Глава девятая

ХОЧУДОМОЙ!

 

И я решил, коли никто со мной не идёт, отправиться домой одному. Всё той же компанией разработали маршрут. Володя принёс карту и компас. Определили: прежде, чем выйти на Кличев, надо двигаться на юго-восток. Днём я должен ориентироваться по небесному светилу, ночью - по вифлиемской звезде Венере - её вычислили с помощью компаса. Прикинули и расстояние, выходило сто двадцать километров. Из Лапичей я должен направиться в Татарку, оттуда на Косье и через Бацевичи добраться до Кличева. Владимир предупредил, что в Татарке работает торфозавод, а при нём немцы.

День 28 апреля сорок четвёртого года для меня был решающим. Мой продовольственный запас составлял четыре картофелины в мундире и буханку хлеба, чуть больше килограмма. При себе - складной нож и пиджак. Решил идти босым, без головного убора - так привычнее.

Конец апреля - время оживления на селе, люди выходят в поле, сеют, боронуют. Володя Сугак отвёл меня к знакомому, договорился, чтобы тот, загрузившись навозом, взял в работники меня. Главное было выйти из Лапич, не привлекая внимания полицаев. Мужик коротко бросил: «Тронемся после обеда, когда немцы вернутся в казармы, им не до нас будет». В три часа дня, взяв под уздцы лошадь, покатили в поле. Километра через три проводник пожелал мне успеха, заметив: «С навозом сам управлюсь».

Я любил ходить один по лесу, но на этот раз, как только углубился в чащу, меня охватил страх: боялся не зверя - человека. Из молодого клёна вырезал посох, скорее, для самообороны, и продолжил путь. Прислушивался к каждому шороху, к каждому

 

переполоху птиц, пугал даже шелест листьев под налетающим ветром. Ночь выдалась холодная, крупнее сделались звёзды, а между ними затерялась узкая подкова месяца. К утру выпал туман, стало сыро. Всё унялось на земле и на небе. Лес кончился, передо мной раскинулось поле, за ним синел лес. Проскакиваю равнинное место и оказываюсь в ельнике, делаю привал. Выбрал поваленную ветром ёлку, верхушкой упирающуюся в здоровое дерево, взбираюсь по стволу, и между сучьями устраиваю ночлег. Немного поев, вдохнул полной грудью терпкий еловый запах и заснул, не помня как. Сон длился часа четыре. Усталость как рукой сняло, в голове посвежело, силы прибавилось. Пока светло, на большую дорогу не выхожу, иду лесной целиной. Ход замедлен. Как только вдали замаячили избы, ушёл в сторону, глубже в лес - так безопаснее.

Уже второй день на исходе, а я далёк от цели. Таясь ото всех, ошалело жду, когда застрявшее на небосводе солнце затопит всё багровым половодьем и спрячется за острые верхушки елей. Возвращаюсь на дорогу. Замечаю свежий след телеги, значит, ушла недалеко, и свой ход умерил. Спустя час оказываюсь на опушке, отыскиваю тропинку. Высоко в небо взметнулась осветительная ракета, за ней вторая, но все они от меня далеко. Ракеты подсказывают, что впереди деревня. Догадываюсь - это Татарка, а при ней гарнизон. Мне туда нельзя. До моих ушей доносится лай собак. По карте знаю, что слева проходит шоссейная и железная дороги. Значит, надо брать вправо. Иду редколесьем, это в основном кусты багульника, под ногами мокрый мох - рядом торфяное болото. Беру ещё правее. Более часа блуждаю по болоту, ориентируясь на свою путеводную звезду.

