2

 

Рай — больница, для обитателей ее — оазис в пустыне бесчеловечности и горя.

Как тут чудесно!

Койка у окна. Отдельная. Чистая. Можно потянуться на тюфяке из стружки (а не сбившихся в камни опилок).

Ни завтра, ни еще сколько-то недель не идти в лес!

Нога в гипсе не болит. Благостное тепло.

И главное: люди. Мыслящие, полные лучистой доброты — настоящие.

Хорошо! Я - счастлива.

Вообще-то говоря, обретенный рай— больше смахивает на захудалую ночлежку: удачливо попавших на отдельную койку всего несколько человек. Остальные - к вящей заботе доктора - размещены по нарам, но и они почитают себя счастливцами: больница! Ни в лес, ни в каменоломни - это надо понимать! А болезнь наш доктор вылечит.

 

... Вокруг построенных осенью складов то концом, то ребром выпирают из-под снега доски. Брать их строго воспрещается, нельзя тратить пиломатериалы не по назначению. (Все равно гниют? И как подтает, их неминуемо затопчут? — Не ваше собачье дело.)

Эти доски и составляли сырьевую базу для негласной столярной мастерской, организованной доктором в просторном чулане за кухней. Идея добычи сырья для коек и начало ее реализации принадлежат Вилке. У него дееспособна одна рука, другая покоится на широкой перевязи.

В "экспедицию" не все шли одинаково охотно. Молодой геолог Елизаветский, высокий, по-девичьи краснеющий, решительно запротестовал. Нарушая мое эйфорическое, блаженное состояние, из-за тонкой переборки доносится до меня диалог:

— Я в тюрьму не просился. Арестовали, привезли — пусть кормят, искалечили — пусть чинят. Чтоб я добровольно лагеря отстраивал?!

— Чудило, это ж не коменданту уют ладить. Для своего же брата.

— Ты не понимаешь, что такое находиться в точке, где полновластные хозяева — урки. Там, где мне отбывать все, какие положат, сроки, урки составляют более трети населения. Ты не можешь их знать, потому что не был брошен на съедение, изведен ими, как мы.

Первое, что в них поражает, - какая-то животная бесстыдность. Вся грязь, наружная и внутренняя, с бахвальством и тупым смехом выворачивается напоказ. Входишь или выходишь из палатки, - ноги поставить негде: отхожих мест не признают, мужчины, женщины, заголясь у всех на виду, прямо у порога - кого стесняться? И не только нет ни капли стыда, но даже в отношениях друг к другу не заметишь проблеска жалости, сочувствия. Жрет, гадит, живет только тело. - И вот таких перед самым нашим приездом скликало начальство на собрание: к нам едет 58-я, среди них самые злые враги — КРТД. Вы должны не давать им вредить, не допускать готовить каверзы. Помогите нам, советские люди, в борьбе с контрой.

 

Помогают. Рубашку рвут из рук, кусок не дают "контрикам" до рта донести. Редкие наши посылки сразу ими отбираются. Работать почти совсем бросили; бригадиры, тоже из блатных, нормы проставляют им за счет 58-ой, подыхающей с голодухи, надрывающей спины и животы в каменоломнях.

— Но все же начальство реагирует как-то на такое?

— Начальники боятся их. Урки стали с ножами ходить, как в кладовку, к трупам умерших, тогда вынесли за зону покойницкую. У конюшен молодняка поставили вооруженный конвой, чтобы охранять жеребят от жеребячьих нравов диких орд.

— Выходит, по-твоему, порядок, когда на земле обетованной рядом с другими больными валяются по нарам и твои урки-сифилитики?

— На все лагерные годы даровано мне судьбой месяц-полтора "дома отдыха" у нашего доктора. Иди к черту, не порть моих каникул.

Среди такого лежать бесполезной колодой... Я, мне, мои... Какой там на фиг Елизаветский, ты так — еле-еле советский, — протянул Вилка и стащил с геолога одеяло. Прибавил еще кое-какие слова.

Я легко узнавала старую специальность Витьки Вильковича — "открывать" людей и тут же втягивать их в кипучую деятельность. Мы с Вилкой учились в параллельных классах гимназий, жили почти рядом. Наши отцы были приятелями и я с Вилкой и сестрой его - тоже.

