Глава первая

АРЕСТ

 

Конец октября в Центральной Германии не пугал холодами, последние дни скорее напоминали лето. Высокие стройные рябины маячили гирляндами оранжевых ягод. Но знал, так продлится недолго, тяжёлые свинцовые тучи затянут вылинявшее за лето небо, прорвутся на землю каплями дождя и от городского парка, прибитые дождём, шершавые покатятся листья. Подхватит их ветер и, крепчая, унесёт в безвестные края. А ты стоишь у запотевшего окна и думаешь: скоро, совсем скоро жизнь подаст тебе знак, и ты вот так же, как этот оторванный лист, улетишь в неизвестность...

Готовясь к поездке в Карлсхорст, корпел над финансовым отчётом. В одиннадцать утра зашёл ко мне капитан Петров. Подумал, на кой ляд понадобился я оперуполномоченному? Капитан осведомился, как идут дела, предложил в город вместе ехать, есть машина. У Петрова приятная внешность, деликатен, оружия не носит, через шерстяную гимнастёрку переброшен офицерский планшет. У здания администрации дожидался трофейный «опель», капитан сел за руль, предложил место рядом:

— Садись впереди. Но сначала заглянем в парк Сан-Суси, дело есть.

Машина остановилась у красивого особняка, над входной дверью которого на алом полотнище было аккуратно выведено белой краской: «Добро пожаловать!» Капитан дал знать следовать за ним, отворил дверь и на коридорном полу я увидел небрежно брошенные матрацы, пулемёт «Максим», с патронной лентой возился верзила в солдатской гимнастёрке. Кто-то раньше говорил мне: «Держись от этого картинного домика подальше. Армейская контрразведка это, СМЕРШ».

Хозяином карательного заведения был подполковник Кузубов. Войдя в его кабинет, капитан сделал два шага вперёд, вынул из планшета два листка и положил на стол. Косо посмотрев на бу-

 

маги, подполковник небрежно бросил:

— Долго же ты тянул с арестом. Я когда приказал доставить его сюда?

— Хотел посмотреть, что за птица, - оправдывался капитан. Но Кузубов уже не слушал капитана, впился в меня глазами:

— Думаю, ты всё расскажешь - от «А» до «Я»!

— Конечно. О чём спросите, о том и расскажу, - простодушно ответил я, ещё не чувствуя опасности.

Кузубова словно кто шилом уколол, лицо его перекосилось, он выскочил из-за стола:

— Молчать! Сопляк, мальчишка! Думаешь, товарищ Сталин зря двадцать лет хлебом меня кормит? Революция в белых перчатках не делается. Спасать революцию, спасать страну - дело государственной важности. И оно доверено таким как я. Знай, Органы никогда не ели хлеба зря.

Какое противное слово «органы»! Видя, что у меня не дрогнул ни один мускул, выхватил из-за занавески черенок от лопаты и с размаху обрушил на мою голову. Черенок переломился, отлетел в сторону. Он ударил второй раз, я успел прикрыться рукой, черенок разлетелся в щепы. В ярости подполковник поднял ногу в хромовом сапоге и с силой ударил меня в бедро - туда, где застрял осколок гранаты. Острая боль пронзила всё тело, в глазах потемнело. Мне стало плохо и, опираясь о стену, я медленно стал сползать на пол. Выдернув из винтовки шомпол, начальник СМЕРШа с остервенением обрушил на меня град ударов. По его лицу потекли струйки пота.

Капитан безучастно смотрел на изуверские упражнения подполковника. В голове у меня молоточком стучало: «За что? За что?..» Человек, внутренне не подготовленный к насилию, всегда слабее насильника. На сигнальный звонок явились караульные, за шиворот оттащили меня в подвал, бросили в одиночную камеру размером с туалетную комнату. Она так мала, что спать лёжа невозможно, разве что свернуться калачиком, подобрав под себя ноги или устроиться в углу и сидя дремать.

Следственные помещения и камеры занимали цокольный этаж - без окон, с низкими потолками, не больше 1,7 метра. Ни нар, ни кроватей, на замызганных - матрасах лежали, не раздеваясь, по ним ходили не снимая ботинок. Цементный пол не подметался и не мылся. От труб теплотрассы несло, как от печки, было невыносимо жарко. Ни бани, ни душа, выводили рано поутру умываться холодной водой, утирались рубахами - о полотенцах и мыле могли только мечтать. Как и в фашистском лагере, здесь выдавали по триста граммов хлеба и по полчашки баланды, сваренной из немытой, крупно нарубленной секачом картошки - так мама гото-

 

вила свиньям. Глотая горячую жижу, ощущал на зубах песок. В обед всё та же картофельная похлёбка, вечером - стакан кипятка и чайная ложка сахара, что соответствовала норме - девять граммов.

Многие не выдерживали, умирали - кто от голода или побоев, кто от болезней. Врача к больному не вызывали, лекарств не давали. По ночам трупы увозили «крытки» за город, куда - никто не знал. Тела умерших выносили добровольцы, такие же, как все, заключенные. Им полагалась добавка - полчашки баланды. При погрузке трупов присутствовал следователь. Он неспроста крутился тут: если обнаруживал у мёртвого золотые коронки или зубы, цепкими пальцами выдирал и прятал в карман - это была его добыча, и распоряжаться золотом мог только он. Замечу, что после вынесения приговора и при отправке зэка на этап следователь обязательно проверял рот осуждённого и с остервенением выдирал зубы из живых дёсен. Дело в том, что согласно Уголовному кодексу у всех проходящих по статье 58-1 имущество конфисковывали. А золотые зубы считались имуществом - и у нас, и у немцев. Вот какое письмо отправил из чекистских застенков В.М. Молотову генерал-лейтенант К.Ф. Телегин: «Я был арестован в Ростове без предъявления ордера и доставлен в Москву во внутреннюю тюрьму МГБ. Здесь с меня сразу содрали одежду, часы и проч., одели в рваное, вонючее солдатское обмундирование, вырвали золотые коронки вместе с зубами, подвергли и другим унизительным издевательствам».

