3

 

Глеба с Вилкой выписали. Через пару дней Елизаветский, сияя, прибежал в больницу. Две счастливейшие новости: оставлен здесь на ОЛПе и вдобавок получил пропуск за зону для геологических поисков в нерабочее время.

Приятели определены, оба в мехмастерскую. Глеб смастерил себе лопатку и топорик. Заходя в больницу, оживленно рассказывал мне о своих походах: "Понимаете, как здорово: нас обрекли на бесплодие, а тут взять, да и обнаружить, открыть полезное и важное, до признаков уж доискался"... Наверное, еще кому-то рассказал, потому что вызвал его к себе начальник.

— Выкладывайте, какие у вас находки?

— Никаких. Зима — не поисковое время. Правда, прошла полоса оттепелей, но обнаружились только очень малые приметы. В одном месте вероятна девонская нефть, но следует разведать — в промышленных ли количествах. На обрыве — следы полициподов, дающие повод думать об угле.

 

— Чего такое? Какая нефть? Напиши-ка эти слова.

Остальное он допишет сам. Это не шутка — ходить в зачинателях: "я послал моего геолога"... или "выискал с другого ОЛПа специалиста, наказал ему..." А впрочем, хрен его знает, может,— чепуха, будут гоготать. Или похуже...

Шли дни. Но вторым планом во всех жило — тюрьма среди тундры. Нарочитой отдаленностью» пренебрежением, даже по лагерным мерилам, к бытовой устроенности, невиданной охраной - она внушала особое беспокойство. Молчаливая тревога нарастала.

Ночью ушел на Воркуту большой мужской этап. За полчаса доктор узнал, что Ван тоже в списке. Госпитализация - "следовать не может". Доктор проводил, попрощался с друзьями. Обнялись с Вилкой, он просил передать мне прощальный привет - заветный томик Лермонтова.

 

У доктора проездом побывал его друг — врач из сангородка. После неоднократных и настоятельных просьб доктор рассказал нам  о знаменитой воркутской голодовке.

Голодали КРТД (кроме принципиальных противников голодовки) и присоединившиеся к ним, всего 400 человек. Требования: 1) отделить от уголовников, 2) соединить из разных ОЛПов семьи, 3) работа по специальности, 4) возможность получать с воли книги и периодику, 5) улучшение питания и жилищных условий.

Старостат голодовки: Григорий Яковин, Сократ Геворкьян (молодые профессора), Васо Донадзе (член ЦК Грузии), Саша Милешин (московский студент). Все — из левой оппозиции (троцкисты).

Делалось все, чтобы сломить сопротивление, вплоть до прекращения топки печей при температуре минус 40 - 50 °

Голодовка продолжалась три месяца — какие духовные силы, гордое человеческое упорство проявили себя!

Их перевели в сангородок и прибегли к насильственному искусственному питанию. Голодающие — держались. Официально жертв в сангородке не было. В действительности — безнадежных выписывали из больницы, и они умирали на ОЛПе. У всех силы падали.

Но — не сдавались.

И вот через три месяца неожиданно все требования были удовлетворены. Под наблюдением врачей выжившее большинство усиленно подкармливали, довели до возможности обычного лагерного полуголода.

Доктор подавленно замолчал. И на вопросительные взгляды ответил:

— Сейчас все, принимавшие участие в голодовке, а с ними и противники ее из КРТД — все арестованы, находятся на Кирпичном...

 

Уже нет преданного Вана, вложившего столько трудов, уменья, догадки в создание больницы. Нет Вилки. Все затихло: ни чтений, ни концертов. Резче почувствовался запах лекарств. Белой тишины.

 

Когда этап женщин проходил мимо больницы, в одном халате я выбежала на крыльцо. Рая успела крикнуть: "За сценарий... сыну... позаботься..."^[1] Небольшая, в своей отличной от всех замшевой с мехом куртке, она бежала последней и все махала рукой в маленькой рукавице.

Так и врезалась в память — яркая шубка на фоне снега и маленькая рука, издали посылающая все, что у нее осталось, — боль, тепло, тоску...