 

Доктор демонстрировал перед комиссией из центра протекающий шприц с двумя тупыми иголками (весь запас) и единственный градусник. Когда комиссия покинула больницу, доктор, махнув им вслед рукой, написал жене на волю: продай то-то, срочно шли по списку.

Понемногу я начала ходить, на костылях. Вспомнила фронтовую бпрактику. Лекпом работал днем, вечером я его подменяла.

Доктор дождался наконец : поступило почтой кое-что из медицинского инструмента. Но "колющее, режущее" заключенным не полагается, посылку задержали. Доктор обратился с официальной просьбой: все присланное принять в лагерную собственность, числить на инвентаре больницы. Ответ : "нет на то инструкции".

- Сам повезу больного на операцию. Авось, на Воркуте главврач поможет добиться передачи инструмента лагерю...

Повез доктор больного. И списки неотложно необходимого больнице.

Все сроки прошли, а его с Воркуты все нет и нет. Вернулся коричнево-обветренный, глаза смотрели устало и беспокойно.

 

... задержался, потому что его, еще врача с Воркуты, вольного инженера и начальника ВОХР^[1] посылали осмотреть бараки заброшенного кирпичного завода — можно ли разместить там заключенных.

- Километров двадцать пять шли первозданным пространством. Небо никакое, будто его и вовсе нет, одна муть. А внизу промерзшая тундра.

белая до синевы, бесконечная до одури - и ничего, ничего кругом, абсолютно голая, зеркально-лысая беспредельность.

Шагали, шагали и натолкнулись на занесенные снегом развалины — цель нашего путешествия — остатки кирпичного завода. Он был сотворен "на живую нитку", по-лагерному.

Вохровец рассказал: когда завод работал, тут "стоял вроде ОЛП". Были и палатки, но больше по землянкам расселяли зэков. Крутили они глиномялки, лепили кирпичи. Когда глина иссякла, вскоре закрыли завод: собрали палатки, увезли их вместе с глиномялками, а с остальным — морозы да метели расправились. Вот только деревянный карцер еще не рухнул... Поиски глины продолжены, кирпич нужен. Уж сейчас бригады начали крепкую тюрьму, с цементным полом, на Воркуте спехом строить...

Карцер весь расползся, по разошедшимся углам и вдоль стен — толстый грязный лед. — Удивил он нас своей величиной, да еще отсутствием малейшего намека на топку - даже дыры в крыше нет...

Доктор говорил тоскливо, слова лились медленно, прерывисто.

Совсем завял наш доктор. - Что за притча, ну, мало ли на свете развалин? Попыталась разрядить нависшее уныние шуткой:

— Успокойтесь, доктор, этапы все прибывают да прибывают, слепят тяп-ляп новые бараки, они тоже скоро развалятся — ну, чего так убиваться?

Доктор не улыбнулся.

— Все забито снегом. Все обезжизнено. Даже волков нет, слишком холодно, волком ветер воет. Пала ночь, мрак, застонала метель...

— Поселить сюда людей! А вохровец заявил — подходит: полная изоляция.

Что он говорит? Полная изоляция? — Да чего уж полней!...

Этапы ходят по реке, по льду. Через каждые двадцать пять-тридцать километров поставлен перевалочный "станок". В пути доктор вскрыл нарыв на бедре перевалочнику Пухову, старому знакомому. И тот шепотом рассказал — недавно проехали трое "сурьезных" уполномоченных. Ночью здорово пили, но выехали рано. — "На кирпичный!" — скомандовал старший.

Пухов поведал, как он зовется.

 

... Есть на свете места, что прокляты и святы. Среди них — Кирпичный. И есть проклятые имена. Среди них

... только что названное, ставшее синонимом того, что выражено словом односложным, абсолютным и окончательным...

 

После переломов пострадавшим нужна рентгеноскопия. Доктор узнал — возчик Михайло завтра с утра едет на Воркуту. Отличная оказия, но возчик заартачился.

Михайло — пахан, атаман всех урок ОЛПа, воров и бандитов обоего пола. Власть его над ними безгранична. Он чинит суд и расправу: отойдет

 

с подсудимым за барак, наденет жилет ("правилка") и "качает права". Проигравшего в карты "отдает" кредитору, тот превращает "заигранного" в раба. А если что посерьезнее,— прощайся с жизнью, пахан назначает палача.

— Обратно повезет лошадь кладь, а туда — вроде отдыха скотине.

— Сам ты скотина, изнутри и снаружи.

