НЕ РОЖАТЬ ДЛЯ ГОСУДАРСТВА РАБОВ

Поселок Тогур стоит на высоком берегу Оби. Здесь жили около тысячи человек, каждый второй работал на лесопильне. Местную власть представлял поселковый совет, находившийся в том же здании, что и милиция. Самым важным учреждением для ссыльных была комендатура, с которой приходилось иметь дело чаще, чем хотелось бы, — дважды в месяц регистрация, и каждый раз, когда возникала надобность съездить в Колпашево или еще куда-либо, следовало брать у коменданта письменное разрешение. Старейшие жители поселка обитали в отдельных бревенчатых домах с красивыми, украшенными деревянной резьбой окнами, в то время как вновь прибывшие, и в их числе ссыльные, ютились в принадлежавших лесопильне бараках. В центре поселка была площадь с громкоговорителями, укрепленными на столбах, из которых всем регулярно напоминали, какое счастье жить и трудиться под водительством великого Сталина, и советские песни, полные нескончаемого энтузиазма, в подтверждение этого гремели со столбов. От площади лучами расходились во все стороны улицы, заслуживавшие этого названия весьма относительно, ибо их проезжая часть весной и осенью превращалась в грязное месиво; туда время от времени опрокидывали машину опилок, но это почти не помогало. Чего-чего, а опилок на лесопильне хватало; они скапливались годами, образуя многометровые завалы. Однажды старые опилки загорелись, и люди неделями напрасно старались их потушить. Так бывает, когда горят торфяники на болоте: верхний слой удается погасить достаточно быстро, но огонь уходит вовнутрь.

Здесь точно так же пожар бушевал в глубине, выжигая в горах опилок пустоты, в которые, бывало, как в пропасть, падали пожарники. Главная улица Тогура казалась вполне ухоженной, вдоль нее тянулся даже дощатый тротуар. Весной, с таянием снегов, все улицы превращались в водные артерии, и передвигаться можно было только по мосткам, держащимся на деревянных чурбаках.

В отличие от колхозных, в здешних бараках, а также в центре Тогура было электричество, скрашивавшее жизнь в темные зимние вечера. Можно было и почитать, и послушать радиоприемник, усовершенствованный Айваром. Каждый раз, когда в программе московского радио упоминали о Латвии и Риге или звучала латышская мелодия, мои родители и Милда слушали в глубоком волнении, желая, чтобы эта, хотя бы и опосредованная, связь с родиной никогда не кончалась. Хорошо зная, что Ригу не поймать, мой отец в грустную минуту механически крутил ручку радиоприемника, в надежде, что случится чудо и издалека раздастся: «Говорит Рига»... Еще одно место, вокруг которого витала аура надежд и чаяний, была почта; сюда приходили посылки и письма из Латвии, бывшие единственным надежным источником новостей. После отмены карточной системы²²⁷ в магазине стали появляться невиданные прежде товары — обувь, одежда, металлическая посуда, позднее и отрезы материи. Те немногие, у кого были деньги, могли даже заказать товары по почте, выбрав их по каталогу «Посылторга». Так моя мама обзавелась швейной машинкой, с помощью которой шьет и сегодня. В магазине продавали также испеченные в местной пекарне кирпичики черного хлеба, кисловатые на вкус, и покрытые сахарной глазурью твердые пряники — главное лакомство моего детства.

Мою бабушку неудержимо влекла к себе поселковая больница. Там был и операционный зал, и родильное отделение,

там работали врачи, фельдшеры, медсестры. Милде так хотелось снова стать сестрой милосердия, но свободных мест не было, а если бы и были, предпочтение отдали бы местным уроженцам. Позднее, когда одну из медсестер послали на курсы усовершенствования в районный центр, Милде посчастливилось, ее взяли медсестрой в больницу на пару месяцев. За это время моя бабушка завоевала безграничное доверие врачей и дружбу других медицинских сестер.