 

После гипса больных выписывали с временным освобождением от тяжелых работ, от леса. Несмотря на боли в ноге, доктор приказал палкой не пользоваться.

Работаю в зоне. Я — ломовой извозчик. В пустой сейчас теплице женщины лепят из навоза с торфом горшочки для рассады и выставляют их в плоских ящичках на мороз. Укладываю ящики на сани, везу и высыпаю замерзшие горшочки в огромные бурты.

В бараке-палатке Зоя с Люсей изловчились сохранить мое место. Из пересылки мы втроем, не разлучаясь, прошли этап со всеми промежуточными остановками. И сейчас живем в добром приятельстве.

Доцент-филолог Ольга Сергеевна Толчанина (Люся) — маленькая, худенькая, трудно поверить, что это мать десятилетней дочери. Ей хотелось иметь практику во французском языке, она написала в "Юманите" письмо: не захочет ли кто из комсомольцев вступить с ней в переписку. В "Юма" решили просто напечатать письмо в газете. Откликов пришло множество. Люся выбрала девушку - инженера метро из Парижа и студента-марсельца. Писали друг другу о спорте, театре, книгах. — Через пару лет

Люсю арестовали, потому что, как сказал следователь, ее корреспондент выступал в Марселе с троцкистской речью.

— Меня загубил французский, Зою — английский. Даешь эсперанто! Зоя, балерина-корифейка Большого Академического театра в Москве, как вьюн длинная, гибкая, с озорными глазами на маленькой голове. И Зою, как первую общественницу в театре и владеющую языком, приставили к приехавшим на гастроли балеринам. Она заботилась об их быте, водила всюду, и те, уезжая, оставили своему гиду подарок — сумку, духи, перчатки. Спустя три года Зоя была арестована по подозрению в шпионаже — за какие сведения заплатили вам иностранки?

Обе соседки в бригаде строителей, самой легкой и "аристократической" на ОЛПе — не висит норма над головой, остаются в зоне (всегда можно словчить в барак погреться), а главное — постоянная работа, к  

которой приноровился и чувствуешь себя уверенно, оседло. Толчанина — на красной доске: лучший маляр-штукатур...

 

Больших этапов на Воркуту нет, но все время выдергивают по одному, по несколько человек, гонят вверх по реке. Каждый развод, каждую проверку с боязливой тревогой оглядывали ряды, вслушивались — кого не хватает. Нельзя было не только предугадать - кто следующий, но и понять задним числом: почему взяли, по какому признаку? Этой ночью так исчез нацмен, бригадир транспорта (хороший малый), скромный, болезненный собрат, возглавлявший слабосилку.

 

Кто-то из вошедших блатных прямо из дверей крикнул:

- Кляченки слабосильные, к вам бригадиром впихнули Киру.

Румяная, свежая, с ровными бровями-дугами.

Зоя с верхней нары посреди барака протянула к лестнице свою головку на змеиной шейке и, минуя промежуточные вопросы, громко спросила:

- С кем? ...

Женщины смеются. Но никто не удивляется. Голод, зверски тяжелый труд с невыполнимыми нормами, угроза карцера, если выполнишь за день менее двадцати процентов положенного, а то и нового "дела" невыполнителям ("саботаж") фактически толкают женщин на проституцию - расплачиваться телом своим за кусок хлеба, за "легкую жизнь" (контора, медчасть, кухня, склады, парикмахерская, пожчасть, пошивочная, инструментальная и т. д.), чтоб избежать доли большинства и всех КРТД — "общих работ": лесоповал-лесопогрузка, шахта, снегоборьба, сплав, покос по колено в болотистой жиже среди туч мошкары и гнуса, полив огородов с водоношением с реки в гору, чистка-вывоз отхожих мест, дорожные работы - мало ли еще чего. Соседка моя, учительница, "устроилась" с уркой-нарядчиком, понуро исповедалась: "Что поделаешь, измоталась, изголодалась, или в петлю, или к нему под одеяло"...

