечи до крови, но — в дождь или вёдро — за две недели груз был перенесен на баржи.

Большую часть ссыльных, собранных на берегу Парабели, пароходом «Тарас Шевченко» доставили на Былину, Небольшой остров у впадения речки Кети в Обь. Островок был плоский, кроме лозняка там ничего не росло. На берегу стояли четыре рыбацкие хижины и строение побольше — рыболовецкий комбинат, впрочем, никогда не работавший. Пароход ушел, оставив на куске суши триста человек, латышей и уроженцев Бессарабии — без крыши над головой, на съедение комарам и въедливой, вездесущей мошкаре.

Матросы, отплывая, вслух говорили друг другу: подыхать их сюда привезли, не иначе! Их правота подтвердилась уже на следующий день: умер маленький мальчик. Былина стала последним пристанищем для многих. Из двухсот латышей остались там навеки пятьдесят¹⁴⁵. Эмилии и Лигите повезло — они вернулись с острова смерти живыми.

На Былине часто шли дожди, и единственным укрытием служил дощатый навес. Места под навесом на всех не хватало, и оставшиеся под открытым небом сооружали что-то вроде палаток из одеял и простынь. На другой день после прибытия комендант распорядился снимать слой дерна для землянки. На земле обозначили прямоугольник площадью приблизительно 80 на 5 метров, по углам врыли столбы и вокруг, по периметру, уложили деревянное основание. Дерн нарезали одинаковыми квадратами и укладывали вплотную, кусок на кусок, выстраивая таким образом стену метровой толщины; для двери и окон были оставлены отверстия. Со временем «окна» срослись со стеной.

При устроении землянки работы хватило не на всех, и часть ссыльных мобилизовали на сбор ягод, грибов и орехов. Эмилии и Лигите повезло — они оказались среди счастливчиков, которых на лодках отвезли километров за десять от острова и оставили в лесу до поздней осени. Краски тайги, птичьи посвисты, голоса ветра и реки заставляли на время забыть тяжкую действительность, создавая иллюзию свободы. Природа в Сибири прекрасна и могуча. Человек перед ее лицом ощущает свою малость. В памяти моей мамы пребывание в тайге осталось единственным светлым пятном в былинской безнадежности. Вокруг было полно крупной и сладкой брусники; кусты черной смородины вздымались выше головы. Все успевали и выполнить норму, и вволю наесться, и заготовить в берестяных ведерках варенье на зиму. По

вечерам жгли костер и в котелке варили ягоды на ужин, калили орехи. Утолив голод, предавались воспоминаниям о жизни в Латвии. Когда становилось совсем уж тоскливо, заводили песню, вспоминали забавные случаи, анекдоты. Рядом с Эмилией и Лигитой усердно трудилась певица из московского Большого театра — однажды после концерта она неосторожно заметила, что старые песни были ей как-то милей. Этого «преступления» было достаточно, чтобы послать ее «к белым медведям». Иногда артистка пела для товарищей по несчастью оперные арии, русские романсы. В окружении нетронутой природы, в качающихся отсветах костра ее голос звучал так странно и чарующе!

В конце сентября похолодало, октябрь принес первый снег, а за ним — и постылые лодки: нужно было отправляться на Былину. Самое скверное и жестокое ожидало их по возвращении. Охрана устроила обыск прибывших, и туесы с вареньем все до единого были отобраны...

Жизнь на Былине была такой же, как у заключенных в лагере, — ни малейших отличий¹⁴⁶. Всем приходилось ютиться в переполненном бараке, почти никаких контактов с внешним миром не было. Разве что поселенцев не приходилось так строго охранять: летом сбежать с острова было невозможно, а зимой кто же побежит. И продовольственный паек был точно такой же, как в Гулаге, и никакой другой еды. На большой суше по крайней мере можно было выменять хоть немного картошки или молока. Самые предприимчивые зимой по льду отправлялись в ближайшее село, надеясь выменять что-нибудь из съестного на оставшиеся вещи, но местные уже смотрели на предложения чужаков с прохладней. Мизерная добыча не оправдывала энергии, затраченной на переход. Начался настоящий голод — ели солому и древесную кору, задохшуюся подо льдом рыбу. Люди стали походить на призраков, страдали от чирьев. После тяжелой

зимы, для многих последней, в апреле, перед паводком, выживших перевели на «большую землю», в поселок Петропавловка. Эмилия и Лигита вместе с другими былинскими «товарищами по борьбе»¹⁴⁷ устроились в одной из незаконченных построек, которые предназначались в свое время для ссыльных российских немцев. Бурные весенние воды Оби и Кети смыли землянку, построенную с таким трудом, в одну минуту. Возможно, половодье размыло и неглубокие, выдолбленные в мерзлой земле могилы латышей, унеся кости погибших к Северному Ледовитому океану.

