Глава четырнадцатая

МНОГО ЗВАННЫХ, ДА МАЛО ИЗБРАННЫХ

 

Семь дней заняла дорога до Москвы. 2 августа сошёл на платформу Казанского вокзала, доехал на метро до Белорусского, сдал на хранение чемодан - и в город! В запасе всего один день, а так хочется везде побывать, многое увидеть. С Красной площади отправляюсь на ВДНХ. Захватывающее зрелище, горжусь за свою страну, за талантливый наш народ. Не обошёл и белорусский павильон. Снимаю в гостинице «Колос» номер - никто теперь не страшен мне, страшное позади!

Скорый поезд домчал меня до Несяты. Четыре часа по полудню, через час я дома! Меня не ждут. Встреча в этот раз прошла спокойно, только мама всхлипнула, не сдержала слезу:

- Всякое передумала, когда в Новогодье отправила тебя в Москву. Плохие мысли роились в голове, снились кошмары, и сердце колотилось так, будто хотело выскочить, и до тех пор, пока не получила от тебя весточку из Караганды.

- Сейчас-то как, радоваться нам, али нет? - торопит меня с рассказом отец.

- Освобождён по амнистии, вот справка. Но дело моё в Военном трибунале в Минске. Считаю амнистию для себя несвободой, потому и затребовал пересмотр.

Рассказал отцу, матери о своих походах в Генеральную прокуратуру и в Военную прокуратуру. Сказал, что есть добрые люди на земле, полковник Милентьев - из их числа

 

В субботу в родительском доме собрались всей семьёй: из Минска приехал брат Арсень с сестрой Надеждой, средняя сестра Ольга пешком пришла из соседней деревни, она там замужем, в центре внимания - младшенькая Машенька. Жаль, не было Виктора, живёт он в Вильнюсе, и о моём возвращении не знал. Ну вот, кажется, и кончились мои беды, подвёл Господь черту всем мытарствам и унижениям. По какой дорожке покатится теперь жизнь моя - не знаю, об этом говорил с братом и сестрами, по сути, отвечая на свой и их вопросы.

Побывать на родине, в кругу братьев и сестёр, повидать друзей детства - кто не мечтает? Но всё же главный магнит - это отец и мать - Иван Карпович и Мария Якимовна. О судьбе отца уже рассказывал на страницах этой книги. Пришёл черёд и о маме замолвить словечко. Родилась она на хуторе Уболотье, была четвёртой из восьми детей крестьян Ефимии и Якима (и по фамилии Якимовец). Прокормить такую семью своим трудом невозможно, и когда маме исполнилось девять лет, отдали её в услужение в чужую, зажиточную семью. В школу она не ходила, но сполна познала премудрости крестьянской жизни. С детства научилась сеять и убирать урожай. С серпом в жниво шла впереди всех, ходила на луга с косой, ловко укладывала сено в стога, убирала и мяла лён, а затем пряла, сновала красна и ткала полотно, красивые покрывала и полотенца. Вся жизнь, что называется, в поте прошла.

Мама помнит, как забирали мужчин на войну с Японией, как многие вернулись инвалидами. Помнит и Первую мировую, вычистившую словно под метлу взрослых мужчин из деревень. Революция и гражданская война запомнились тем, что в родные места приходили немцы и поляки. А когда уже казалось, что жизнь пошла на лад, грянула Вторая мировая война, которая отняла у мамы обоих братьев.

Свои сто лет мама прожила в постоянной заботе о завтрашнем дне. Марию Якимовну везде уважали: и на торфяном заводе, и на маслозаводе, и в совхозе, где она пятнадцать лет проработала свинаркой. До 65 лет не знала отпусков, и не было у неё ни выходных, ни праздников - работала если не на производстве, то дома. К врачам обращалась редко, за свою долгую жизнь не имела ни одного больничного листа, недуги обходили её стороной, даже грипп не брал. И в дни немецкой оккупации, когда вся наша семья переболела тифом, болезнь её пощадила. В конце жизни пришла в районную поликлинику с жалобой, что вечером плохо видит, не может смотреть телевизор. Спросили: «А сколько вам лет?» - «Девяносто семь» - «О, доживи мы до ваших годков, вообще ничего видеть не будем». Когда на столетний юби-

 

лей к ней в дом нагрянули журналисты, мама на вопросы о секрете долголетия отвечала с улыбкой: мол, корни мои крепкие - отсюда все. Корни у нас действительно на зависть. И по линии мамы, и по линии отца большинство известных прародителей прожили, не болея, долгую жизнь - не меньше 90-100 лет. В нелегком труде, в дружбе и в гармонии с удивительной природой Белоруссии. Ели всё, что Бог послал.