Социально наиболее значимым местом в Тогуре был клуб лесопильни. На октябрьские праздники и первого мая там проходили торжественные заседания, ораторы с чувством рассказывали о неустанной заботе Сталина и руководимой им партии об их благосостоянии. По выходным в клубе проводились культурные мероприятия, молодежные вечера танцев с ухаживаниями в принятой здесь манере и выпивкой из захваченных с собой бутылок браги или самогона. Молодые латыши на танцы ходили редко, вместо этого устраивали вечеринки у кого-нибудь на дому. В клубе регулярно показывали советские фильмы: партия считала кино самым мощным и массовым средством промывания мозгов и заботилась о том, чтобы даже в самые глухие уголки Советского Союза заглядывала кинопереджвижка. Перед сеансом непременно показывали киножурнал с политическими новостями полугодичной давности. Затем следовал долгожданный фильм, предлагавший советский вариант «голливудской мечты» — на экране появлялись разряженные, только что из парикмахерской колхозницы и работницы с наманикюренными ногтями; ударный труд открывал им дорогу в Москву, приносил признание и славу.

Лигита и Айвар поженились в Тогуре в мае 1951 года. На невесте был стильный костюм — шерсть жоржет, пошитый еще в Латвии. Жених был одет поскромнее — в куртке-штормовке на «молниях» и темных брюках, выменянных

на рижском рынке. Угощение королевское — жареный картофель и манная каша с сахаром. Вместо шампанского на свадьбе пили «крюшон»: смесь пива с сырыми яйцами. Гостей не было — день свадьбы держался в секрете от местных латышей. Вечером, когда стемнело, Айвар и Лигита пошли за приданым невесты (она жила у подруги): забрали две простыни, одеяло, две табуретки, чайник и кастрюлю. В первую брачную ночь в ногах у молодоженов спала свекровь — она бы с радостью оставила молодых наедине, да некуда было податься.

Воспоминания о свадебной церемонии всегда вызывали у моих родителей приступ веселья. Когда они застенчиво сообщили секретарше поселкового совета о своей надобности, та попросила обождать: сначала нужно зарегистрировать в списке домашнего скота козу одной старушки. Совершив этот важный акт, она обратилась к таинству брака. Но незадача: начальник уехал, печать заперта в сейфе, а потом, у нее нет опыта составления такого документа, как свидетельство о браке. Правда, столько-то она понимала, что брачный союз не должен регистрироваться там же, где коза, пригласила молодых людей в кабинет начальника. В книге записей актов гражданского состояния появилась запись бракосочетании Лигиты Дрейфелде с Айваром Калниетисом, однако никакого документа, удостоверяющего это событие им не дали. Не были произнесены и помпезные слова: «От имени Союза советских социалистических республик объявляю вас мужем и женой», церемониальный обмен поцелуя также не состоялся. Когда мои родители выскочили на улицу, на них напал неудержимый смех, не отпускавший вплоть до комнатки в бараке, где их ожидала Милда, настроенная торжественно. Но когда молодые наперебой начали рассказывать ей о козе, печати и прочих пертурбациях, она присоединилась к веселью, присовокупив свои комментарии.

По закону новобрачным полагались три свободных дня, но Айвару их не дали, так что Лигита свой недолгий медовый отпуск проводила почти в одиночестве.

После первого неудачного разговора с Лигитой Айвар снова встретил ее осенью на вечеринке в одном латышском доме. С тех пор они начали видеться, и местное латышское общество, затаив дыхание, следило за развитием этого романа. Сближение Лигиты и Айвара вносило в однообразную Тогурскую жизнь романтическую интригу, какое-то время служившую главной темой разговоров. Подлинные или выдуманные подробности передавали и обсуждали на все лады подруги Лигиты, новости этого рода заменяли десерт на семейных обедах или на воскресных встречах земляков. Из Тогура новость долетела и до Колпашева, тамошние латыши добавляли свою лепту в обсуждение лучших и других свойств характера нашей пары. От этого, так сказать, коллективного творчества больше всего страдала моя бабушка, которой знакомые приносили самые противоречивые сведения, то превозносящие, то чуть ли не поносящие нареченную сына. Наконец, Мидда решила поговорить с сыном, спасти все, что еще подлежит спасению, помочь во всем, в чем помощь возможна. Из пылких объяснений сына Милда уяснила, что Айвар переживает первое глубокое чувство, а потому, подавив глубокий вздох по поводу сыновьей молодости и возможного несовпадения характеров, моя бабушка приготовилась познакомиться с Лигитой и принять ее.