Ближе к полуночи готовлюсь к броску через «железку», хотя это небезопасно. Татарка уже позади. Какое-то время держусь железной дороги, но вот полотно уже рядом, ложусь и ползком взбираюсь на высокую насыпь. Руки и ноги дрожат, сердце колотится, готово выскочить из груди. Прислушиваюсь - ни звука. Переваливаю через грязные шпалы. Скатившись вниз, бегу дальше в поле. Делаю привал. Во рту пересохло, ладонью провожу по росе и жадно слизываю влажные капли. На долгий отдых времени нет. С одной стороны я зажат рекой, с другой - дорогой. Надо успеть до рассвета переплыть Березину. Не успеваю, солнце уже показало своё огненное жало. Наклоняюсь над рекой, обеими ладонями черпаю воду и утоляю жажду. Захотелось есть - в запасе ещё одна картошка, немного хлеба. Сделал привал, подкрепился. Но где перейти вплавь? Вода холодная, течение быстрое - не справиться. Ищу место, где обширную отмель огибает русло, и река сбавляет ход. Протащился километра два и -

 

о Боже, ты есть на земле! - почти у самого берега в зарослях ивняка нахожу лодку-долблёнку, човен по-нашему. Она маленькая, на воде удержит не более двух человек. Но где весло? Ищу и не нахожу. Подтягиваю човен ближе к песчаному берегу и замечаю весло, притопленное тяжёлым камнем. Минут через десять был уже на том берегу. Лодку-спасительницу вытаскиваю как можно выше, чтобы хозяин, придя на берег, смог без труда отыскать её.

Прикидываю: восточнее Березины фашистов не должно быть, там, у деревни Косье, есть мост, по нему проходит дорога на Бацевичи. Но туда нельзя - переправа охраняется немцами. Значит, перепуганным зайцем должен дать круг. Ухожу на восток от берега. Иду лесом, и когда он кончается, вижу на взгорке несколько изб - это хутор Яблоновка. Пройдя мимо, сворачиваю в поле и под раскидистым кустом орешника делаю привал. Утро стылое, росное. В животе кишки марш играют. Укладываю под голову пустую сумку, сворачиваюсь калачиком и засыпаю.

Как долго проспал, определить трудно. По небу белыми лебедями горделиво плывут облака, значит, день пройдёт без дождя. С трудом поднимаюсь на ноги, просёлочная дорога ведёт меня до Бацевичей. Не раз я бывал в ней, там можно отыскать дальних родственников, знакомых. Хочется верить, что накормят, обогреют. Заметил в поле людей, спешу к ним. Подойдя, поздоровался. Никто не ответил - в мою сторону не глядят, боятся контакта с незнакомцем. Решаюсь войти в деревню один, а вдруг на моё счастье немцев нет? Но вижу, как один из работников останавливает лошадь с бороной и направляется ко мне. Узнаю в нём Рыгора Ачиновича. Его родная сестра Ульяна - замужем за нашим соседом. Вдруг слышу: «Здравствуй, Иваныч! Не ко мне ли с какой вестью пожаловал?» Киваю - мол, к нему. Душа моя трепещет, как осиновый лист на ветру. В дороге открываю ему свою тайну и узнаю, что в Бацевичах ещё топчутся немцы, но, думает, недолго им осталось пировать - фронт катится к Могилёву.

В Бацевичах решил задержаться, надо набраться сил. И хозяин вроде не против, устраивает меня на ночлег. Ему лет шестьдесят, но ещё моложав, крепок. Жену похоронил, а жениться не стал - подросла младшая дочь, за хозяйку теперь. Старшая Мария живёт своей семьёй отдельно. Сына Ивана насильно угнали в Германию, теперь батрачит на немчуру, и вестей от него никаких. В его доме живёт ещё родной брат Иван, ему за сорок, одинокий, семью до войны создать не успел.

Перед тем, как накрыть стол, Рыгор неожиданно исчез. Надежда забеспокоилась: ушёл, ничего не сказал, такое впервые с ним. Но батька вернулся быстро и торжественно, с каким-то внут-

 

ренним волнением, поставил бутылку на стол:

— По такому случаю не грех и выпить.

— В стакан не заглядываю, молод ещё, - пытался я протестовать.

— Ничего, Бог поймёт и простит. С дороги маленькая чарочка в самый раз будет - усталость как рукой снимет, - успокоил он меня.