Семейное торжество прошло скромно, но весело. Три сына и три дочери, тринадцать внуков и семнадцать правнуков, гости из России и Литвы - никому не было тесно за семейным столом.

Рассказал маме о женщинах, с кем судьба свела меня на тернистом жизненном пути Вспомнил Катерину Лисовченко. В сорок втором оккупанты угнали её, шестнадцатилетнюю, в Неметчину, на границу с Францией. По одну сторону колючей проволоки томились французские военнопленные, по другую - советские невольники. Французов кормили сносно, к тому же они получали посылки из дома, гуманитарную помощь от государства. А русские были скотом в этом загоне. Познакомилась Катерина через «колючку» с Юзефом. Так и любовались друг другом через проволоку - Катя с одной стороны, Юзеф - с другой. Пообещал француз: «Кончится война, увезу тебя с собой».

Когда союзники распахнули ворота концлагеря, кинулся Юзеф искать возлюбленную. Нашёл в больнице - худую, еле дышащую. Молча протянула она ему хлебные карточки, которые не сожгла даже в ожидании ареста. И вот идут они, молодые, красивые по улицам Тулона - Катя в новом васильковом платьице, Юзеф во всём светлом. Смеются - впереди свадьба. Их, вернувшихся из плена, на вокзале встречали цветами, мэр города выступил с пламенной речью. Случилось всё так, как и обещал невесте Юзеф, приняла французская семья Катерину к себе. Народился у них сынок Марсель. В сорок шестом муж уехал на заработки в Алжир. «Правда, после войны мы особо не бедствовали, - вспоминает Катерина, - Франция дала пленным своим гражданам неплохое пособие».

Двадцатилетняя Катя истосковалась по дому, по маме, хотелось показать ей внука и увезти с собой во Францию. И тронулась в дорогу. С трудом добралась до Никополя, постучала в окошко родимой хаты, а в ответ услышала:

- Гэть витселя! Моя донька вмэрла! А ты - покрытка, наш род опозорила.

Приняли чужие люди. Как-то соседи донесли: «Утром тебя с мальцом заберут. Беги!» Что такое арест, Катя знала не понаслышке, в тридцать седьмом увели отца. Первым поездом добровольно уехала в ссылку в Кузбасс. Остановилась в мало кому

 

знакомом городке Осиннике. Когда с неё сняли клеймо «врага народа», никому, даже сыну не говорила о его французском происхождении. Вернулась в Никополь после смерти Сталина, в пятьдесят третьем, когда жизнь стала спокойнее. Марсель вырос, стал известным скульптором. Кстати, в Пятигорске это его памятник Ленину стоит. В Кисловодске, работая каменотёсом, строил дачу Брежнева, в Пятигорске реставрировал правительственную, переданную генсеком Горбачёвым. От Марселя и узнал эту печальную историю. А в украинском городе Никополе трудолюбивой Екатерине Лисовченко благодарные потомки присвоили звание почётного гражданина. Вот как судьба обернулась.