От «первого взгляда», которым обменялись мои родители, до их бракосочетания оставалось полгода, это время оба провели в романтической дымке и при необыкновенном духовном подъеме. Оба, словно в опьянении, видели один в другом все свое будущее, старательно изгоняя из подсознания страшные слова «сослан навечно» и обреченность, с

ними связанную. Любовь сделала Лигиту и Айвара свободными, хотя всякая другая свобода была им заказана. Может быть, поэтому, рассказывая друг другу о себе, они почти не упоминали о Сибири, снова и снова возвращаясь к самой счастливой поре своей жизни — до того, как ЭТО случилось. В буйство светлых красок диссонансом врывались иногда отрывочные воспоминания Лигиты о голоде, тяжком труде, смерти мамы. Слыша их, Айвар понимал, насколько относительны были их с Милдой беды, казавшиеся непереносимыми, насколько тяжелее пришлось Лигите и другим, сосланным в 1941 году. В ту пору мой отец был еще слишком молод, чтобы понять, в какой мере пережитые страдания духовно травмировали Лигиту, оставив неизгладимые следы в ее личности и характере. Он неотрывно вглядывался в искрометную, строптивую, пленительную, озорную, жизнелюбивую Лигиту и думал о невероятном счастье, подарившем ему любовь такого чудесного создания. Айвар не сознавал, да и не мог тогда осознать, насколько внешнее впечатление обманчиво, не подозревал, сколь в действительности хрупкой, нуждающейся в защите будет всю жизнь моя мама; да, она будет жить жизнью взрослого человека, но никогда не обретет силу воли и целостность, присущие зрелости. Все это оставлено далеко. В Сибири.

Оглядываясь, видишь, что в жизни моих родителей как бы суммировались все негативные обстоятельства, чтобы в первый год их брака сделать взаимное притирание, приноравливание двух суверенных личностей друг к другу максимально трудным, почти невозможным. Они жили втроем — молодые и Милда — в бараке, в крохотной комнатушке, где две кровати и стол занимали все место. Возможности побыть наедине у Айвара и Лигиты почти не было: Милде не удавалось найти работу, а сколько же можно ходить в гости? — она почти всегда была дома, сидела на кровати или у стола,

ночью — спала на соседней кровати. Рабочий график тоже не позволял им бывать вместе. У Айвара работа была трехсменная, у Лигиты — в две смены. Когда один шел на фабрику, другой возвращался домой. Оба были заняты на лесопильне тяжелым, изматывающим трудом. Особенно страдала от него моя мама, — таская десять часов подряд сырые доски, она к концу смены выматывалась, с трудом держась на ногах. Добравшись до дома, она хотела бы, чтобы кто-нибудь приласкал, пожалел ее так, как умела это делать Эмилия. Но этого не мог никто, даже добросердечная Милда, и потребность Лигиты в любви оставалась неутоленной. Иногда ей казалось, что Айвар не слишком-то внимателен к ней, о чем она тут же ему и сообщала. Может быть, подсознательно она ревновала: у мужа была мать, а у нее никого. В свой черед Айвара мучила внутренняя неуверенность. Да, он женился, но все еще не чувствовал себя настоящим мужчиной, главой семьи. На работе его подначивали, записные балагуры не упускали случая позубоскалить над молодоженом, а он был слишком юн, чтобы дать отпор или ловко отшутиться. Отношения женатых людей в Тогуре опять же были не похожи на те, что приняты в латышской среде. Местные на людях не выказывали ни уважения, ни особой любви к своим подругам, наоборот — точно старались выказать «своей бабе» всяческое пренебрежение; жены не слишком переживали по этому поводу, хорошо зная, что дома ее баламут запоет совсем иную песню. Пока мои родители были в обществе других латышей, Айвар держался так, как это принято в Латвии. Но стоило ему оказаться в компании местных, странный стыд сковывал его, и он в присутствии жены вел себя «как чужой». Это Лигиту особенно раздражало и обижало, она не понимала, как ее муж может вести себя «так глупо» вместо того, чтобы показать «неотесанным мужланам», что значит быть настоящим мужчиной. В то время мои родители часто ссорились, но всегда мирились и