Комнаты следственного дознания и камеры предварительного заключения (КПЗ) разделял узкий коридор. По ночам из следственных помещений неслись крики, мат, раздирающие душу вопли. Разве можно уснуть? Тем более что с часу на час могут придти за тобой, всё повторится. Это была психическая атака на подследственных. Сколько раз думал - разве это не фашистские методы? Я не увидел среди следователей человека, кто бы старался доказать сам факт преступления. Мне даже казалось, что следователи - всё те же штрафники, которых первыми толкают в атаку. Они ломали дух и силу сотен, тысяч солдат и офицеров. У таких не дрогнет рука, чтобы унизить и растерзать свою жертву.

За годы войны гитлеровцы угнали многие миллионы советских людей в неволю - на принудительные работы и в концлагеря. Всех освобождённых пленников советская администрация Восточной зоны оккупации старалась как можно быстрее вернуть на Родину, по которой люди за тяжкие годы истосковались. Но уже к концу подходил 1946-й год, а значительная часть узников фашистских лагерей находилась в руках смершевцев,- заполнив камеры вездесущей советской контрразведки. Были здесь и уголов-

 

ники, те самые штрафники, уже на территории Германии совершившие тяжкие преступления. Я о них рассказывал. Повторюсь: убийцы, насильники, мародёры должны сидеть в тюрьме, но только не мирные граждане, гнувшие спину на немцев.

У меня, если сравнить с другими, был лёгкий вид ареста. Капитан Петров при аресте не произнёс слов: «Вы арестованы», при нём, как это бывает в таких случаях, не было оружия. А вежливо предложил проехать вместе на его автомобиле в город. Мой арест не был замечен товарищами по службе. Начальник контрразведки Кузубов, когда я переступил порог его кабинета, не предъявил ордера, не сказал, что рядовой Шалай арестован. Ни единого слова не было сказано, за что арестован.

На третий день предстал перед следователем. Был уверен, что произошла ошибка - не грабил, не убивал, не дезертировал. Словом, законопослушный гражданин Страны Советов. Но арестован - за что, не говорят. В кабинет следователя шёл с твёрдой уверенностью, что разберутся, отпустят, принесут извинения: мол, ошибочка вышла, дорогой товарищ. И правда восторжествует.

Но и в этот раз ордер не предъявили, не объяснили и причины задержания. К допросу приступили сразу. И тут я понял: никому моя правда не нужна! У них не было ни малейшего основания на мой арест, а обличительные материалы должны из меня выбить сейчас, дело сфабриковать - опыта в таких делах служителям нашей Фемиды не занимать.

Первый протокол допроса составлен следователем Потсдамской контрразведки СМЕРШ старшим лейтенантом Белогуровым. Его «творчество» через полвека представили мне сотрудники КГБ Белоруссии. Цитирую в том виде, каким он был составлен, не меняя ни буквы, ни запятой. У читателя появятся вопросы, постараюсь на них ответить. Следователь спрашивал - я отвечал. Но, Боже мой, что заносил он в протокол! Уж не говорю, что следователь, был безграмотен, ошибки у него перебегают со страницы на страницу. Мало того, уже когда протокол был составлен, он зачёркивал неудобные для него слова, а новые вписывал. Хотя это запрещено законом. Например, в протоколе записано: «4 января 44 г. был увезен немцами и доставлен в г. Бобруйск, а затем был переброшен в деревню Троицка-Слобода Осиповицкого р-на, где находился до 28 апреля 44 г.». В справке Комитета Госбезопасности Республики Беларусь от 4 августа 1997 года, направленной в адрес Фонда взаимопонимания и примирения РФ, сказано так: «4 января 1944 года был арестован немцами и доставлен в лагерь гор. Бобруйска для отправки в Германию. 7 января 1944 года Шалай И.И. из лагеря бежал в деревню Троицкая Слобода». То, что записано в официальной справке, мною было сказано при первом допросе. Но Белогуров опускает слово «в лагерь» и со-

 

знательно мутит воду, дескать, пусть думают что угодно, но никто не должен знать правду, что я был брошен в лагерь! Читаем дальше: «...а затем переброшен в деревню Троицкая-Слобода». Вот и выходит, что из лагеря города Бобруйска я сразу бежал в деревню Троицкая Слобода. Разве «совершил побег из Бобруйского лагеря» и «из Бобруйска был переброшен немцами» - одно и то же? Если перевести слова, записанные в протоколе, на нормальный язык, то выходит, что я хотя и был арестован немцами, но в дальнейшем согласился с ними сотрудничать. А уж если и был переброшен в деревню Троицкая Слобода, то это было сделано с определённой целью и для выполнения конкретного задания. Какую цель преследовал, записывая ложь, следователь Белогуров?

Вернусь к ещё одной протокольной записи, где говорится, что я находился в деревне Троицкая Слобода до 28 апреля 44 года. Но там вы не найдёте, где же я провёл время после 28 апреля. Бежал ли или немцы опять перебросили меня куда-то. А вот в справке чётко сказано, что из деревни Троицкая Слобода я перешёл в деревню Боцевичи Кличевского района, где 27 июня 1944 года вновь арестован немцами и отправлен на территорию Польши в лагерь близ города Быдгощ. Как видите, указано и время, и место моего пребывания. Протокол же допроса гласит: «После 14 мая поступил в немецкую полицию». Вопрос к читателю: как вы понимаете утверждение «после 14 мая...» - 15 мая, а может быть, 20 августа? И какого года? Конечно, прочитав это, можно домыслить что угодно, но протокол следователя должен быть чётким и ясным, без двусмысленного толкования.

