Ужас Сей-Сенагон

Около тысячи лет назад фрейлина японской императрицы Сей-Сёнагон в своих "Записках у изголовья" передает тот ужас, который испытывает человек, лишенный бумаги и палочек с тушью. "Возможность выразить себя настолько дорога человеку, что лишение такой возможности наверняка сведет его с ума", - пишет она. При этом, рассуждая о качестве бума-

ги и туши, она замечает, что плохое качество бумаги, безобразная пища или ужасная посуда может угнетать человека психически.

Я уже не буду говорить об отвратительном приготовлении пищи или о мерзкой металлической посуде - человека тонкого и чувствительного это не только лишает аппетита, но и постоянно травмирует. Не в меньшей степени травмирует, если не сводит с ума вообще, запрещение "иметь бумагу и карандаш". А фактически запрещено писать и рисовать.

Официально эта мера оправдывается лишь тем, что психическим больным опасно давать карандаш /может повредить глаз/ и ручку /может выпить чернила/. Поэтому инструкция разрешает писать и рисовать лишь в присутствии персонала в специально отведенном месте. Но и в этом случае действует бессмертная формула Твардовского: "обозначено в меню, а в натуре нету". Тюремщики свели это правило лишь к написанию писем. Причем, чтобы воспользоваться этим правом, необходимо получить не только разрешение врача и согласие медсестры, но и пользоваться расположением санитара, которое покупается за сигареты, колбасу и пр. А если платить нечем? Тогда вы слышите в ответ на просьбу выпустить из камеры в столовую, чтоб написать письмо, - "нет мест". Прямо как в советских гостиницах.

Письма пишут раз-два в неделю. Но могут и вообще не писать две недели подряд. Сестры зорко следят, чтобы больной писал только письмо и ничто другое. Бумага выдается по счету, а карандаш изымается немедленно после написания письма. Писать чернилами или шариковыми ручками по совершенно непонятной причине строго запрещается.

То, что письмо написано, вовсе не означает, что оно будет отправлено. Его могут долго

проверять по инстанциям: сестра, врач, оперуполномоченный МВД, сотрудник КГБ в Сычёвке или спецотдел в Смоленске. Некоторые письма "проверяются" более месяца, но большинство - конфискуются. Отправка телеграмм или, тем более, разговор по телефону строжайше запрещены.

Я часто думал о причинах, побуждающих тысячи людей в стране копаться в чужих письмах. Ведь совершенно очевидно, что любой нормальный человек не станет в письмах сообщать какие-то сверхсекретные сведения, то бишь -шпионские. Тем более, что большинство людей, как правило, не имеет доступа к какой бы то ни было секретной информации. А применительно к сумасшедшему дому в Сычёвке вообще смехотворно говорить о каких-то секретных сведениях.

Но это с точки зрения нормального человека. У КГБ другая логика. Все факты, подрывающие престиж СССР как "цивилизованного государства" , объявляются "секретными". По этой логике "секретными сведениями" объявляются например, меню в психтюрьме, одежда больных, фамилии врачей, проходимое больными лечение и многое другое.

Можно ли поверить, что запрет писать и рисовать связан с заботой тюремщиков о здоровье "больных"? Не такую ли же заботу проявляли в свое время николаевские жандармы о Тарасе Шевченко, когда по высочайшему повелению запретили ему "писать и рисовать"?

Сычёвские оперативники Леонович и Тилк постоянно и зорко следили, чтобы заключенные больницы не писали и не рисовали. При обнаружении огрызка карандаша сестры и надзиратели победоносно разоблачали злоумышленника и, учинив ему допрос, водворяли "на вязки" и требовали "лечить" провинившегося. Одним

из самых достойных интеллекта КГБ дел считалось разоблачение злоумышленников , тайно имеющих огрызки карандашей. Для этого создавалась целая агентура.

Когда один такой агент доносит, что есть подозрение на наличие карандаша у кого-нибудь из больных, немедленно организуется целых три облавы. Сначала всё переворачивают вверх дном надзиратели. Топчутся сапогами по постелям, выбрасывают в коридор письма и фотографии, газеты и книги. Сестры немедленно приказывают санитарам жечь трофеи. Затем, когда больные начинают наводить порядок и приходить в себя, врываются санитары. После их шмона проходят с обыском еще и сестры. И какое же полицейское ликование испытывает каждый раз Людмила Пискунова, когда все же обнаруживает крамольный карандаш!

У меня, например, Пискунова перевернула койку вверх ногами и обнаружила карандаш в пружинах сетки. Надо было видеть, как она, держа в поднятой руке огрызок карандаша, шествует по тюремному коридору и "утирает нос" надзирателям: "За что вы только деньги получаете!" Дескать: сама-то она "мышей ловит"

Сколько энергии затрачивается в этом государстве на борьбу с самовыражением личности! И эта антицивилизация именуется "светлым будущим человечества". Счастливы люди, не пьющие еще из этой чаши!

Мне все же удалось написать и много стихов, и вести дневники в этих кошмарных условиях запрета. Но я не учел всей бдительности тюремщиков. Мне дали возможность вывезти рукописи из Сычёвской и Смоленской психтюрем, но перед отправкой в Сибирь, 7 сентября 1976 года эмвэдэшники устроили мне обыск и конфисковали все рукописи. На мои запросы на-

чальник Смоленского отделения ГУЛага Ф. Скоромный ответил: "Ваши рукописи не могут быть возвращены, поскольку в них содержатся сведения, не подлежащие разглашению".

"Не подлежат разглашению" стихи о Моцарте, письма от друзей, фотографии малограмотной двоюродной сестры и Наташи Горбаневской с детьми...