Другая история, тронувшая душу. Евгения Врублевская - праправнучка генерала, участника первой пролетарской революции, известной как Парижская коммуна. В начале тридцатых из Польши переехала в Германию, подростком вступила в тайную организацию «Красная капелла». Арестована гестапо, прошла пять тюрем, концлагерь Равенсбрюк. Далее - советские тюрьмы и концлагеря. Когда началась Вторая мировая война, ей было всего шестнадцать, а когда освободилась, шел тридцать второй год. Сравнивая фашистские и сталинские лагеря, Евгения Дмитриевна тяжело вздыхает: «Конечно, любой концлагерь - не санаторий. Но оттого, что со мной делали в гулаговских тюрьмах, содрогнётся любой человек... Я стала инвалидом на всю жизнь. У меня отняли детей, гражданство. В сорок восьмом отняли последнее - имя. Я стала заключённой Щ-270». Вместе с Евгенией Дмитриевной находилась и такой «опасный» враг народа, как 83-летняя Анна Ивановна Менделеева, жена знаменитого химика. Она умерла в лагере от дистрофии.

В моей судьбе немалую роль сыграл Яков Иванович Заяц. Замечательный человек, чуткий, неравнодушный, это он в трудный для меня момент встал на защиту. Больше того - вступил в борьбу с беззаконием. Благодаря ему мне удалось опровергнуть чудовищное обвинение в измене Родине и сбросить ненавистные оковы раба, десять лет пригибавшие к земле, а главное - смыть позорное клеймо врага народа.

Цену хлебу Яков Иванович знал, с малолетства батрачил на помещиков да купцов. Работы были разные, но больше в поле. Выходец из крестьян, неграмотных и малоземельных - таким презрительно бросали в лицо: «Деревня!» Да, они не умели читать, но своё крестьянское дело знали отлично. Преодолевая усталость, Яша по вечерам зажигал коптилку и проводил время за книжкой. Всё чаще присматривался ясноглазый паренёк к людям грамотным, учёным, завидовал им. В образовании видел своё будущее. И когда родители дали возможность учиться, па-

 

рил выше неба, схватывал всё на лету. В начале 1917-го обратился Яша к моему отцу, Ивану Карповичу, с просьбой выучить на портного. Пять месяцев ходил у него в подмастерьях и стал портным. А после революции служил в Красной армии. Она и определила его судьбу, с кем идти дальше, знал точно.

Уже занимая высокий партийный пост, часто бывал в нашем доме, подолгу говорил с отцом. Однажды услышал:

- В тридцать седьмом, когда арестовали правительство Белоруссии, а в измене уличили первого секретаря ЦК Компартии Белоруссии Гикало, вызвали меня в Кремль и Сталин после не долгой беседы предложил мне занять пост первого секретаря. Но я заболел и до Минска не доехал, назначили другого.

Войну Яков Иванович Заяц встретил в должности первого секретаря Кличевского райкома партии. Именно он стал той искоркой, от которой разгорелось пламя партизанской борьбы на Могилёвщине. Яков Заяц сколотил первый отряд и передал его под командование полковника Игната Изоха. Именно он отдал приказ останавливать бегущие разрозненные группы бойцов и командиров Красной армии, формировать из них новые отряды и громить оккупантов.

В этот свой приезд Якова Ивановича Зайца я в Кличеве не застал, перевели его руководить крупной парторганизацией в другой город. Поездом добрался до Могилева, а оттуда автобусом до Славгорода. Спросил первого встречного, где отыскать Якова Зайца? Тот уточнил: «Это бывшего партизана, что ли? Его весь город знает» - и, не спросив, кто я такой, назвал улицу и номер дома. Издали обратил внимание на легковую машину и трёх мужчин, о чём-то спорящих, среди них узнал Зайца. Машина ушла, а он всё стоял, провожая её глазами. Подойдя ближе, поздоровался, назвал по имени отчеству.

- Откуда знаете меня, молодой человек?

- Присмотритесь и вспомните. Неужели я так изменился?

- Не Ваня ли ты, сын Ивана Карповича?

- Он самый.

- Прости, не узнал, богатым будешь. Заходи в дом, вместе пообедаем.

Когда встали из-за стола, увёл он меня в отдельную комнату, усадил рядом на диван и спросил почтительно:

- Если есть проблемы, выкладывай.

Показал ему справку об амнистии, уведомление Военного трибунала из Минска.

- А какой вы, Яков Иванович, получили тогда ответ на свой запрос в прокуратуру?