Посмотрим продолжение этой записи: «После 14 мая поступил в немецкую полицию». Справедливым будет вопрос: «Где же я мог поступить на службу к полицаям? В Минске, Пинске или Бобруйске?» Этого нет потому, что такого не было в природе. Далее: «Ввиду наступления частей Красной армии бежал с немцами в Германию - 27 июня 1944 года». Но наступление Красной армии, где проходило - в направлении Витебска, Могилёва, Минска? И здесь нет прямого ответа.

Читаем дальше протокол допроса: «21 января 1945 года был освобождён частями Красной армии на территории Польши». Вопрос: «Если я служил у немцев, то почему меня надо было освобождать?» Скорее брать в плен. А попади в плен вместе с фашистами, мог ли я быть призван в армию? Так от кого же освободила меня Красная армия на территории Польши? Запись в первом протоколе от 2 ноября 1946 года является полнейшей ложью. Ещё раз обратимся к справке и узнаем, что же на самом дело происходило: «...затем перешёл в дер. Боцевичи Кличевс-

 

кого района, где 27 июня 1944 года был арестован немцами и отправлен на территорию Польши, где содержался в лагере в районе города Быдгощ (тип лагеря не указан).

19 января 1945 года был освобождён частями Советской Армии и направлен на сборный пункт города Цехотинок, где прошёл фильтрацию и 6 февраля 1945 года призван в ряды Советской Армии».

Хочу обратить внимание: деревня Троицкая Слобода Осиповического района и деревня Боцевичи Кличевского района по административному делению относятся к одной области - Могилёвской. Родился я 23 марта 1926 года и до 23 марта 1944 года считался несовершеннолетним. А ведь следователь мог посчитать дату преступления и 4 января, но тогда я считался несовершеннолетним и попадал под амнистию, а этого-то как раз чекисты и не хотели. Потому и проходят через всё моё уголовное дело две даты - 14 мая и 27 июня 1944 года. Разницу между ними в полтора месяца мне и приписали: если не на службе в полиции, то в немецкой армии. Как видите, следователь старался придать делу законченный вид. Но ведь он опускает момент, когда нас троих - меня, старшего брата Виктора и двоюродного брата Михаила - арестовали 4 января 1944 года. К моменту допроса следователь мог привлечь в качестве свидетеля Виктора, брат уже был на свободе и работал в родной деревне Морговщина. Он отказался это сделать, и даже имя Виктора в протоколе не упомянул, старался избавиться от лишнего свидетеля

Я стоял на своём. Белогуров дописал страницу, вышел в туалет, зачерпнул кувшином нечистоты, вернулся в кабинет и потребовал подписать протокол, прикрыв текст чистым листом. Я машинально сдвинул бумагу и стал читать сочинённую им запись. Старший лейтенант пришёл в ярость, выплеснул на мою голову содержимое горшка и с такой силой толкнул, что я полетел со стула. Когда поднялся, он повторил: «Я сказал подписать, а не читать! Читать будешь, когда дело пойдёт в суд». Но мои глаза успели выхватить слова: «поступил в немецкую полицию». Меня словно током ударило. Когда, где и в каком качестве работал я в полиции? Из этого протокола никто бы не узнал ни места службы, ни точного времени, ни чина, в котором служил в полиции. Подумал: а если он написал, что я был в карательном отряде и убивал своих! Такой документ категорически отказался подписывать, чего бы это ни стоило.

— Сказано: не читай! Там записано всё, что ты сказал.

На столе лежал протокол допроса, по-прежнему прикрытый чистым листом бумаги, но я уже боялся трогать его. Следователя это злило. Я видел у себя в деревне, как у взбешенного быка

 

глаза наливаются кровью, он готов в этот момент раздавить любого. То же произошло и с Белогуровым. Не долго думая, вытащил он из стола резиновый дюймовый шланг и, что было силы, стеганул меня. Ударил и снова занёс руку, я увернулся - удар прошёлся по правому полушарию головы, конец шланга достал горло. У меня пропал голос, перехватило дыхание, но я устоял. На звонок следователя поспешил надзиратель, он в щёлку двери следил за всем, что происходило в кабинете. Надзиратель замахнулся и что есть силы ударил под дых - он специалист в этом деле, знает, что человек отключается сразу. Теряя сознание, я рухнул на пол. Сквозь пелену до меня донеслось: «Убрать немецкого прихвостня из кабинета!» Почувствовал, как волокут меня по коридору, как швыряют в угол. Удар за ударом наносят по всему телу такие же. как я, солдаты. Устав бить прикладом, бьют сапогами, стараясь попасть по почкам и в голову. Почему-то шланг оказывается в руках солдата и уже не следователь, а он безжалостно полосует моё тело. Сколько издевались надо мной, не знаю. Очнулся в своём закутке, облитый водою. Не мог шевельнуться, так все болело. Потом за мной снова пришли, оттащили в общую камеру - там в этот час разносили баланду и выдавали дневную пайку хлеба. Понял, наступило утро.

В камере нет воздуха, но топят ещё жарче, дышать тяжело. Одежда обсохла моментально, тарахтела как поджаренный знойным солнцем лист. Никто ни о чём не спрашивал, вид у меня был жалкий - всё и без слов ясно. Даже сходить в туалет не было желания. С этого часа стал я другим Иваном. Понял: мир устроен не так, как втолковывали в школе и как пропагандировали коммунисты. А значит, юношеские мечты парить высоко в небе -несбыточны, мне никогда не летать. Уж точно: если в небе стервятник, голубю не летать. Признаюсь, что я ещё верил товарищу Сталину, считал его великим стратегом, вождём всех угнетённых народов. Мне казалось, что палач Кузубов и его подручные отступили от советских норм, свили гнездо ядовитых змей и перестали быть людьми. Они и есть прямые продолжатели гнусных дел Ягоды и Ежова. Товарищ Сталин разоблачил их и' доказал, что они английские шпионы, что шельмовали и уничтожали честных советских граждан. Кузубов и его шайка гордились, что пройдя войну не получили ран или контузий - только награды. Так за что же бандитов награждать?