— Водку пробовал, когда в шестом классе Первое Мая отмечали, - признался я. - Купили вшестером «чекушечку» и первый раз тогда выпил. Не понравилась она мне - горькая...

От рюмочки самогона не отказался, закрыв глаза, выпил. И с каким же аппетитом ел я свекольник, запечённую в печи картошку, огурцы из бочки, но роскошью была жареная плотва. Её наловил старший брат Рыгора, как знал, что сегодня гости будут

Стемнело, но лампу не зажигали - опасно, в дом, как мухи на огонёк, может залететь патруль, а кому надо объясняться? Я долго рассказывал Ачиновичам о своих злоключениях. Они поделились своими новостями, не менее весёлыми. Отступая, немцы пожгли в Кличеве все дома, оставив людей на улице. Но Морговщина уцелела. Фрицы бежали из Бацевичей, но через три дня вернулись. Стоят теперь гарнизоном. Точно такой же недалеко от станции Несята, в деревне Пячкуры. Слушаю их и чувствую, как ноги мои наливаются свинцом, руки тяжелеют, голова клонится ко сну. И не удивительно - отмахал сто километров.

Проснулся рано, вставать не хотелось. Мой тёзка тоже не шевелится, делает видимость, что спит. Слышу, как Рыгор, плескаясь, достаёт цыбаркой из колодца воду. Поднимаюсь и застаю в сенях Надежду за чисткой картошки. Пытаюсь помочь ей, отмахивается: «Сама обойдусь, дело привычное. А ты отдыхай, столько пережил. Неизвестно, что ещё впереди». Вошёл хозяин:

— Сегодня праздник. Отметим Первое Мая, как праздновали его до войны. Работа отменяется.

Завтракаем вместе, и снова на столе бутылка самогона, от чарочки не отказался, пригубил. Рыгор спрашивает:

— Ты случаем Ленку из сберкассы не знаешь? В Кличеве кассиром работала, - подсказывает, а сам так пытливо смотрит на меня.

— Как не знать! И она меня хорошо знает. Хотя и работала в Кличеве, но сама из Бацевичей, ваша, деревенская. Славная девушка!

— Так я сбегаю за ней? Вместе и праздник справим. Вернулся не только с Леной, а и с сестрой её, учительницей, в больших, не по ноге сапогах.

— Какая встреча! Что ж, Рыгор, скрыл гостя от меня? - Она

 

улыбнулась и привычным движением поправила широкую прядь волос, выбившуюся из-под платка. Уже обращаясь ко мне, весело спросила: - Откуда ты, Ваня? Случаем не с неба свалился?

Пришлось и ей рассказать, что со мной приключилось. Сестры, волнуясь, слушали меня, не перебивая. Впервые за долгие годы войны почувствовал доверие к себе, сочувствие. Говорили о многом, и о том, что всё это время держалось за семью замками и обсуждению не подлежало. Лена призналась: «Вступила в партию, партбилет прячу в надёжном месте». Перейдя на шёпот, под секретом, сообщила, что у одного из жителей есть радиоприемник, ходит к нему слушать новости. А я про себя отметил: горяча, не перебродила ещё в ней молодость, как бы не совершила безрассудного поступка. От неё узнал, что половина Гомельской области очищена от оккупантов. Бои идут за город Рогачов, это рядом. Добавила: «Облавы проводятся раз в месяц, и если кто из молодых попадается на глаза немцам, угоняют в рабство, - и, преодолевая минутное смущение, бросила на прощанье: - Береги себя, за порог не выходи».

Рыгор повёл меня показывать укрытия:

— Не уберёг своего Ванечку, угнал его немец проклятый. Только после той облавы и вырыл сховища.

Один из схронов - просторная землянка - устроен за сенями и надёжно прикрыт, но бревно легко сдвигается на метр и так же закрывается. Второе сховище вырыто между грядками в огороде, внутри обшито досками, сверху плотно прикрыто лядой, рассчитано на двоих.