в сладости очередного примирения теснее привязывались друг к другу, пока понемногу место одного и другого «я» не заступило «мы». Может быть, в других, более благоприятных условиях, это «мы» не укрепилось бы с такой силой, Айвар и Лигита так и остались бы каждый при своей правде, не ища мира и взаимопонимания. Но они были «сосланы навечно», ценность близости другого человека, любви от этого многократно возрастала — силы выдержать ссылку и бесправие можно было почерпнуть только в семье.

Лигите очень хотелось, чтобы у них была дочка; ей казалось, что тогда, наконец, появится кто-то, кто будет принадлежать ей безраздельно, для кого она будет единственной и незаменимой. Может быть, тут отражалось и неосознанное желание восполнить пустоту, образовавшуюся со смертью Эмилии. Айвар согласился, что дочка была бы даже лучше сына, но в глубине души не был в этом так уж уверен. Да и мысль о ребенке оставалась для него чем-то абстрактным и далеким — но раз жене хочется, пусть так и будет. И вот однажды поселковая врачиха подтвердила, что Лигита беременна и должна родить в конце декабря. Муж был на работе, и событие, которому предстояло изменить их жизнь, так же, как первая встреча с Лигитой, застигло отца на главной улице Тогура — он шел с работы, она на работу. Выслушав жену, Айвар даже не сообразил сказать ей что-нибудь ласковое, но, совершенно ошарашенный, пошел дальше. Ему как будто, полагалось испытывать радость и волнение, но вместо этого точно новый груз навалился на плечи. Ему стало боязно при мысли, что меньше чем через год на него ляжет ответственность за жизнь еще одного человека. Мой отец не чувствовал себя готовым к этому, все произошло слишком быстро.

В мечтах Лигита уже видела нарядно одетого ребенка, в светлой комнате протягивающего ручонки навстречу матери.

И месяцы ожидания представлялись ей тоже временем, когда ей останется только отдаться заботам свекрови и мужа — тихие шаги, нежные слова... Реальность оказалась иной. По-прежнему каждый день нужно было идти на лесопильню, поднимать те же доски — беременность не считалась достаточной причиной, чтобы освободить женщину от тяжелого физического труда. Правда, дома ее старались щадить по мере возможности, побаловать чем-нибудь вкусненьким, но тяжесть, носимая под сердцем, лишала ее аппетита, и Лигита равнодушно смотрела на еду. Упадок сил — вот что мучило мою маму. Раньше, хотя и не без трудностей, она выдерживала до конца смены; дома, после недолгого отдыха, силы все-таки возвращались. Теперь отработать полную смену она была не в состоянии, а вернувшись домой, падала без сил и лежала в глубокой апатии. Много раз на работе она теряла сознание, пока, наконец, тамошняя медсестра не сжалилась и не рекомендовала начальнику подыскать ей занятие полегче. Милда беспокоилась — невестка выглядела совсем больной! — но убеждала себя, что после первых месяцев организм приспособится к новой нагрузке и Лигита поправится. Случилось обратное — в июле дошло до того, что Лигита без посторонней помощи не в силах была выйти на улицу. На щеках горели красные пятна, приступами трясла лихорадка. Когда Милде в первый раз подумалось — а не туберкулез ли это? — она пугающую мысль отогнала. Это было бы чудовищно несправедливо и незаслуженно! Однако снова и снова Милда ощупывала лоб молодой женщины, мерила температуру, считала пульс. Она слишком хорошо знала коварную болезнь, муж Александр страдал ею. Сыну она не говорила о своих подозрениях. В конце концов симптомы показались настолько однозначными, что Милда поняла — нужно немедленно везти Лигиту в больницу в Колпашево. Моя мама была так слаба, что не в силах была лаже сесть в автобус, — Айвару пришлось просить на

фабрике лошадь и повозку. Терзаясь мрачными предчувствиями, он повез жену в районный центр.