Другое сообщение, прямо касавшееся меня, было серьезным и огорчительным: у возчиков новый бригадир — Кусаев. На воле, там у себя, он был одним из "руководящих товарищей", теперь из кожи лез вон, чтоб и в лагере в какие ни на есть начальники попасть. Ожидать тут можно всего, опасаться - многого.

В первый день своего бригадирства он подошел, когда я уже достаточно наработалась.

- Поезжайте за сеном. Вот разовый пропуск и записка к бригадиру — там работают, выделят вам подавальщика. Привезите побольше.

- Но я уж сбросила в бурт процентов девяносто. От тяжелых работ имею освобождение. Главное — до конца рабочего дня с возом не вернешься, а мороз больше 35-и и еще крепчает.

- Не хотите — запишу нарушение труддисциплины и отказ. Иначе говоря, езжай или иди в карцер.

Подавали сено споро и навивать воз помогли, бригадирша оказалась человеком душевным. Но обратный путь был трудным. Поземка намела-

 

насыпала, я с трудом вытаскивала нога, копыта лошади выше бабки увязали в снег. Несмотря на понукания, Искра все время замедляла ход. И наконец встала.

— Ты с ума сошла, Искра, мы же замерзнем с тобой! Да ну же, ну! - в отчаянии кричала, дергала вожжи, хлестала ими. Ни с места.

Мороз крепчал. Я вздрогнула: на глазах с треском во всю длину расщепилась надвое прибрежная растрепа-елка. И пошло: царящая тишина то и дело разрывалась уханьем с сухим скрипом. Тени стали длинными, мрачными.

 

Решила взобраться на берег, сломать с упавшей ели палку, надо же как-нибудь сдвинуть проклятую Искру! Берег крутой, все срывалась, снег залез за ворот, залепил лицо. Совсем выбилась из сил, вернулась ни с чем к возу. Искра стояла, будто неживая, каменная.

Что же делать?

Лошади могут не хватиться до утра, они часто подолгу в обозах. Зоя с Люсей репетируют в самодеятельности. О зэка Иоффе забеспокоятся на поверке перед сном. Мы раньше тут с Искрой замерзнем. Решила влезть на воз, закопаться в сено. Но тут обнаружила, что руки, которыми я цеплялась, пытаясь взобраться на берег, остались разведенными в стороны, будто крылья. Не могла ни сблизить их, ни опустить. Нечего и думать взобраться наверх, руки не мои. Ноги тоже отяжелели.

Тело сотряслось от рыдания. Сдержалась - мороз скует ресницы. Они и так слипаются. Я устала, непреодолимо тянет в сон. Нет, спать на морозе нельзя. — Присела на оглоблю, оперлась о бок лошади. Ощутила слабое уходящее тепло.

Подняла глаза к небу, к пляшущим сполохам. А когда сквозь полусомкнутые ресницы глянула вниз,— северное сияние во всем блеске уже спустилось на землю, широко развернулось струящейся завесой из брызжущих светом тончайших стеблей. Эта отделившая меня от мира высокая завеса все извивалась бесшумными радужными волнами, легкие мазки невиданных красок танцевали, буйствовали, то пылая, то нежно-влекуще искрясь, излучали сияние, благодать невыносимой радости.

Но какая-то чуждая точка мешала полностью ощутить, забрать все свое счастье, точка назойливо росла, ширилась... Только когда совсем около себя увидела чужие розвальни, я очнулась, узнала тормошившего меня Михайло и до оцепеневшего мозга дошло, что это спасение.

— Да вы же замерзаете! Наверх, в сено! Не можете?

Михайло влез сам, сбросил часть воза и протянул свои обезьяньи руки. Он втащил меня на воз, со всех сторон накрыл толстыми слоями сена. Спрыгнул, привязал вожжи к передку саней и, будто грязью, забросал все видения тяжелым матом. Лошадь, привыкшая после дикого крика получать не менее дикие побои, рванулась с места.

— Теперь будет драпать до конюшни, меньше полутора километров. Последними были самодовольные слова Михайлы:

— Это я запустил малый матросский загиб. А есть еще большой...