Наутро Рыгор вручил мне грабли, сам взял вилы и вдвоём мы направились к реке. Час ранний, а людно - спешат в поле. Счастья не улыбнулось мне: по мосту, заложив руку за борт пиджака, уже расшагивал жуковато-чёрный староста и носатый часовой с обнажённым штыком. Перед ними, кланяясь, почтительно расступались.

— Кажись, Ваня, не повезло нам! Староста Воропай всех деревенских в лицо знает. Тебя арестуют, - горячим шёпотом говорил Рыгор и виновато тянул меня за рукав в сторону. - Вертаемся до дому. На делянку уйду с Надеждой. Посмотрю, что на другом конце деревни делается.

Вечером, возвратясь домой, хозяин сообщил, что и там стоит патруль, и выход мой откладывается. Лена заглянула в дом Рыгора, сообщила:

По гарнизону слух прошёл, что в Бацевичах полно партизан. Мол, жители деревни под видом родственников выводят их в поле на работы, а там они испаряются.

Ты не горюй, Ваня. Сам видишь, какое время крутое. От-

 

правлю утром Надежду в Кличев, она зайдёт и в Морговщину проведает Ульяну. Но главное - встретится с твоими батькой и матерью. Родители, должно быть, убиваются, нехай узнают, где их дети.

Надя исполнила всё так, как ей наказывал отец, мне шепнула: «Не горюй, живы-здоровы твои батько и мать». В ожидании месяц май для меня пролетел в беспокойстве. Однажды Надя вбежала в дом и с порога не сказала, испуганно выпалила: «Немцы!» Я понял - облава. Иван скрылся в землянке, а мы с Надей нырнули в огородную яму. Рыгор прикрыл нас сверху лядой, засыпал песком и разровнял метлой. Немец шёл прямо в наш двор. Рыгор сердился на дочь: не углядела за курицей, расхаживает теперь по двору, беды не чует. Фриц бросился ловить глупую птицу, гонялся за ней до тех пор, пока не загнал в угол. И не заходя в дом, понёс квохчущую курицу в гарнизон. Рыгор слал в его адрес проклятия и крестился.

Не хотелось быть обузой семье Ачиновичей, и я вызвался портняжить, обновлять старую одёжку. Машинки не было, работал вручную. Получалось не хуже, чем на машинке, хотя и медленно. За работу Рыгор брал с людей картошкой и немолотой рожью. Лена дважды приносила по ведру картошки. В последний приход подбодрила: «Не дрейфь, недолго осталось, наши уже бьют немцев в Могилёве».

В Боцевичах жил нелегально, об этом знали шестеро: Ачиновичи, Лена с сестрой да ещё бывший мой учитель математики Тихон Фёдорович Дорофеев. Столкнулся с ним случайно, когда на речке он ловил пескарей. Говорили недолго, учитель забеспокоился: «Ты вот что, Шалай, особо из дома не высовывайся, опасно для тебя. Да и хозяину не сдобровать, если донесут, кого прячет. Люди, они разные, и кто знает, что у кого на уме? Бережёного Бог бережёт». Эти слова оглушающе ударили меня по мозгам, и я торопливо ушёл.

Летом сорок четвёртого солнце палило нещадно. Жарко было не только в поле, но и в тени деревьев. Из окна каждый день смотрел я на спасительный мост через Ольсу. Вот он, рядом! За ним кончается зона контроля и - свобода! Беги хошь в лес, хошь в поле. В душе высветилась ещё неясная надежда на спасение. Немцы не в состоянии держать линию обороны Могилёв-Бобруйск, им мешали партизанские соединения. У них два пути для отступления: через Кировск на Бобруйск и от Березино на Червень и далее на Минск. Отходя на запад, обескровленные немецкие дивизии стороной обошли Кличевский район, грозно именуемый партизанским краем. Но Красная армия уже отрезала Кировск от Бобруйска. Чтобы не капитулировать, фашисты вынуждены идти

 

на столкновение с партизанами. Они выбрали дорогу Кировск-Городец-Пересопня-Воевичи-Боцевичи. На ночлег осели в Воевичах. Наступая им на пятки, наши войска вышли на Бацевичи, оставив в стороне деревни Старину и Березовское Болото.