Я прошёл через фашистские лагеря, видел зверства немецких палачей, но вот Германия разбита, войны вроде бы нет, но война продолжается. Кузубов, Орлов, Белогуров действуют теми же методами, что и фашисты. И заметьте, против советских людей, как и в дни войны. Как могло так случиться - родились в СССР,

 

ели один с нами хлеб, вместе ходили в советские школы, но стали отъявленными бандитами. А не втёрлись ли они в доверие товарищу Сталину? Молил Бога, чтобы остался жив, и тогда найду способ доложить Сталину о подлых делах чекистов, подрывающих доверие к советской власти, уничтожающих саму основу Страны Советов. А уж Сталин знает, как наказать продавшихся фашистам подлецов.

День прошёл относительно тихо. Но вот наступил вечер, из камер по одному стали выдергивать арестованных. Пришли и за мной. С трудом поднялся, во всём теле - боль, шею повернуть нельзя. Предстал перед следователем. Говорить не хотелось. Белогуров, не глядя в глаза, молча подвинул мне протокол допроса: «Вот здесь поставь подпись». Не зная, что там написано, подписал.

— Вот и хорошо, - улыбнулся старший лейтенант. - А сейчас составим акт изъятых вещей. Красноармейская книжка, справка из госпиталя о ранении, часы, - перечислял следователь.

— Но в комнате, где я проживал, остались деньги, фотоаппарат, альбом для фотографий.

Следователь пожал плечами: мол, ничего не знаю. Часы швейцарские, в золотом корпусе, с золотым браслетом и с гарантией на десять лет, выданной магазином. Это была первая моя ценная вещь, купленная в Германии. В акт было вписано одно слово - «часы» и поминай, как звали! Я их потом так и не получил, всунули в руки какую-то штамповку, и скажи спасибо, что хоть такие есть. Следователь подсунул акт, дал прочитать, и я его подмахнул.

Старшего лейтенанта Белогурова в своей жизни больше не встречал. Думаю, что он был начинающим следователем. Такие работу до конца не доводят, передают другим. Моё уголовное дело вместилось в один лист. Хотя лейтенант употребил все свои знания и старания, но составленное им обвинение в мой адрес оказалось маловесомым. Мою вину увидел в том, что «после 14 мая поступил в немецкую полицию, где находился до 27 июня 1944 года». При этом не указал, в полицию какого города или посёлка я был принят на службу. С такими данными он и явился к подполковнику. Кузубов - зверь матёрый, понял, что такое обвинение курам на смех, Белогурова от ведения дела отстранил, передал капитану Орлову на доследование.

Мне дали передышку - помыли в бане, раны затянулись, а иссиня-чёрный фингал под левым глазом обрёл нормальный цвет тела. Так что предстал перед Орловым в опрятном виде, не считая подхваченной в подвале чесотки. Следователь при параде: грудь украшена орденскими планками, но приметил - ни одной

 

за ранение или контузию, а значит, на фронте не был, получил за уничтожение своих, не немцев. Так что в мирной жизни за усердие и перевыполнение плана - выбивание показаний у подследственных - глядишь, ещё и орден Красного знамени получит С кого пример брать есть, его патрон Лаврентий Берия на передовой не был, а звание маршала имел, не воевал, а Золотой Звезды Героя удостоен, за жизнь, проведённую в тылу, получил звание Героя Социалистического Труда.

Орлов измерил меня взглядом, повертел короткой бычьей шеей, хмыкнул, мол, и не таким рога ломал. Коротко приказал.

— Садись! Руки на стол!

Вынул из стола пачку сигарет «Закурите?» Я отказался. На столе заметил свой фотоаппарат и альбом - значит, обыск был. Орлов открыл золочёную крышку альбома, стал рассматривать фотографии, рвать и бросать в урну. Один снимок его заинтересовал, где я снят в обнимку с английским солдатом. Он его отложил в сторонку. Другие снимки для него были сущим пустяком, все они полетели в мусорную корзину. Туда же отправлен и клочок письма из дома, где сообщался адрес дальнего родственника, уехавшего в Америку задолго до революции. Он не придал адресу значения, а то бы враз я оказался американским шпионом. Из моего уголовного дела достал красноармейскую книжку и справку из госпиталя, на моих глазах разорвал на мелкие кусочки.

Капитан выпрямил спину, потянулся и, как собака, широко зевнул. Положил перед собой лист протокола допроса, с заготовленными заранее вопросами. Касались они не только меня, но и отца Ивана Карповича. На все вопросы отвечал, как в школе - спокойно, без запинки. Но когда спросил, был ли я судим, и если да, то за что, я расхрабрился и задал встречный вопрос. «А если нет, то почему?» И тут свистящий резиновый шланг впился в моё тело. Вот уж верно говорят: «Язык твой — враг твой!» Этим капитан дал понять, за кем сила. В анкете значился и такой вопрос: «Чем занимался до революции?» Поняв оплошность, махнул рукой: «Мал ещё. Двадцать шестого года, кажется?» Я кивнул, потирая ужаленное место. Допрос окончен, я подписал протокол, и меня мирно отпустили.

Дальше встречались по ночам. Орлов провёл со мной полит-беседу. Говорил, не повышая голоса, придавая беседе откровенность.

— Вы попали сюда случайно. В мыслях даже допускаю, что вы хороший человек. Но выйдите отсюда совсем другим и вынесете из этих стен всё то дурное, что здесь увидели. А этого никто знать не должен. Слышите, никто!