Зимы, проведенные на Былине и в Петропавловке, были самыми тяжелыми, но голод оставался неотъемлемой частью жизни Эмилии и Лигиты вплоть до 1947 года. Так же, как черный, непроизводительный рабский труд. Председатель колхоза использовал ссыльных на подсобных работах, даже пайку хлеба заработать на них было нелегко. Латышей отправляли то плести сети, то солить рыбу, вывозить бревна, строить бараки, валить лес, копать землю, грузить баржи, косить траву, копать картошку... Зимой им приходилось совсем туго — ведь не было ни подходящей одежды, ни обуви.

Когда, работая над книгой, я говорила с мамой об этом времени, то запрещала себе поддаваться чувствам. Моей задачей было не прервать нить воспоминаний — спрашивать по возможности бесстрастно, чтобы понять, как голод ослабляет тело человека и воздействует на его дух. Когда позднее прослушивала запись наших бесед, их мирное течение казалось невыносимым — ведь речь шла о вещах страшных. Рассказываемое будничным голосом мамы накатывало на меня волнами боли. Меня трясло, я вцеплялась в край стола, чтобы не завыть в голос. Больно было слышать и свой собственный деловой тон, когда я переспрашивала, какова на вкус крыса, или удивлялась, что мама не умерла, отведав конской падали. Все тем же будничным, без тени волнения

голосом мама отвечала, что у крысятины был вкус пыли и плесени, потом засмеялась: «Не так-то легко было ее заполучить! У твоей бабушки была знакомая в колхозном птичнике». И я смеялась с ней вместе: надо же, «блат» был нужен в советии на каждом шагу — даже и для того, чтобы заполучить крысу в крапивные щи! Когда вытерли слезы, выступившие на глазах от смеха, мама добавила: «И правда — чудо, что мы после всех этих дохлых лошадей, телят и крыс остались живы. Крысы были еще опаснее падали, они дохли от яда. Ничего, ели и не морщились. Что-то ведь надо было есть...»

Только однажды найденной на берегу рыбиной мама отравилась. Лежала несколько часов без сознания, а когда очнулась, ничего не помнила и не понимала. Даже родную мать не узнавала.

Голод преображал все. Он занимал все мысли, определял разговоры. Прежние нормы вежливости и морали трещали под его напором и лопались по швам. Все, что раньше запрещалось, теперь оказывалось разрешено: ради еды позволялось красть и лгать. Моя бабушка так же, как другие, по ночам пускалась в экспедиции на колхозные картофельные поля — воровать картошку. За такое им грозила тюрьма, но что значит эта угроза в сравнении с голодом, да и чем тюрьма хуже того, что их окружало? Как-то к хибаре ссыльных приблудились утки соседей, не слишком близких. Ли-гита молча переглянулась с подругой Айной; птицы вмиг были пойманы, тут же ощипаны, изжарены и съедены. Когда сосед пришел справиться: не видели они его уток? — Эмилия без малейших угрызений совести соврала, что видела: утром они семенили в сторону леса.

Ели все. Траву, древесную кору, крапиву, гнилую картошку, льняное семя, лягушек, дохлятину. Желудок бастовал,

отказываясь переваривать массу пареной крапивы и других суррогатов, съеденное выбрасывалось из организма почти нетронутым. Каленое льняное семя одуряло, человек впадал в полубеспамятство, но голод так мучил, что видя в выброшенной из кишечника кучке непереваренное льняное семя, ссыльный готов был отмыть его и съесть еще раз. Голод видоизменял тело. Одни худели, другие распухали настолько, что разбухшие органы выделения не действовали. У Лигиты прекратились менструации. И с другими женщинами происходило то же. Месячные возобновились только в 1947 году, после того, как были получены первые продовольственные посылки из Латвии, и улучшилось общее положение после войны.