27 июня, одиннадцать часов дня... Что-то должно было произойти, нутром чуял. Увидел, как шестеро фрицев, пугливо озираясь, вышли из леса. Оценив обстановку, двинулись кромкой берега. На сторожевой вышке их заметили, дали вслед голубую ракету. Солдаты оглянулись, свернули на мост и вошли в Бацевичи. Грязные, босые, один вовсе без оружия, с какой-то виноватостью на лице - чувствовалось, бежал без оглядки - прибились к своим. Сняв посты, немецкий гарнизон спешно грузил имущество, минировал мост. Посланные туда солдаты не успели поджечь шнур и взорвать объект. По немцам открыли огонь наступающие части красноармейцев. И если бы не бегство, страшен был бы конец фашистов. Военный гарнизон оставил Бацевичи без боя, мост и деревня перешли в руки наших. Но пылали в нескольких местах крестьянские хаты. Люди бежали в открытое поле, прикрываясь расползающимся по земле дымом, теряясь во ржи, высокой, уже в колосе, дожидающей своего срока. Трассирующие пули летели над головами, пригибали к земле, опрокидывали. И стонала земля, и проступала кровь. Пробежав больше версты, остановился - где я, куда лечу? Вместе со мной, хватаясь за сердце, замедлили бег несколько женщин. Качались лица, одинаково серые от пыли. Из промытых потом глазниц смотрели невидящие глаза.

Отдыхавшая ночью в Воевичах немецкая дивизия, упустив ситуацию, металась в поисках спасительного выхода и, как ослеплённый зверь, неслась напролом Их машины, катя за собой пушки с зачехленными стволами, уже въехали на мост через Несяту, по ним ударили миномётчики. Несколько грузовиков вспыхнули, мост стал рушиться, увлекая за собой людей и технику. Языки пламени жалили густой, пахнущий гарью воздух. Чёрный дым тянулся к зависшему над полем солнцу. Солдаты уже не могли остановиться, бросались в воду, пытаясь перейти реку вброд. И вышли на то самое ржаное поле, на котором укрывались мы. Изломанной дугой, будто сцепленные друг с другом, стянулись к центру поля, и взяли нас в капкан. Солдат с бесстыдно краснеющим лицом под каской направил тупое дуло короткого автомата на меня: «Партизан!» К нему поспешил обер-лейтенант, со злым удовлетворением отдал какую-то команду - и нас, безоружных, погнали вперёд. Попытка бегства бесполезна. Босой, без куска хлеба бреду пыльной дорогой мимо Яблоновского хутора. Вот и куст орешника, где отдыхал. Мысль моя работала

 

быстро, настойчиво выискивала решения, тут же взвешивала и отвергала. Господи, помоги, дай силы выстоять! Где-то совсем близко обеспокоенно фыркнула куропатка, затаившись, крылом укрывая птенцов, берегла выводок. Не ускоряя и не замедляя ход, как будто вплыли в зелёный, но душный от зноя лес. Шаг казался особенно тяжёлым. Ладонью смахнул пот с лица, языком ощутил солёные губы, хотел сплюнуть, но сухой рот не набрал слюны. За деревней Косье у охраняемого, танкистами моста толпились немцы. Как только по нему прошли мы, солдаты подожгли солому, и мост охватило пламя. Другая немецкая часть, пробившаяся через Бацевичи, уже не могла пройти по огненному мосту и берегом двинулась в сторону станции Свислочь, там, через Березину, тоже был мост.

Фрицы пересаживаются на машины, - а кто опоздал, пешком - колонной двигаются на Минск. Пыль поднимается и густым шлейфом растекается далеко за обочину. По этой же дороге немцы, настороженно выставив перед собой автоматы, гнали пленных советских солдат и офицеров на Запад. Всё смешалось в одну, будто на огне кипящую кашу. Люди шли на верную смерть, хотя не должны были умирать. К ним присоединили и нашу четвёрку.