 

Хотел крикнуть: «Да, я теперь совсем не тот Ваня Шалай, исправно несущий солдатскую службу. Я другой». Но, вспомнив про шланг, сдержался. А капитан продолжал:

— Наш железный нарком Феликс Эдмундович Дзержинский учил: «Если среди группы друзей втесался человек с антиреволюционными взглядами, а вы не знаете, кто, изолируйте десять, двадцать человек, пока не арестуете контру и не предадите суду».

Я не знал, как реагировать на эту его тираду, смиренно молчал. Следователь вынул из дела несколько тетрадных листков в клеточку, исписанных чернилами и, прохаживаясь, спросил:

— Кем приходится вам Шалай Михаил Гаврилович, житель той же деревни Морговщина, что и вы?

— По родству - никто. У нас Шалаев, гражданин капитан, как Ивановых в России. Так, однофамилец... В оккупацию был старостой. Но у нас большая разница в возрасте, дружбы с ним не водил.

— Ничего о нём не припомните?

— Сказал, что нет, знаю плохо.

Тогда капитан стал вслух читать его заявление.

— Жаль, а он о вас сообщает следующее: «Однажды кличевская полиция арестовала меня. Когда следователь вышел в соседнюю комнату, я увидел на столе под стеклом лист бумаги, что там было написано, мне неизвестно, но почерк показался знакомым - это почерк Ивана Шалая. Следователь полиции обвинил меня в сотрудничестве с партизанами. Но так как у них доказательств не было, меня отпустили».

— Это полная ложь! - не выдержал я и пояснил: - Этот Шалай арестовывался всего раз, и не один, а вместе с другими морговцами и вот по какому случаю. Осенью сорок третьего года немцы задумали строить в Кличеве госпиталь. Подобрали плотников, бригадиром назначили того самого Шалая Михаила Гавриловича. А когда стройку завершили и госпиталь приняли, той же ночью он сгорел. В поджоге заподозрили плотников. Но пока арестованные томились в подвале, немецкие сыщики вышли на след партизан и нашли доказательства, что здание сожгли партизаны. Всех пятерых морговцев отпустили, не проведя допроса. Допрашивали только Михаила Шалая, но и он как бригадир был отпущен. Задержали на время двух строителей из Стоялово, а при попытке к бегству расстреляли. Насколько знаю, Михаила Гавриловича больше не арестовывали.

— А как же его заявление насчёт почерка?

— Михаил Гаврилович не мог знать моего почерка, дома у нас не бывал, в школе не преподавал - откуда знать ему, как я пишу? Клевета это. Если бы кто-то донёс о его связях с партизанами,

 

его бы расстреляли без всякого дознания. Таково правило у фашистов. А его не тронули. Значит, и доноса не было.

Капитан засунул лист в папку и отправил меня в камеру. Не вызывал несколько дней. Думаю, по той причине, что было у него немало других подследственных, без работы не сидел. А я лежал на грязном матрасе и мысленно прокручивал в голове, как киномеханик крутит старую документальную хронику, события последних лет. Конечно, мой арест не случаен. Тот листок бумаги, что вертел в руках следователь, он мне так и не показал. А надо было знать, заявление это Шалая Михаила Гавриловича в какой-то официальный орган или выписка из протокола допроса, когда проходил фильтрацию - был старостой во время оккупации. В оправдание мог сказать, что и сам-де пострадал от немцев, потому и помянул моё имя. С первого дня прихода немцев сотрудничал с ними. А когда 20 марта 1942 года партизаны разгромили фашистский гарнизон в Кличево, подался к партизанам. Но не надолго, стоило карательным отрядам окружить лес, как Шалай и его дружок Акулич дезертировали, с оружием вернулись в Морговщину. Отнесли винтовки в Кличев, сдали немцам, потому фашисты и не тронули их. Не только я знаю об этом позорном эпизоде их жизни, вся деревня. Если бы устроили очную ставку, мы бы поменялись ролями.

Не давали покоя и вроде бы брошенные вскользь слова следователя: «Выйдя из этих стен, вынесешь то, что здесь увидел, а этого никто не должен знать». Понял: они не хотят утечки информации, озабочены тем, чтобы правда о произволе и беззаконии, творящимися здесь, не вышла дальше порога этого картинного домика. Вот и старший лейтенант Белогуров сделал ложную запись в протоколе, о том, что якобы я признался в своей службе в немецкой полиции с 14 мая 1944 года. Избивая, заставил подписать этот лжедокумент.

Подполковник Кузубов следственное дело, состряпанное старшим лейтенантом Белогуровым, не отправил в военный трибунал, понимая, что при рассмотрении оно развалится. А освободить человека не может - побывавший в лапах палачей узник КГБ мог переметнуться в Западную зону. Тому есть примеры. Такого допустить нельзя, бережёт свою шкуру. Понял, что капитан Орлов должен согнуть меня в бараний рог, чтобы я ушёл отсюда под конвоем.

Несколько свободных от следствия дней дало возможность присмотреться к сокамерникам. В сети КГБ попала рыбка разных сортов. Один всё время балагурит, нос не вешает. Зовут его почему-то не Михаилом, а Мишаней. Оказывается, отправляется за «колючку» в третий раз. Мишаня блистательно знает Уголов-

 

ный кодекс, его не пугают лагеря. Летом сорок второго добровольцем ушёл на фронт - искупать кровью восемь лет срока, полученных до войны. Попав в штрафбат, три месяца на пузе ползал на передовой. Вот и решил, что перед страной чист и незачем к фронту подходить ближе ста километров. А тут и случай подвернулся - в конце войны «обменялся» с мёртвым сержантом документами. Сколотил с такими же, как он, восемью штрафниками группу, у всех на руках новые документы - не придерёшься. Прибрали к рукам два трофейных грузовика и стали с советских армейских складов вывозить продукты и продавать населению Западной Германии Прибарахлились. Да осечка вышла: англичане прицепились к документам, арестовали, передали советскому командованию. Мишаня абсолютно уверен, что следователь занесёт в протокол только то, что скажет он, лишнего не будет Думаю, так и произойдёт - за ним деньги, есть барахлишко. Вот так, думал я, одно неверное движение и в один миг человек может оказаться на грязном дне и оттуда следить за тем, что делается на белом свете