На счастье, это не был туберкулез. Всего лишь запущенный плеврит, который успешно вылечили. Врач предписал Лигите для скорейшего выздоровления особо калорийную пищу — масло, мясо, сахар; все это в 1952 году в Тогуре уже можно было купить. Чтобы наскрести рубли, необходимые для этого, Айвар и Милда снова перешли на картофельную диету. На первых порах Лигита ела, точно бы выполняя тяжелую работу и про себя удивляясь — как это получилось, что лакомства, о которых годами приходилось только мечтать, оставляют ее равнодушной. Однако понемногу вкусовые ощущения, а с ними и потерянные силы возвращались; в последние месяцы беременности моя мама выздоровела настолько, что ее собственное тело уже не препятствовало снам наяву, герой которых, ребенок, уже вовсю брыкался в животе. Лигита ни минуты не сомневалась, что у них будет дочь. Что бы она стала делать с мальчиком? Имя уже приготовлено. Сандра. Высмотрено оно было в романе Теодора Драйзера «Американская трагедия» — то была одна из немногих изданных в Латвии книг, переходивших в латышской общине из рук в руки. Мама ее читала и перечитывала, мысленно переносясь в тот мир, где женщины носили прекрасные платья, где мчались наперегонки легковые автомобили, где жили нормальной жизнью. Сондра! Это звучало так возвышенно, так недостижимо! Айвар, правда, возражал, что на его слух имечко уж очень непривычно. В конце концов пришли к компромиссу — возвышенное, как бы требующее дистанции «о» заменили на «а», что и «облатышило» имя до Сандры. Мне самой имя очень нравится, кажется, что его ритм и определенность хорошо сочетаются с моим твердым, решительным характером.

В 1952 году с момента окончания войны миновало семь лет. Сталин продолжал террор против своего народа, во имя победы коммунизма люди по-прежнему влачили рабское существование, работая сверх всяких сил; уже у второго поколения после революции была отнята надежда когда-либо жить в условиях, достойных человека. И все-таки в Тогуре были заметны первые улучшения. Мои родители уже не голодали. Зарплату теперь выдавали регулярнее. Айвар освоил специальность электрика, то была ответственная и по тем временам довольно хорошо оплачиваемая работа. Беспокоясь об оставшихся в Латвии и не вылезавших из нужды Матильде и Арнисе, мой отец даже мог выкроить сотню-другую рублей и послать им. Большая часть сосланных, видимо, примирилась с мыслью, что еще многие годы придется провести в этом краю, люди стремились устроиться поосновательней. Обзаводились живностью, сажали картофель и капусту, служившие немалым подспорьем; главной же мечтой каждого ссыльного был свой дом: лесопильный завод начал выделять своим работникам участки земли для застройки. Подал и Айвар заявление на такой участок. Мои родители понимали, что это — единственная возможность вырваться из жалкого барака и жить своей семьей, не вдыхая ароматы соседского быта и не слыша каждое слово, сказанное за перегородкой. Для моего отца это было непростое решение: строить он мог, полагаясь лишь на собственные силы да посильную помощь нескольких друзей, — денег, чтобы нанять плотника, у моих родителей не было.