Я и представить себе не мог, какой кровавый ад случится здесь через полчаса, когда в небе появятся штурмовики. Сначала воздух прорезал гул моторов. Потом из-за леса вынырнул «Ил-2» и с нарастающим рёвом ринулся вниз. Ливень пуль вздыбил людскую массу, остановил движение. Второй самолёт сбросил бомбы, разметав машины и людей. «ИЛ-2» сделал новый заход, и хлещущие пули горячей струей ударили по головам и спинам беженцев. Атака продолжалась больше получаса, и по всей дороге, насколько видел глаз, валялись тела убитых, корчились искореженные бомбами машины. Сделалось болезненно тошно, так, что прижимало дыхание. Призраками кружились над дорогой вороны. Колонна тянулась мимо порубленного, иссечённого снарядами леса. Где-то далеко время от времени занимался гул, доносились раскаты взрывов. Под вечер колонну обогнал «опель» с четырьмя офицерами. Этого момента словно ждал всё тот же неутомимый «ИЛ-2». Он и расстрелял её в упор. Когда проходил мимо «опеля», бросил взгляд на изуродованные тела, растянутые в ужасе лица фрицев и мысленно поблагодарил нашего лётчика-аса.

Светлой ночью добрались до Татарки. Сойдя с трассы, колонна укрылась в лесу. К высоким соснам жались танки. Всё шире разгорался вдали пожар, бросая на реку столбы огня, отражаясь в её зеркале. Позже узнал, что наши войска прорвали оборону

 

немцев у Татарки и, повернув на юг, взяли в кольцо Бобруйск. Но на помощь фашистам уже спешил танковый полк, «тигры» первыми вошли в город. А когда сунулись на аэродром - кончалось горючее, - остановились, попятились назад: впереди взрывались ёмкости, летели куски железа, тысячи огненных искр, огненные ручейки жадно лизали землю, горел бетон, в дыму метались люди. Выползая из пламени, немцы погнали танки вслед отступающим своим войскам. Но не суждено им было соединиться. В степи остановились, сливали солярку с одного танка в другой, экипажи пересаживались, оставшиеся на дороге машины взрывали. Но и те танки, что рванули вперёд, были уничтожены нашей артиллерией. А попавшие в бобруйский котёл части сдались в плен.

Минуя Осиповичи, движемся в сторону Лапичей. Не знал, что военный гарнизон уже покидал знакомую мне деревню. Колонну остановили, пока на шоссе не выбрались груженные доверху машины, многочисленные повозки, сплошь облепленные солдатами и напоминавшие пчелиный рой. Позади подвод с семьями полицаев конвой гнал пленных жителей. Напряжённо всматриваюсь и среди знакомых лиц нахожу Михася. Наши колонны соединяются. Пробираюсь к двоюродному брату. Но где Виктор?

— Схватили твоего брата фашисты, сразу, как только ты покинул деревню, и угнали на чужбину, - Михась обнимает меня, плачет. В глазах, нездорово углубившихся, проступает боль. У меня комок подкатывает к горлу, слёзы ручьём бегут по лицу. - Ты, я вижу, до дому не дошёл... Где ж столько скитался?

Рассказываю свою горькую историю. Упоминаю Рыгора и Надежду. Успокаиваю - знают в Морговщине о нас всё, Надежда сообщила родителям. Да вот, видно, не судьба домой вернуться.

Не веря уже ни в какую победу, отступая, немцы торопятся как можно больше сделать вреда. На пути лежал город Марьина Горка. Я увидел, как растревоженным роем высыпали в небе над ним самолёты и с грозным гулом ринулись вниз, начали опорожняться на корпуса заводов. Камни, огонь высоко взметнулись в небо. Клубы дыма скоро скрыли от нас село.