Интересен сосед справа - Алим, из Башкирии. В плен попал в сорок первом, весной сорок третьего бежал и пристал к французским партизанам. Войне пришёл конец, и Алим принял решение служить на контрактной основе во Французском иностранном легионе. Воевал в Алжире, Тунисе, Ливане. На его беду белорус, по фамилии Качан, обратился в советское посольство в Бейруте с просьбой вернуться на Родину и в своём письменном заявлении указал имена ещё четырёх сослуживцев-соотечественников. Всех пятерых передали советской стороне. Вместе и оказались в Восточной Германии. Алим поселился в небольшом городке. Но как вернуться в Россию? Лучшего способа, как через лагерь, не придумал. Имитировал кражу - отмычкой вскрыл замок входной двери квартиры советского капитана, ничего не тронул, стал дожидаться хозяина. Когда на пороге появился офицер, бросился к окну, пытаясь якобы уйти. Но капитан навёл на него пистолет и задержал до приезда чекистов. Сейчас Алима обвиняют в попытке ограбления, но отбывать срок в России не собирается, говорит: «Мир большой, найдётся и для меня спокойное местечко».

Третий обитатель нашей камеры - командир лётного экипажа (фамилию запамятовал) вышел с приятелями в город в увольнение. Постучались в одну из квартир и потребовали шнапса. Хозяин выставил на стол бутылку спиртного и в придачу банку солёных огурцов. Сталинским соколам закуска не понравилась, расправившись с хозяином, они устроили в квартире погром. Немцу ничего не оставалось делать, как сообщить в городскую комен-

 

датуру. Лётчиков-перелётчиков задержали, в содеянном они сознались, и всю тройку передали в лапы чекистов. Командир сильно переживает, всё пытает Мишаню, на какой срок тянет проступок. Мишаня со знанием дела ответствует:

— Если раскрутят на всю катушку, то семь лет впаяют. Но вам скостят, учтут прошлые заслуги, молодость и то, что ранее не судимы. Можно рассчитывать на пятёрку, - Мишаня перевёл дух и, сощурив весело глаз, добавил, - на Сахалине я начинал строить тоннель, но не закончил. Вам придётся продолжить его.

Непростая судьба ещё у одного военнопленного. Воевал вместе с французскими партизанами, с ними освобождал Париж. После войны более года жил в квартире друга-француза. Но потянуло на Родину. Французское правительство проявило чуткость к советскому солдату, оформило, как положено, документы, подтверждающие его участие в отрядах Сопротивления А друг, снаряжая в дорогу, одел с иголочки, дал средства на первое время. Дальше Восточной Германии его не пустили, задержали, содрали новенькую и добротную одежду, документы уничтожили. Один из следователей, такой, как у меня, обвинил его по статье 58-16 -измена Родине и добровольная сдача в плен врагу.

Схожа биография и другого узника чекистского застенка. В Норвегии его освободили англичане, выходили, предложили контрактную службу шофером. Но через год началось сокращение английской армии. Командование предложило ему принять британское гражданство и только после этого уволиться в запас. Но он считал себя патриотом Страны Советов, от предложения отказался. До самой Эльбы ехал в хорошем расположении духа, при всех документах, с запасом продовольствия. Мечтал создать счастливую семью, взять под крыло престарелую мать. Переехал Эльбу и далее следовал под конвоем. Сейчас только и слышит: «Изменник Родины», «Английский шпион».

Томился в нашей камере ещё один узник - немец, родом из Бельгии. В годы войны служил капитаном подводной лодки. Чекисты выследили его и выкрали из Западного Берлина. В этом подвале мучается уже четыре месяца и конца испытаниям не видно. У него прошлое смешалось с настоящим. То, что он здесь, считает, и есть Дантов ад. Ад на русский манер

За мной пришли. Следователь что-то писал и на моё появление никак не отреагировал, кивнул только: «Садитесь». Я устроился на краешке стула, привычно положил руки на стол. Молча следил за действиями капитана, вопросов он не задавал, лишь изредка заглядывал в моё уголовное дело. Наконец поднялся, закурил, прошёлся из угла в угол. Несколько картинно выхватил из стола фото, где снят я в обнимку с британцем, пристально стал

 

всматриваться в наши счастливые лица.

— А вы, гражданин Шалай, не так уж чисты, как рисуетесь. Начнём с того, что добровольно остались на оккупированной территории, не пожелали уйти на восток. Разве я не прав?

— Мне было пятнадцать, остался с родителями. Насколько помню, никто из деревни не ушёл. Но что я? Целые дивизии и армии не успели уйти. Так и остались на захваченной немцами территории Белоруссии. Если честно, не верили, что придут фашисты Правительство уверяло народ, что враг будет разгромлен на его территории.

— Серьёзный аргумент, ничего не скажешь. Вы, я вижу, политически не плохо подкованы. Может, объясните, почему в начальный период войны Красная армия отступала?

Хотелось выпалить на одном дыхании: «Отчего ж не сказать, скажу! Тому сам свидетель. Видел, как отступали разбитые, окровавленные полки, как люди теряли силы. Половина из них погибла, так и не добравшись до своих. Других пленили немцы» Но словно молния меня озарила: это не вопрос - провокация! Накануне сокамерник поведал с печалью, как следователь подцепил его на крючок, задал провокационный вопрос, и он сказал правду - то, о чём думал все эти долгие годы фашистского плена. В протокол записали, что в ходе следствия восхвалял немецкую технику, вёл антисоветскую агитацию.

— Политикой не занимаюсь и своей точки зрения по этому вопросу не имею.