- Молчит прокуратура, много лет молчит. И на запрос штаба

 

партизанской бригады не отвечает. А вот совсем недавно посетил меня следователь Военного трибунала Белорусского военного округа. Выпытывал подробности о тебе. Скорее не допрос это был, а доверительная беседа: ничего не записывал, и я ни одного листа не подписывал. На мой вопрос, что нового в твоём деле, ответил: «Следствием установлено, что с Мая и до конца июня сорок четвёртого Шалай Иван Иванович находился на территории Могилёвской области. А значит, не мог служить в Германии. Этого факта достаточно, чтобы прекратить преследование и отменить приговор».

- Спасибо, Яков Иванович, за поддержку. Задерживаться у вас дольше не смею. На прощанье ответьте на мучающий меня вопрос. В Кличеве и Морговщине утверждают, что в первые дни войны маршал Кулик отступал вместе с нашими войсками. Так ли это?

- Для меня и сегодня остаётся загадкой, почему так много войск не успели своевременно уйти с учебных полигонов, оста вить места работ и были захвачены врасплох? Стремительный натиск врага позволил ему в первые два дня боевых действий захватить практически все наши склады с горючим, боеприпаса ми, различным военным имуществом. Нечем стало заправлять уцелевшие самолёты, танки, автомашины. Связь прервана. По везло Кулику - у меня тогда ещё работала «вертушка» с Могилевом, я вышел на штаб армии и первым самолетом отправил мар шала в областной центр. А вот ни за годы войны, ни после о нём ничего не слыхал.

- Расстреляли его, обвинив в паникёрстве и якобы неготовности округа к войне... Нет Сталину прощения, загубил элиту армии.

- Но ведь, согласись, при нём построены тысячи заводов, десятки тысяч школ, сотни вузов, санаториев, домов культуры и так далее...

- А раскулачивание, а репрессии тридцатых годов?

- Знаю, были и аресты, и расстрелы, многие люди безвинно пострадали. Но ведь многое в те годы было сделано, о чём почему-то забывают. Черчилль не случайно сказал о Сталине: «Он принял страну с сохой, а оставил с атомной бомбой». Такие бы темпы да в наше время!

- Не о том я, Яков Иванович, на костях заводы построены. Есть ли пример других государств, чтобы свой народ, не любя, в топку бросали? И не говорите, что делали это ради прогресса. А белорусскую интеллигенцию, во имя какой высокой цели перебили?

- Тут явный перегиб, Ягода, Крылов, Ежов постарались... Но перед народом-то извинились.

 

- Извинились? Кабы так, я живой пример тому, а кто попросил у меня прощения - Сталин, партия? А перед миллионами крестьян извинились? Уж не говорю, что Троцкий и Свердлов расказачили два с половиной миллиона казаков. Крестьяне и казаки золото на Колыме добывали, лес валили, а сеять было некому. Забыли уже о голоде тридцать третьего? А всё отчего: в поле никто не вышел, некому было. Трудолюбивых да крепких крестьян в лесах и болотах сгноили, а лодырь в поле как не выходил года ми, так и в коллективизацию не вышел. Косить нечего было - ни пшенички, ни жита, пустая земля...

- Тут Иван, нечто большее - не просто крестьян извели, уничтожили опору национальной культуры - цвет белорусского крестьянства, без которого никакой интеллигенции не подняться. Генератором национальной культуры была деревня. Не на кого теперь белорусской элите опереться в толще народной. Но те, кто сегодня правит в Кремле, согласись, уже другие люди. Ты сам рассказывал, как тебя принимали.

- Новые люди у руля власти - и снова «избранные». А кто избирал их туда, народ?

- Партия-то у нас рабоче-крестьянская. Значит, и они из толщи народной...

- Да, что-то там изменилось, вмешались какие-то силы, божественные или дьявольские, не знаю... Не посчитайте меня пессимистом, но, дай Бог, дожить моему поколению до светлого будущего Белоруссии.

- Не будем загадывать, Ваня. На всё воля Божья.