Милда слышала, о чем говорят и мечтают Айвар с Лигитой, и недоверчиво качала головой. Не переоценивает ли сын свои силы? Что он знает о строительстве? Но Айвар решился, и осенью перед моим рождением фундамент дома был заложен. Отец, правда, планировал еще до зимы подвести постройку под крышу, но это и в самом деле было чересчур:

слишком много энергии требовал долгий рабочий день на лесопильне, да и снег в том году выпал раньше обычного, так что строительство приостановилось. Выздоровев, Лигита с Милдой любила прогуляться до «строительной площадки» и осмотреть все сделанное. Над снегами поднялись уже четыре венца бревен, и мама счастливыми глазами смотрела на них. После долгих лет житья по чужим углам у нее наконец-то будет свой дом! По сравнению с теснотой барака двадцать пять квадратных метров будущей жилплощади казались чудом. Все было продумано: комната для них самих и свекрови, кухня, прихожая, — в воображении моя мама видела дом уже готовым. Белые, накрахмаленные марлевые занавески, на стене молдавский коврик Милды, у окна — стол, в углу детская кроватка. Будущий домашний очаг значил для нее так много, что затмил даже воспоминания об отчем доме, сохранявшиеся в сознании Лигиты как что-то нереальное и недостижимое, принадлежащее некой другой жизни. Она не хотела оглядываться назад — жить нужно было здесь, сейчас и завтра.

Ее срок наступил незадолго до полуночи, когда моя мама была одна. В ту неделю Айвар работал в ночную смену, Милды тоже не было дома — ее на месяц приняли сестрой в поселковую больницу. По роковой случайности, именно в ту ночь у моей бабушки было последнее дежурство. Почувствовав первые острые боли, Лигита перепугалась. Ей казалось, что так сильно болеть не должно и что вот-вот случится нечто ужасное. Как же она тосковала в ту минуту по матери! Эмилия знала бы, как помочь. «Мамочка! Мамочка!» — плакала она в полный голос. Хоть бы кто-нибудь оказался рядом, кто мог бы помочь, успокоить, сказать, что же делать. Боли все усиливались, по ногам потекло что-то липкое. Почувствовав это, Лигита совсем потеряла голову, ей казалось, что это кровь и она сейчас, сию минуту умрет. Она

начала кричать в полный голос, но в этом не было никакого смысла, никто ее не слышал. И вдруг пронзительный крик оборвался, моя мама умолкла, в бессилии съежилась на кровати и какое-то время сидела недвижно. Ждать было нечего и некого. Нужно собрать все силы и самой дойти до больницы. Кое-как одевшись, она по снегу заковыляла туда. Пройти нужно было каких-то сто метров, но они казались бесконечными. В приемном покое медицинская сестра спросила, что ей нужно, но взглянув на пришедшую, поняла и тут же повела плачущую женщину в родильное отделение, переодела в больничную рубаху и оставила в предродильном помещении. Была полночь.

На следующее утро, вернувшись с ночного дежурства и не найдя невестку дома, Милда в страшном волнении поспешила обратно на работу. Она была почти уверена, что там узнает о рождении внука. Но нет, роды еще не закончились. Бабушка упросила, чтобы ее впустили в родильное отделение, что из опасения инфекции было строжайше запрещено. Уже в коридоре слышались пронзительные крики невестки. Врач успокаивала встревоженную Милду Петровну: все кончится хорошо... Однако, как ни была моя бабушка закалена, сталкиваясь на протяжении многих лет с чужой болью, слышать Лигитин неузнаваемый, дикий голос она была не в силах. Она повернулась и выскочила на улицу. Ни нужно было бежать навстречу сыну, к лесопильне. Бессвязно и взволнованно Милда рассказала Айвару, что все началось около полуночи, что еще неизвестно, как оно будет, что роды трудные. Оба чуть не бегом кинулись в больницу. Шли часы, а все оставалось без изменений. Мой отец как введенный кружил около больницы. Невыносимо было тать, что там, за бревенчатой стеной, мучится его любимая Лигита, и помочь нельзя ничем, даже подержать жену ш руку, сказать ласковое слово, успокоить он не может.

Снова и снова мой отец стучался в двери родильного отделения, но ответ был прежним: еще нет, ждите.