Километров в двадцати от Пуховичей колонну обошли кавалеристы. Тут и разнеслась команда: «Ложись! В небе - русские!» И мы плюхнулись на асфальт. Кавалеристы уводили лошадей в лес. Но четвёрка «илов», настигнув беженцев, начала свою смертоубийственную работу. Крики отчаяния распороли воздух: «Ой, мамочки!», «Матка Боска, подсоби, не дай сгинуть!» Кричали русские и нерусские: «Майн Готт!» Все просили пощады. А самолёты кроили землю трассирующими пулями вдоль и поперёк. Кони ржали, сбивались в одну кучу, будто зверь шёл к ним. В огнен-

 

ном, кипящем пекле погибла половина лошадей. Трубач играет седловку. Немцы пристреливали бьющихся в агонии коней, снимали уздечки и, торопясь пройти опасный путь, пешком уходили с нами дальше на запад. А сколько солдат и пленных после этого налёта уже никогда не дойдут до родного порога!

Колонна преодолевает более шестидесяти километров в сутки, отставших пристреливали.

Фронт смертельным жгутом растягивается на сотни километров и катится так быстро, что немцы в одночасье оказываются в тылу наших войск. Красная армия, обойдя колонну, заняла Осиповичи. В перелесках возле дорог вспыхивают стычки, но в бой не ввязываются - слишком ощутимы потери в Бобруйске. В местечке Свислочь сражение всё же произошло. Местный гарнизон, соединившись с немецкой дивизией, отступавшей из Бацевич, решил задержать наступление пехоты. Противников разделяли две реки - Березина и Свислочь. Советское командование приняло решение преодолеть это препятствие. Немцы были разбиты в пух и прах, но и ряды наших частей поредели.

Ещё один бой разгорелся под Руденском. Дрались вслепую, не зная врага, не видя соседа. С красными бойцами схватились каратели: полицейский батальон, возглавляемый уроженцем Кличевского района майором Василевским, отряд Барчука, батальон майора Буглая. Батальон Василевского состоял в основном из полицаев-предателей Орловской и Могилёвской областей. У карателей более выгодная позиция, вырыты окопы, поле заминировано - не подойти. Советские части, оторвавшись от основных войск на сто и более километров, не смогли получить вовремя поддержку, и в схватке с карателями понесли потери, и отступили. Но в стане врага возникла паника. Полицаи понимали, что к утру здесь будут танки, кто-то в истерике крикнул: «Господа, нас обходят!» Словно ветром сдуло предателей, страх гнал их к границе.

Много дней нас сопровождает гул - он начинается утром и соединяется к середине ночи там, куда отступают войска. От этого гула исходит тревога, как от подступающей грозы. Ноги мои кровятся от колкой земли, хочется сойти на обочину и пройтись по зелёной, ещё не выжженной зноем траве. Я давно не ел, голод одолевает до дурноты. На кромке ржаного поля замешкался, не сразу решился сорвать онемевшими пальцами тугой наливающийся колос. Но вот я захватываю ладонью несколько похрустывающих колосьев, жадно припадаю горячим ртом и едва удерживаюсь, чтобы не проглотить целиком. Голод от проглоченных сырых зёрен стал острее. Я запихиваю колосья за пазуху и стараюсь отвлечься, прикрывшись от солнца ладонью, всматри-

 

ваюсь в дорогу. На пути попался огород, лавиной кинулись к нему, выдёргивали из земли морковку, брюкву, свёклу и немытую совали в рот, съедая всю до хвостика. Минск остался в стороне, свернули на юг. Бредём по избитой, искорёженной бомбами дороге, развороченными танками полям. Казалось, ничего живого не осталось. Где-то левее неумолчно колыхался орудийный гул, это вступали в бой невидимые глазу батареи. Взрывы реактивных снарядов слились в общий гуд. Землю сотрясало.

- Наши прорвали оборону, форсировали Припять и движутся на Минск, - пояснил пленный офицер.

