Мне еще не исполнилось 32-х лет, когда я переступил порог Сычевского психиатрического концлагеря, покинул же я его на- 37-ом году жизни, оставив позади 8 лет лагерей, тюрем, ссылку и психушки. Сейчас - мне 38. За 14 лег заключения я повидал многое: убийства, истязания, отчаяние и страх. Но такого унижения человеческого достоинства, как в Сычёв-ке, не видел нигде. Мои тюремщики в Сычёвке от алкашей и дебилов-ключников до интеллигентствующих палачей в белых халатах далеко "ушли из человечества" + Они хотели "увести" и меня, и других узников. Им удалось увести некоторых из жизни, из сознания... Не больше. В Сычёвке я убедился, что человека невозможно победить. Люди физически слабее нелюдей, но нелюди бессильны перед людьми.
"Из-под стражи освободить..." ++
De-jure все признанные невменяемыми содержащиеся в тюрьмах преступники немедленно освобождаются из-под стражи. Таков юридический пропуск в психтюрьмы.
Как это происходит?
14 февраля 1972 года в самый разгар облавы КГБ на Демократическое движение профессор института им. Сербского Ильинский вынес решение о признании меня невменяемым, и в этот же день, через полчаса после комиссии меня отправили в Лефортовскую тюрьму.
Тем временем акт экспертизы был отправлен прокурору Владимирской области. Сначала меня держали в одиночке, а за сутки до отправки во Владимир посадили в камеру к "валютчику" Исаеву. Исаев проходил по большому делу о спекуляции алмазами. Его шеф Анатолий
Глод ожидал отмены или исполнения смертной казни. Все однодельцы этого процесса были разбросаны по разным камерам необъятной Лефортовской тюрьмы. Исаев все время плакал. Политикой не интересовался и не мог мне подсказать, где, в какой камере, сидит
Я уже знал, что Володя осужден на 7 лет лагерей, так как я ехал в Лефортово в той же тюремной машине, в которой, видимо, везли с суда и Буковского. На дверце было нацарапано по-английски: "Bukovski-70-7 years".
Через день меня отправили во Владимирскую тюрьму. Утром, когда я относил тюфяк из камеры в коридор, я впервые увидел молодого худощавого человека, так знакомого мне по " тографиям. Тюремщики, однако, велели Буковскому следовать в машину подогнанную вплот-* ную к тюремному выходу. Затем и я был посажен в эту же машину, но в глухой боковой бокс, в котором можно было только сидеть.
Так же нас разлучили и в заквагоне. но, боясь более не увидеться, мы переговаривались. А по прибытии во Владимирскую тюрьму нас посадили в одну камеру. Володя был в своей одежде, а я в полосатой. Его очень забавлял мой вид в этом шутовском наряде. Я дал ему прочесть свой последний приговор, который развеселил его необыкновенно. После стандартных обвинений в "клеветнических измышлениях" приговор утверждал, что в моих сочинениях приводятся "факты, подрывающие веру советских людей в справедливость действий правительства".
Просидели мы вместе лишь выходные дни, а в понедельник нас развели по камерам. У Володи начиналась жизнь тюремная, у меня - "больничная".
Действительно, меня перевели в так называемую больничную камеру. И месяца через два
тюремная секретарша протянула мне в кормушку лист бумаги. Это было определение Владимирского облсуда о прекращении моего уголовного дела в связи с тем, что я не могу отвечать за свои поступки "в силу своего психического состояния".
И еще гуманнее фраза была в определении суда: "По своему психическому состоянию - тяжелая психическая болезнь - Белов не может отбывать наказание". Следовательно и от "наказания" освободили. И, конечно, из-под стражи тоже освободили.
В середине мая пришли начальники с лицами, источавшими ликование, и нахмурили брови, увидев меня в каторжной полосатой робе. И вот уже подбежал услужливый тюремный придурок с новехонькой черной тюремной робой. И сказало, чуть не воркуя, начальство: "Вы теперь, Юрий Сергеевич, не заключенный, вы вольный человек, такой же, как мы". Они-то думали по своим коммунистическим меркам, а я по своим - и сказал: "Все же свободнее я".
И погнали утром меня опять через пути - к Владимирскому вокзалу. Я один, их шестеро: пять человек и огромный пес. И даже наручники не забыли надеть "свободному" по их понятиям. Потом везли двое суток какими-то кружными путями до станции Сычёвка на Смоленщине. Выгрузили с толпой серых зэков в привокзальную грязь и дождь. Гаркнули: - "Сесть на корточки!" Все сели, кроме меня. Я сказал: "Я свободный".
Захохотали, завертели пальцами у лбов. Снизошли: пусть стоит дурак, ему в дурдоме сидеть до пенсии. И через два километра грязи втолкнули в черную скрипучую дверь, которая для меня не откроется больше никогда, потому что мучительные полторы тысячи дней и ночей я проведу здесь, а когда меня разбудят средь
ночи, чтобы увезти из Сычевки внезапно и неизвестно куда, этой двери уже не будет. Я буду идти бетонными коридорами и решетчатыми коридорами пока не пройду в решетчатую калитку решетчатых монументальных ворот, которые станут единым входом для п/я ЯО-100/5 /больницы/ и п/я ЯО-100/7 /лагеря/.
Но и тогда через 4 с лишним года меня не отпустит конвой. И кто сердобольный сказал бы парням из МВД, гонящим меня по этапу в Смоленск: "Детки, оставьте этого сумасшедшего. Пять лет назад его освободили из-под стражи. Вот и справочка об освобождении, выданная во Владимирской тюрьме, - обтрепалась!"
Но если бы и нашелся такой сердобольный, не отпустили бы меня "детки", выполнявшие одну из почетных обязанностей советской конституции - пусть эта бумажка удивляет тех, кто верит бумажкам, кто верит словам! "Детки" же знали /и знают!/ что в ГУЛаге - свои понятия о свободе, - и водят и гонят по этапам и сдают в психиатрические тюрьмы "освобожденных" узников. И даже не догадываются о том, что это - ложь: ложь тюремщика, ложь притворщика, ложь палача... Этот тюремщик, притворщик и палач - Верховный Суд СССР - ибо эта ложь с "освобождением" из тюрьмы в тюрьму - его детище.