— Хорошо, оставим эту тему. А вот на фотографии вы любезничаете с солдатом иностранной армии, руку положили на плечо. Как это понимать?

— Да так и понимайте - англичане наши союзники.

— Англичане наши враги и никогда союзниками не были! Спорить с капитаном Орловым не стал, чего доброго - запишет в английские шпионы, а это ещё одна статья, более крутая.

— А вы не лояльны к своей Родине. Уже хотя бы потому, что не ушли до прихода немцев. Чего желали?

— На оккупированной территории принимал участие в партизанском движении Белоруссии, в отряде Игната Изоха. Могу назвать свидетелей, того же командира.

— Да какие в Белоруссии партизаны? Так, бандиты! Твой командир лишён голоса, его показания не действительны. Ему нужно было увести отряд на западную границу в район Белостока и там сражаться, а партизаны, побросали оружие, разбежались по крестьянским избам: кто сошёл за мужа, кто за сына. Так и отсиделись в оккупации. А сейчас горло дерут, мол, дрались с фашистами в тылу врага. Вояки! Сбились в бандитские группы и бряца-

 

ли оружием. Весьма возможно, среди них были и вы. Так что не козыряйте своей причастностью к партизанам, лучше помалкивайте. Скажу больше: сейчас в Белоруссии работает государственная фильтрационная комиссия, она все отряды перетряхнёт. Будет дана оценка каждому - воевал или прятался в лесах, спасая шкуру. А кто-то за них на фронте кровь проливал. Народ бедствовал, а вы хари наедали!

Капитан резко прервал разговор, сел снова за стол. Прошло часа два, он меня не отпускал, но ни о чём и не спрашивал, только писал. Потом, не поднимая головы, хрипло бросил:

— Вспомните полевой номер батальона или полка, когда вы находились в Боцевичах, немцы стояли там.

— Откуда мне знать номер? И был ли там полк?

Капитан продолжал всё так же исписывать казённые листы бумаги. Потом положил передо мной:

— Распишитесь внизу.

Я взял ручку, обмакнул перо в чернила и, делая вид, что ищу, где поставить подпись, жадно пробегаю глазами по строкам, пока не выхватываю фразу: «Будучи в Боцевичах служил в немецкой армии при воинской части 38012...» О, Господи, ведь это сверхнаглая ложь! Капитан прикрывает ладонью текст, зло шипит:

— Подписывай, гадёныш! Читать будешь, когда дело закончу.

— Но откуда вы взяли, что я служил у немцев? И как появился номер воинской части? С вами об этом не говорил.

— Говорил, не говорил... Там в это время стояли немцы. А какой номер части, это не столь важно!

— Нет, важно! Я не подпишу.

— Не подпишешь и не надо.

Он нажал на кнопку, и меня увёл конвоир.

И в следующую ночь был допрос. Сантиметрах в двадцати от моих ладоней на столе лежал пистолет ТТ, рядом - резиновый шланг, хорошо мне знакомый. Покуривая, Орлов ходил за моей спиной, изредка бросая:

— Думай, Шалай, думай...

Ясно: пистолет - это провокация. Без патронов, но следователю нужно, чтобы я схватил его. Тогда меня изобьют и обвинят в покушении на жизнь сотрудника органов безопасности.

— Не лучше ли сознаться в содеянном - и делу конец?

Я молчал. Из меня вышибли всё. Но будь уверен, что в магазине пистолета осталась пара патронов, пустил бы оружие вход - одну пулю извергу-следователю, другую - в себя, чтобы кончились мои мучения. Отлично понимал, «что день грядущий мне готовит». На приманку капитана не клюнул, подписывать протокол не стал. Капитан с раздражением разыскал под крышкой сто-

 

ла кнопку, нажал, и на пороге появились два сержанта. Лицо одного показалось знакомым, вспомнил, как, выбивая немцев из траншеи, когда шёл бой за Пирицт, пулемётным огнем я прижал к земле противника и дал возможность нашему взводу подняться в атаку. Отделение сержанта находилось по правую руку от меня, и его солдаты поднялись в атаку одновременно с нашим взводом. Но тогда, на линии огня, у нас с ним был общий враг -фашисты, а здесь пролегла смертельная черта, выходит что мы - враги.

Уже в коридоре стали избивать прикладами, повалив, всаживали в рёбра носки кирзовых сапог, пустили в ход шланг. Я перевернулся на живот, но оба сержанта вскочили мне на спину, стали прыгать, топтать каблуками, дырявить живую плоть. Схватив за волосы, били головой об пол. И тут дали о себе знать старые раны. Я стал терять сознание. Не помню, как оказался в своей конуре. Провёл ладонью по шершавой стене, сырая, вода струйками стекает на пол. Лежу в луже - вдобавок ко всему изверги вылили на меня ведро холодной воды. Веки так вспухли, что через узкие щёлки не мог рассмотреть камеру, сизый свет от лампочки едва маячил под потолком. В комнату следователя самостоятельно идти не мог, под руки несли всё те же два костолома-сержанта. Думал, дадут умыться, но перед капитаном предстал мокрым и грязным, в багровых сгустках запёкшейся крови.

— Он что, из преисподней? - злая садистская улыбка пробежала по лицу капитана. - За что вы его так, ребята?

— Да он, бандюга, сопротивлялся!

— Вижу, добровольно явился, - следователь торжествует, голос его сталью наливается.

Я молчу, показывая, что не желаю вступать в разговор. Молчание - моя защита. У меня отбиты почки, разваливается печень, разорваны кишки. Руки налиты свинцом, ни одним пальцем пошевелить не могу. Капитан вкладывает в мою ладонь ручку: «Не можешь руками, пиши зубами, вражеская твоя душа!» Я нацарапал свою фамилию. Капитан подсунул ещё два листа, чистых: «Подпись надо ставить разборчиво. Распишись внизу, и тебя больше беспокоить не будут». Рука не слушается, фаланги пальцев раздавлены. Следователь участливо наклоняется, сам пытается водить моей рукой. О том, что будет написано на этих листах, узнаю позже, когда судьба моя будет полностью зависеть от судей. Вспухшими губами едва выговариваю слова.