Уже сегодня друзья мне дали почитать книгу о маршале Сергее Фёдоровиче Ахромееве, в 68 лет покончившего жизнь самоубийством после неудавшегося ГКЧП. Вернее, книга не только о нём, а скорее о взаимоотношении генеральных секретарей коммунистической партии и маршалов Советского Союза. Эта тема у нас никогда не исследовалась, она была под запретом. Увы, маршалов сажали в тюрьму не только при Сталине. Горбачёв, произведший в это звание лишь одного военного (Хрущёв - девятерых, Брежнев - одиннадцать), через год посадил его в тюремную камеру. В последний путь маршала Ахромеева провожала жиденькая цепочка родных и близких. Инстинкт самосохранения, генный страх со времён тридцатых годов, когда военных стреляли, как куропаток, вынудил старых людей не покидать своих квартир. Отвечая на многочисленные острые вопросы журналистов на последней своей пресс-конференции летом 1991-го, в канун 50-летия начала Великой Отечественной войны, военный советник президента Сергей Фёдорович Ахромеев так охарактеризовал стратегическую ошибку начального периода войны:

 

«Если же говорить о 1941-м годе и непосредственно о предвоенных месяцах, то, действительно, одной из серьёзных - я не считаю, что главной, но, подчёркиваю, одной из серьёзных - причин неудач начала войны была грубая военно-стратегическая ошибка Сталина в оценке военно-политической обстановки в предвоенный период. Сталин не верил, что Гитлер может напасть на Советский Союз и одновременно вести войну с Великобританией. То есть вести войну на два фронта. Но Сталин не был военным человеком, он был руководителем государства. Причём руководителем диктаторского типа, который считал, что он умнее всех, дальше всех видит. А поскольку методы управления у него были диктаторские, не демократичные, то возражать ему никто не смел. Вы спросите: а куда смотрели военные? Те же Тимошенко, Жуков, другие военачальники. Неужели они, высочайшие профессионалы, не обращали внимания Сталина на грозящую опасность? Обращали. Стало быть, он не слушал своих военных советников? Слушал. Но разрешил проводить только часть подготовительных мероприятий, притом самую минимальную. А на основную часть - развёртывание вооружённых сил - санкции не давал. Потому произошло то, что должно было произойти: Германия, которая начала готовиться к войне с Советским Союзом с лета сорокового года, справилась с этой задачей в течение двенадцати месяцев».

Какие же выводы напрашиваются? Маршал Ахромеев разделил их на военные и политические: «Политический вывод - диктаторский метод управления, примат единоличной власти неизбежно приводит к тяжёлым просчётам, к огромной трагедии для государства и народа. Второй вывод, военный - необходимость иметь талантливые кадры военачальников. Сорок первый год показал, что полководцы гражданской войны не годились для новых сражений. Старые маршалы - Ворошилов, Будённый, Кулик и другие оказались беспомощными в непривычных условиях, не выиграли ни одной битвы. В сражениях Великой Отечественной сформировалась новая плеяда командных кадров».

Но тогда, в конце пятидесятых, уважаемый мною Яков Иванович Заяц, не мог дать мне ответы на мучившие меня вопросы.

 

В конце августа приехал в Минск. Красивый и чистый многолюдный, но не суетливый город. Люди в большинстве своём приветливые, то и дело слышу «кали ласка» - пожалуйста. На рынке поразило традиционное обилие лесных ягод и грибов. Вспомнил, как в детстве носил в райцентр грибы на продажу, а на вырученные деньги покупал книги, обувь.

На вокзале обратился к военному коменданту с просьбой дать

 

адрес Военного трибунала. Вместо ответа услышал: «Зачем тебе адрес?» Протянул уведомление, прочитал он его и направил на улицу Горького. Здание охраняет часовой, предъявляю паспорт и прохожу к дежурному офицеру. Минут через двадцать майор уводит меня в свой кабинет, представляется. Торопливо подаю уведомление, он на моих глазах рвёт его и швыряет в урну:

- Оно вам больше не понадобится!

От мгновенного внутреннего напряжения заныло в груди.

- Зачитаю вам решение Военного трибунала Белорусского военного округа от седьмого августа 1956 года. Суд рассмотрел протест военного прокурора округа и вынес определение: «При говор Военного трибунала от 24 декабря 1946 года в отношении Шалая Ивана Ивановича отменить и дело за отсутствием состава преступления прекратить».