Роды продолжались всю ночь и затем до полудня. Между двумя волнами боли моя мама пыталась прилечь, но тут же вскакивала на ноги снова — боли возвращались, и переносить их было легче, если ходить взад-вперед. Крик тоже помогал, от него все тело напрягалось и напряжение как бы приглушало боль. Это никогда не кончится, думала Лигита. Иногда она спрашивала, который час. Прошло восемь часов! Потом десять — и ничего не изменилось. Только боль сделалась уже такой, что Лигита не могла устоять на ногах. Моя мама ухватилась за спинку кровати, перед глазами плыли черные круги. Голос от крика осип, и каждый новый крик все больше походил на хрипение. Врач говорила что-то об узких, неразвитых бедрах, не позволяющих ребенку появиться на свет²²⁸, но ее слова почти не доходили до сознания Лигиты. Она стремительно теряла силы и временами уже впадала в беспамятство. Акушерка, пытаясь привести ее в сознание, несколько раз ударила по щекам, но и это помогло лишь на миг. Врач поняла: дело принимает опасный оборот, нужно действовать спешно. Ножницами она в нескольких местах разрезала шейку матки и сильными движениями рук вытолкнула плод. Так в 13 часов 30 минут 22 декабря я появилась на свет. Услышав мой крик, мама слабым голосом спросила: «Кто?» Узнав, что дочка, довольная и счастливая уснула тут же, на родильном столе.

Лигита проснулась в постели. «Дочка, у меня дочка», — думала она, улыбаясь и с нетерпением ожидая, когда ей принесут ребенка. Так хотелось хорошенько рассмотреть новорожденную, ведь в тот момент, когда Сандрочка только-только появилась на свет, ей было не до того. Вошла акушерка, справилась, как она себя чувствует. Лигита на

самочувствие не жаловалась — недавних мук как не бывало. От акушерки моя мама узнала, что в полночь к ней в первый раз принесут ребенка покормить. И вот наконец-то подошло время их первой встречи, Лигите в постель положили маленький, завернутый в белое сверток, из которого выглядывало крохотное, красное личико. «Сандрочка», — повторяла мама, погружая взгляд в голубые глаза своего ребенка. «Какие у тебя черные волосики! Мне это вовсе не нравится», — заволновалась она. Хотя и туго спеленутая, я умудрилась выпростать руку из-под пеленок. Мама нежно прикоснулась к ней пальцем, за который я немедля ухватилась с поразительной силой. Через шесть дней Лигиту выписали из больницы.

В тот день кроме меня в Тогуре родились еще два младенца, мальчики, — русский и немец. Моя мама часто думала о судьбе этих детей. Должно быть, семья немцев-ссыльных теперь живет в Германии, сын получил хорошее образование и приличную работу. Если русский мальчик остался там же, в Тогуре или его окрестностях, его жизнь, скорей всего, столь же незавидна, как и тогда, в пятидесятые годы. Снимая фильм о судьбе сосланных в 1941 году детей, кинорежиссер Дзинтра Гека недавно отправилась в места тогдашней ссылки латышей. Снятые там кадры беспощадно показывают бедность и неведение, в каких продолжает жить уже которое поколение тогурцев. И точно так же, как во времена расцвета сталинизма, одураченные пропагандой люди твердо верят, что они живут лучше всех, а во всех бедах по-прежнему винят мировой империализм, наживающийся за счет щедрой матушки-России.

Когда жена вышла из больницы, мой отец отправился в поселковый совет, чтобы получить там мое свидетельство о рождении. После выполнения необходимых формальностей

комендант сказал: «Айвар Александрович, впредь 15 и 30 числа каждого месяца вам нужно отмечать свою дочь в комендатуре, — и смеясь, добавил: — Мы должны быть уверены, что она самовольно не оставила место поселения». Мой отец остолбенел. Ожидая моего появления, ни он, ни мать не сознавали горькую истину: их ребенок от рождения «сослан навечно». Тяжелыми шагами возвращался Айвар в барак. Он проклинал себя за легкомыслие: как можно было поддаться иллюзии счастья и обречь своего ребенка на жизнь в Сибири! «Стервятники! Мерзавцы!» — бранился отец про себя. Придя домой, он взглянул на мою мать, сдвинув брови, и отчеканил: «Больше рожать рабов мы не будем!» У меня нет ни братьев, ни сестер.

Спустя два месяца умер Сталин.