На ночь остановились на восточной окраине старинного городка Негорелое. Кто не успел занять место в сарае, расположился вокруг него, подстилая под себя ветки. Природа сжалилась - все дни нашего плена были сухими, с неба не пролилось ни дождинки. Под охраной конвойных двое пленников сходили за водой, четырёх вёдер хватило до утра. Вода была и нашим обедом, и нашим завтраком. Миша сохранил ещё с Лапич полбуханки ржаного хлеба, его берегли, отламывая крохотные кусочки, пытались растянуть хлеб как можно дольше.

Появилась большая группа военных, разговаривали шумно, с нескрываемой злобой. Понял - наши, русские. Но почему здесь? И только когда развели они костры, готовя себе пищу, узнал среди небритых угрюмых полицаев Василевского, осанистого двухметрового командира батальона.

Поднялись до восхода солнца, редела предрассветная тьма, во тьме прошли через всё Негорелое. Жалкое воспоминание осталось у меня от этого разбитого городка: догорал вокзал, дымилась церковь, от многих домов остались лишь печные трубы. Из-за гари трудно было дышать. Никто из жителей не вышел спасать свой город.

К полудню дотопали до Немана. На горизонте ясно вырисовывался другой белорусский город Столбцы. По пути колонну обогнал батальон полицаев, ясно разглядел лица всадников, знакомых по Кличеву. Офицеры восседали в кожаных сёдлах, те, что рангом ниже, шли пешком. Под широкоплечим Василевским гарцевала красивая гнедая лошадь, сам одет в форму майора немецкой армии. Отделяясь от колонны, что-то крикнул резким гортанным голосом. У переправы их обстреляли партизаны. Полицаи засекли огневую точку и, обхватив поле цепью, пленили двоих - мужчину лет тридцати, судя по виду, офицера, в хромовых сапогах, галифе и при портупее, и женщину, его одногодку. Больше их никогда не видел. Говорят, партизаны убили тогда полицейского, и пока его хоронили, движение задержали.

Когда перешли на другой берег Немана, из-за развалин со-

 

жжённого завода гуськом выехали калмыки, два их взвода воевали на стороне нацистов. Сутуловаты, на плоских медного цвета лицах жидкие косицы чёрных усов. Угадываю и по форме одежды: под советскими плащ-накидками просматривается фашистская форма войск СС. У всех «шмайссеры». Кто-то негромко, так, чтоб слышали только свои, коротко бросил: «Видел их в охране Бобруйского лагеря».

Чем ближе к границе, тем меньше на нас обращают внимания - уже не гонят так быстро, разрешают брать у жителей продукты. За нами бегут, торопясь, ребятишки с котелками и кринками воды, бабы молчаливо суют хлеб, сыпят из чугунков нам в руки горячую бульбу. И так везде - в Барановичах, Слониме, Ружанах. Белостоке... Но до самой границы тянется шлейф дыма - горят деревни, сёла, города.

Уже на немецкой стороне, пройдя пограничную полосу, обратил внимание на покрытые дёрном и затянутые травой окопы. Отсюда 22 июня 1941 года началась война. Затаившиеся в этих окопах, устроенных буквой «П» на расстоянии четырёх-пяти метров друг от друга, немецкие солдаты перешли границу СССР. Вот она, черта, разделяющая живых и мёртвых. Отсюда началось великое безумие.

Конвой предупредил, что находимся мы на территории Германии, и во время всего пути запрещается трогать посевы, кто это сделает, будет наказан. Добравшись до Плоцка, колонна остановилась и провела на Висле одиннадцать дней. Затем товарными вагонами перебросили нас в пересыльный лагерь саксонского города Шнейдемюль. В бараках размещались не только советские военнопленные, но и поляки, чехи, югославы, французы, англичане и американцы. Тут же томились и насильственно угнанные на работы в Германию мирные люди. К середине сорок четвёртого сюда подтянулись семьи, добровольно оставившие Союз. В основном полицейских, бургомистров, священнослужителей. Были и такие, кому в тяжкие времена сталинских чисток припечатали клеймо «врага народа».