- Но прошло столько дней, а я в неведении. Мать, отец ночами не спят...

- Бумаги ушли в Караганду, видать, в дороге разминулись. Могу выдать справку.

И выдал. День 28 августа 1956 года стал для меня святым днём - я обрёл свободу, стал полноправным гражданином своей страны.

А для чего справка нужна? Вспомнилась байка времён эпохи Сталина-Берия. Встречаются на улице два приятеля, один спрашивает другого?

- Что невесел, голову повесил?

- Отчего ж мне весёлому быть? Ходят слухи, что слонов будут кастрировать.

- Тебе-то что, ты же не слон.

- То-то и оно. Кастрируют, а потом доказывай, что не слон. Примерно тоже произошло со мной. Жил я тихо-мирно в своей деревне, переносил, как и все, тяготы немецкой оккупации. Но по ложному доносу арестован и предан суду. В приговор слуги народа записали, что не жил я в Белоруссии, а служил в немецкой армии ездовым. Меня кастрировали, как того слона, а потом десять лет ходил и доказывал, что не слон. Но в жизни и не такое бывает. Говорят, например, что на вербе груши растут.

Десять лет не имел я трудового отпуска. Получив свободу, устраиваться на работу не спешил. Времени много, захотелось поехать на Северный Кавказ. В том, Богом обласканном крае, никогда не был. Родные мамины сестры - Пелагея и Ульяна - жили под Кисловодском в ауле Джага. К ним и отправился. Неповторима и прекрасна природа Кавказских Минеральных Вод. Ехал и любовался дивной картиной снеговых гор. Эльбрус, Бештау - самые высокие горные цепи России. И нет другого такого

 

региона, где на такой небольшой площади проживало бы столь много разных по языку народов, с нелёгкой судьбой и запутанной в веках историей. Путь от Кисловодска лежал мимо Кольцо-горы Вспомнился Лермонтов, его Печорин, дуэль... Запали в душу эти места.

Приняли меня хорошо, после расспросов показали аул. Бросил взгляд на клубную афишу: приглашают посмотреть кинокартину «Весёлые ребята». Вечером отправился на сеанс. Когда покупал билет, обратил внимание на чернявую дивчину, и словно током ударило: она. Старался держаться рядом и в зале сел рядышком с ней. Картина весёлая, много музыки и, главное, отличные артисты - Утёсов, Орлова! Смеялся до коликов в животе, она тоже бурно реагировала. С хорошим настроением покидал клуб, отыскал её глазами и пошёл вслед. По дороге познакомились, договорились в следующий раз отправиться в клуб вместе. С каждым днём она как магнит всё больше притягивала меня к себе. Кончилось тем, что тётки мои заслали в дом Гальцевых сватов.

- Говорят, в доме вашем телушка есть на продажу? - начал издалёка дядя Моисей.

- За товаром пришли? Проходите, может, и сторгуемся! - сыплет бисером хозяйка Екатерина Моисеевна.

Каждая из сторон свой товар хвалит. Сваты на стол каравай хлеба выставили. Мать зовёт дочь:

- Поди сюда, Рая! Если кавалер нравится, разрежь хлеб, - сказала с едва удерживаемой дрожью напряжённого голоса.

Сердце мое сдвоило удары, я следил за руками невесты. Не промолвив и словечка, девушка берёт нож, и кроит пахучую буханку на две половины. Ее округлое мягкое лицо розовеет, но глаза смотрят прямо и твёрдо. С молчаливой благодарностью ласкаю Раю взглядом. Я примеривал себя уже к новой, семейной жизни Мать предлагает каждому отрезать по ломтю. На столе появляется бутылка водки, дядя навеселе:

- По такому случаю полагается закрепить согласие чарочкой. С той поры без малого полвека прошло, прожили мы с Раей душа в душу, как говорят, в любви и согласии. Сына и дочь вырастили, их жизнь переплавилась в другую - во внуков, о них и заботимся