Эмилия беспомощно смотрела, как на глазах тает ее дитя. На Былине пышные светлые волосы Лигиты обрезали, оставив чисто символическую прядку на лбу. Голая голова покрылась гнойными нарывами. Вши, поблескивая разжиревшими темными спинками, лакомились болячками, точно деликатесом. В Петропавловке Лигита захворала малярией; для истощенного тела болезнь могла стать смертельной. В распоряжении Эмилии была лишь мокрая тряпка — наложить компресс на пылающий лоб девушки, лежащей в полубреду. Эмилия и сама исхудала до крайности — кожа да кости, но, отрывая от себя последний кусок, протягивала дочке. Самым ужасным было то, что Лигита желала смерти, и Эмилии не удавалось вырвать ее из голодной апатии, пробудить волю к жизни. В те мгновения, когда к Лигите возвращалось сознание, мать рассказывала ей об отце, о том, как он любит свою Лигиточку, и умоляла: «Ты не должна обездолить отца... Он этого не переживет!» И напоминала ей об их жизни дома, в Дубулты, о том, как озорничали она и братья, — они ведь тоже ждут ее возвращения! Она расписывала угощения, которые снова достанутся Лигите на

родине — столы, ломящиеся от яств, дымящиеся чашки какао, розовый даугавский лосось, душистое сало. Только выдержи! Лигита молча смотрела на мать огромными на исхудалом лице, мерцающими глазами, которые становились нее прозрачнее. Каждый раз, когда дочь снова впадала в беспамятство, Эмилия в отчаянии взывала к Богу. Все у нее взято — муж, трое сыновей. Не отнимай же последнего!

И свершилось чудо. Кто-то раздобыл несколько пачек хинина, и Лигиту удалось выхватить из когтей смерти.

Роптала несчастная мать и на возраст, на слабость, не дававшие ей еще больше работать, — Лигите, чтобы встать на ноги после тяжелой болезни, требовалось полноценное питание, а где его взять? Даже тело ее было слишком старым, чтобы продать его за несколько картофелин какому-нибудь плотоядному мужичку. Однако Эмилии удалось разжалобить местную кладовщицу, та иногда звала ее поработать в доме или на огороде, платой была все та же картошка или объеденные рыбьи кости. Это было по-своему великодушно — поселковые и сами-то к весне ходили полуголодными. У Эмилии чудом сохранилось несколько десятков спичек, привезенных из Латвии. За них она получила от одного крестьянина теленка, сдохшего за несколько дней до этого и уже вздувшегося. Она вырезала из туши лучшие куски, долго-долго варила их, затем дала Лигите. Со всеми этими добавками и скудной хлебной пайкой Эмилии удалось протянуть до настоящей весны. Теперь можно было есть чистые вещи — крапиву, лягушек. А потом Эмилии неслыханно повезло. Нашелся среди местного начальства щеголь, которому приглянулись ее золотые часы, до тех пор никого не интересовавшие. Он раньше жил в городе и знал им цену. Эмилия выменяла часы за невероятно высокую цену: целый пуд ржаной муки, ведро соленых карасей и десять килограммов свежей рыбы! Теперь самое трудное было позади.

Весна принесла долгожданную радостную весть. «Война кончилась! Война кончилась!» — услышала Эмилия. Она посмотрела в окно и увидела, как, размахивая поднятыми руками и смешно подпрыгивая, российский немец Кауфман несется по лужам и остаткам сугробов и выкрикивает снова и снова: «Война кончилась!» Ноги Эмилии подломились, она откинулась на кровать. Новость была такой огромной. Медленно в глубинах ее существа зарождалась безумная надежда: «Лигиточка! Домой! Мы с тобой наконец-то поедем домой!» Мать с дочкой обнялись и заплакали от счастья...

Дни проходили за днями, и надежды, вспыхнувшие с окончанием войны, постепенно гасли. Моя мама вспоминает, с каким жаром люди уверяли друг друга, что теперь-то Запад им поможет. Ну не позволит же свободный мир, чтобы все эти ужасы продолжались! И как только Латвия будет свободной, все смогут вернуться домой. Если кто-то пытался сказать, что никому в мире нет дела до них, прозябающих в далекой Сибири, их голоса заглушались протестами. Человеку необходимо верить в лучшее, и потому в воображении страдальцев англичане, французы и американцы превратились в рыцарей справедливости, чья миссия — защищать несчастных и наказывать злодеев. Большинство забыли или притворились, что не помнят нечистые политические игры предвоенной поры — Мюнхенский сговор или одинокую борьбу Финляндии с СССР. То было самовнушение, напрочь оторванное от действительности, но оно помогало сохранять надежду и выжить.