— То, что нацарапаете на этих листах, будет ложью.

— Пока не подписано - ложь, а подписано - стало правдой.

Капитан Орлов ликует: он выполнил то, что от него требовал подполковник Кузубов. Он исчезает. Навсегда из моей жизни ис-

 

чезает. Как много надо пролить крови, сколько спин продырявить, чтобы счастливо жила страна родная! Но мало того: одно поколение палачей должно передать другому тайны изуверской профессии. Из зла - во зло: вести дознания, получать признания Всем глотку затыкают, сами дерут и сами орут. Этого требовал от подчинённых и начальник Потсдамского СМЕРШа подполковник Кузубов, разжиревший, обрюзгший человек, ничего полезного в своей жизни не сделавший, не познавший радости физического труда. Не пахал, не сеял, только лопал. Садистом стал не сразу, это позволила сделать ему власть, перетряхнувшая в тридцатые годы всё трудовое казачество, крестьянство, партийную интеллигенцию, военных. Чем дольше служил в органах, тем большим становился злодеем.

«Старый чекист» - это выражение впервые услышал в ГУЛАГе. Но придаю ему другое значение: «Старый чекист» - это тот, кто и при Ягоде слыл хорошим, и при Ежове, и при Берии - всем угодил. Называли нас врагами народа, а сами были далеки от народа, не знали, не хотели знать и не любили его...

К тому времени, когда судьба свела меня с Кузубовым, он уже был хронически больным, с сильно развитым чувством мести, с садистской манией убивать. Проявления тех же качеств требовал от подчинённых. Старший лейтенант Белогуров ещё не дозрел до такого. Хотя вместо правды уже заносил в протокол ложь. Отлично понимал, что деньги платят не за правду, а за ложь, потому и выбивал её любой ценой. Капитан Орлов на допросах, в прямом смысле слова, уже набил руку. Сотни отправил на эшафот, тысячи - в лагеря. Нет, не убийц, воров и насильников, а людей честных, с мозолистыми руками. Подстать ему и сержанты, и надзиратели, готовые в любую минуту услужить, оттащить, избить. Только прав у них меньше, зато руки прикладывают чаще - были стаей хорошо дрессированных овчарок. Стоило отдать команду: «Фас!» - и они бросались терзать свою жертву. За годы службы утратили чувство жалости к себе подобным. Точно повторяли хозяев - и в поведении, и в характере. Так государство ковало кадры палачей.

И сегодня есть сомневающиеся в том, что издевательства над арестованными узаконены властью. Но уже во многом стали доступны для широких масс партийный и государственный архивы, приведу несколько фактов.

На пленуме ЦК КПСС, состоявшемся перед открытием исторического двадцатого съезда, Лазарь Каганович заявил, что сохранился документ, где вся партийная верхушка расписалась в том, чтобы истязать подследственных.

— А чьей рукой написан этот документ? - не давая развить

 

информацию дальше, прервал Кагановича Хрущёв.

— Рукой Сталина и написан...

Точку зрения большинства выразил секретарь ЦК Шелепин (тот самый, примкнувший):

— Вы предлагаете, чтобы мы сейчас перед коммунистически ми партиями, перед нашим народом сказали: «Во главе нашей партии столько-то лет стояли и руководили люди, которые являются убийцами, которых нужно посадить на скамью подсудимых». Я считаю, что история не простит никому допущенных нарушений закона, но не в интересах нашей партии, мирового коммунистического движения ворошить старые дела...

А теперь приведу тот самый секретный документ:

 

«Берия, Щербакову. III части, т. Маленкову. Шифром ЦК ВКП (б).

Секретарям обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, наркомам внутренних дел. начальникам УНКВД.

ЦК ВКП стало известно, что секретари крайкомов-обкомов, проверяя работников УНКВД, ставят им в вину применение физического воздействия к арестованным как нечто преступное. ЦК ВКП разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК ВКП. При этом было указано, что физическое воздействие допускается, как исключение, и при том в отношении лишь таких явных врагов народа, которые, используя гуманный метод допроса, нагло отказываются выдать заговорщиков, месяцами не дают показаний, стараются затормозить разоблачение оставшихся на воле заговорщиков, месяцами не дают показаний - следовательно, продолжают борьбу с Советской властью также и в тюрьме. ЦК ВКП считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь в виду исключения, в отношении явных и не разоружившихся врагов народа, как совершенно правильный и целесообразный метод. ЦК ВКП требует от секретарей обкомов, крайкомов, ЦК нацкомпартий, чтобы они при проверке работников НКВД руководствовались настоящим разъяснением.

Секретарь ЦК ВКП (б) И. Сталин. 10/1-39 г. 15 час».

 

За всё время следствия прокурор ни разу не вызвал меня к себе. Через пару дней, после подписания чистых листов, в камеру зашёл санитар, принёс лекарство, смазал руки. Приходил он ещё трижды, опухоль спала, но появилась экзема - следствие чесотки. Этой болезнью тюрьма наградила меня на долгие годы. Утром отвели в санчасть. Нательная рубаха засохшей кровью приклеилась к спине, как приклеиваются к стене обои. Пришлось намочить простыню горячей водой и отпаривать рубаху, в санчасти дали свежую. Понял, скоро суд.

Днём и ночью думал, как отмести ложь, состряпанную следователем. Решил: буду говорить правду и только правду – докажу свою правоту, а иначе светит мне 95-я статья - за ложные показания. Следователь может лгать, к нему эта статья не относится. А как хотелось, чтобы за враньё судили и чекистов.