Михайло и верно — скотоподобен: низколоб, скуласт, губаст, с длинными обезьяньими руками нечеловеческой силы. Доктор, ругаясь, отрезал от твердой колбасины, налил в мензурку драгоценного спириту с ректификата, Михайло уважительно вытер губы: "Завтра - поехали!"

Обрадовалась было я: в столицу! Потом вспомнила и помрачнела — валенки мои... В таких и с подвозом Михайлы не дойдешь, а подшивать тут нечем. Но оказалось, нашлись на ОЛПе две пожилые женщины, умеющие прясть. Из разлохмаченных ненужных обрывков манильского каната в низком предбаннике при коптилке они прядут веревки, нашивают их тесными овалами на стельку из ветоши. Вот и подшивка, сдавай норму на склад.

К колбасе и сахару доктор добавил свою пайку. — "Ведь больную, Ван".

Они глянули на вошедших молча, недобро. — Ведьмы, парки, как раз по месту, во тьме прядут нити злой судьбы...

Положила у коптилки хлеб, сахар, колбасу. Ван принес кипяток. За кипяточком парки оттаяли в простых баб. Выспросили у меня — как получилось, кто дома остался. Ну, а потом и я их, в свой черед, не могла взять в толк — этих-то как угораздило со страшной статьей КРТД — "контрреволюционная троцкистская деятельность" - сюда затесаться?

Грузная, с неподвижным лицом, платок повойником, рассказывала нудно, плаксиво и бестолково, как вдруг я уловила некий смысл:

— Он-то мне все — позиция, позиция, а я ему — следователю-то, муж мой — ну, да был на позициях, так он мужик на то, а я ж баба, какие позиции, чего ты ко мне, в самом деле. А он как затопочет на меня, не валяй ваньку, говорит, твой муж в позиции, он трактист. А я ему — не, он сапожник, спьяну дерется, невесть что несет, одежки таскает — пропивает... Она заплакала. - Внученька-сиротинка осталась...

У второй, невидной бабенки, глаза вытаращенные, без всякого выражения, зато нос походил на болтливый сорочий клюв. Она скороговорила:

- Вот вдуть, да идуть, уж сколь ден, вагоны все полные, на площадках солдаты с ружьями, а те-то, внутре, в своей одежке, а выходять все военные. Наша станция узловая, все составы тогда шли, ох! и дюже длинные да набитые. Солдаты с ружьями на путя выходять. Стою вот так, со свернутым, вышла состав встренуть, тронула древком одного военного, спрашиваю: — "Война, ай что? Нибилизация? Как в четырнадцатом, поди?" А он повел меня до другого, и тот повел, а я иду и все свернутый наперед себя держу. Милая ты моя, так своей сторожки и не видывала боле...

... Вот как можно попасть в лагерь...

 

На лед спустились засветло. Более слабых поддерживали те, что покрепче. Доктор вел меня с моей палкой, он шел навестить Пухова.

Рентгеновские снимки оказались относительно благополучными. Рентгенолог сказал: вам повезло с врачом. — Еще бы, наш доктор!

... Он ходил взад-вперед по берегу. Ждал, пока перевальщики закончат утренние дела с водой, дровами, топкой.

... Почему именно с развалин кирпичного, без осмотра печей, без сырья — начинают приезжие? — Пухов (бывший шофер НКВД) об этих соображал так:

- Видать, за пьянку, а то где-нибудь по своему делу недобрали. Будут теперь на холодке налегать — стараться. Замо- о- лят, им — что?

... Тогда, в ярости старания, могут и не отвести кирпичного...

 

Не отвели.

Протянули пару двухъярусных холодных палаток. По лагерному штрафному обычаю-норме воздуха и доски нар на одно заключенное, да еще и штрафное, тело тут смогут "уплотнить" сотни...

Карцер приспособили для женщин. Окна наглухо забили досками. Поставили железные бочки с трубами и дверками.

Пошло по всем лагпунктам изъятие заключенных.

Кирпичный сейчас — одинокая глухая тюрьма-призрак среди стеклянной пустоты, мороза и белых метелей тундры.

Туда все гонят и гонят арестованных... Еда — один раз в сутки.

Ничего больше Пухов не знал. Потому что весь кирпичный оцеплен, день и ночь остараживается штыками прибывших солдат. Проезд мимо него отведен далеко в тундру... "Им — что?"

Доктор возвращался, не замечая дороги.