Летом Эмилии и Лигите в очередной раз пришлось переезжать. Им приказали перебраться в соседний поселок Боровой. Зачем — непонятно: на работу нужно было ходить в ту же Петропавловку. Замученная бессмысленными

передвижениями и слабостью, Эмилия зимой 1946 года однажды заблудилась и едва не погибла. Бригадир послал се с каким-то известием из Петропавловки в Боровой. Путь недалекий, каких-нибудь пять-шесть километров по знакомой тропе. Вечером обнаружилось, что Эмилию никто не видел. Собрали людей и отправились на поиски пропавшей.

В тот раз Лигита совершенно потеряла голову. Ее ровесницы Мара и Айна уже осиротели — их матери не выдержали нечеловеческих условий. Лигите почудилось, что наступил черед ее мамы. Она рыдала взахлеб, почти потеряв рассудок от горя. Самоотверженная любовь Эмилии давала чувство защищенности, надежности, и Лигита воспринимала ее со свойственным детям эгоизмом как нечто само собой разумеющееся. Теперь моя мама с беспощадной ясностью поняла, что не сможет жить без Эмилии. Люди, ходившие на поиски, возвращались в сумерках; с каждым днем шансы найти пропавшую уменьшались: на дворе стояли тридцатиградусные морозы. На четвертое утро Эмилию обнаружили дети из соседней деревни, шедшие в школу. Все это время моя бабушка блуждала невдалеке от дома. Не иначе как леший «водил», сбивал ее с дороги.

Бродя по зимнему лесу, Эмилия знала, что ее единственное спасенье — в движении, и принуждала свое отощавшее, изнуренное тело не останавливаться. Нельзя было поддаться соблазну и уснуть, растянувшись на снегу. Это была бы верная смерть. А Эмилии нужно жить, ведь ее дитя пропадет без матери. На третью ночь сил идти уже не оставалось. Чтобы не уснуть, она собирала обломанные ветром сучья и крошила их на куски, готовила себе смертное ложе. Эмилия знала: эта ночь будет последней. Больше ей не выдержать. Утром, услышав детские голоса, она собралась с последними силами и закричала. На счастье, школьники услышали ее слабый голос. Когда Эмилию на санях привезли

в деревню, обмороженный нос уже начал распухать. Поздней кончик носа отвалился. Были отморожены также пятки и пальцы ног, однако гангрена не началась, и со временем почти все зажило. Только большой палец левой руки остался неживым, бездвижным.

Ближайшая больница находилась в сорока километрах — в городе Колпашеве. Эмилию закутали в тряпки, собранные по соседям, усадили в сани — многочасовой путь начался. Остановились только раз, чтобы согреться и попить чаю. Теплой одежды у Лигиты не было — лишь обтрепанный ватник. Под тонкой юбкой — короткие трусы и только; ватные «сапоги» на деревянной подошве... Когда добрались до Колпашево, замерзшие голени при прикосновении к ним звенели, как металлические. Поздней кожа почернела и целым слоем сошла. Лигита не могла оставаться в Колпашеве. Убедившись, что угрозы для жизни мамы больше нет, она на другой день пустилась в обратный путь. Возница уехал еще накануне, ей не оставалось ничего другого, как идти пешком. На то, чтобы одолеть сорок километров, понадобился весь день. При быстрой ходьбе холод не так ощущался.

Эмилия пролежала в больнице несколько месяцев. Скромная больничная пища казалась королевской после пережитого голода. Тамошние латыши заботились о моей бабушке как умели. Каждый от себя отрывал что-нибудь съестное: вареную картофелину, морковку, кусочек рыбы. Лигита навещала маму редко: не хватало сил прошагать сорок километров туда и столько же обратно. Она писала матери письма и посылала с оказией.

Эмилия встала на ноги ближе к весне. Солнце ходило уже высоко, но снег еще не стаял. Лигита просила в колхозе лошадь — привезти маму, но ей отказали. Пришлось самой запрячься в санки и везти маму домой. Временами Эмилия

пыталась идти самостоятельно, но вскоре, обессилев, снова валилась на санки. Моя бабушка плакала от отчаяния. Невыносимо было видеть, как Лигита медленно, по-старушечьи, бредет, таща вперед санки. Хорошо, дни в апреле уже длинные — сорок мучительных километров они одолели к ночи. В дороге их единственной едой были несколько вареных картофелин, и обе знали, что дома тоже пусто.