 

Он пошел к своей упряжке и, закурив, забыл и обо мне, и об Искре. Только после разговоров на ОЛПе, куда вернулся поздно, Михайло понял, что он есть спаситель и вообще герой. Когда его утром будили, огрызнулся — после "такого" выспаться желаю!

 

Зоя в обед и ужин стонет над миской, лагерный стол для нее мука. Жизнерадостность веселой корифейки дала течь - посылки иссякли, надежды потускнели. В долгожданном письме сестра написала: "Нагляделась и наслушалась, о чем просишь, ничего не поможет... Я - лунатик, хожу по карнизу, по узкой жердочке ... Не обижайся, болит рука, писать не могу". — Ну, черт с тобой, любимая сестра, не пиши! Бросила письмо, обратилась к вошедшей соседке: "Пожарник у двери?" - И пошла: начальник военизированной пожарной охраны влюбился (с подношениями) в нашу балерину. - Зойка, Зойка...

("Все равно ничего не поможет". "Хожу по карнизу, по узкой жердочке". А тут тайфун, обвал, лавина, быть бы живу. Осмелиться? Все знают, что все равно "ничего не поможет". — И для человеческих чувств сердце закрывается. Холодный, жесткий ветер захлопнул все ставни. Уж не видят рук, взывающих о помощи, не слышат вопля утопающего. Доходит только угрожающий свист тайфуна. Еле-еле удержаться на жердочке, со всеми кричу, хлопаю, голосну, подпишу...)

Сейчас Зоя, всхлипывая, меняла повязки на моих руках. - Уткнув в колени голову, процедила: "Общественница кончилась. Пусти меня сейчас в Москву, только в театр вылезала бы из кабака..."

Дневальная поманила ее от дверей. Михайло передал мне презент, весьма по-лагерному богатый,— сгущенное молоко.

Я подняла голову с подушки:

— Слушайте, да он, может быть, украл эту банку?

Лохматые мои волосы подхвачены полоской бинта, чтоб не падали на густо смазанное лицо. Я смущенно потрясла забинтованными, похожими на культи руками и выглядела, наверное, очень смешной.

— Конечно, украл, откуда же еще? — "успокоила" Зоя.

— Надо как-нибудь потактичнее возвратить герою.

Пришедший доктор гмыкнул — занятная, чисто лагерная ситуация.

— Видите ли— Педагоги больше других любят шалопаев, которых они приохотили к книге, заставили полюбить учебу. Черствый хирург испытывает нежность к спасенному им безнадежному больному.  Может быть, совершенно всерьез и в этой заскорузло-грязной душе появилась едва заметная светлая точка - бандит впервые в своей дурной жизни не сгубил, а спас человека. Люди лучше самих себя. Не портите ему праздника. Я б даже посоветовал хорошо одарить его.

Михайло вечером, конечно, явился к доктору - кто же откажет ну хоть в рюмке валериановых спасителю?

— А это бери от Марии Михайловны. Она о тебе хорошо думает.

Доктор не ошибся — пахан расцвел. Почистившись, в новых рукавицах, он прошагал к моему месту (ему все можно). Полы расстегнутого бушлата были широко раздвинуты и

 

открывали — всем напоказ — мой подарок, шерстяной ярко-полосатый свитер.

— Поправляетесь, Мария Михайловна ? А за подарок спасибочко, он мне вроде ордена.

... Кто бы мог тогда подумать, что жизнь и смерть переплетутся в веселых полосках спортивного свитера?..

Уж когда начала работать, новый вольный агроном в подходящую минуту полюбопытствовал:

— Почему вы тогда не бросили лошадь с упряжкой, не поспешили сами добраться до ОЛПа?

— Что вы...

Пока в лагере мера конечной беды - это новый арест. Все сначала: тюрьма, следствие, этап (сейчас этапируют, как правило, вместе с бандитами, что пострашней тюрьмы и даже "следствия"). Новый срок. А гибель лошади — они в Заполярье несравненно дороже зэков — непременно раздули бы в " саботаж", "подрывные действия", "экономическую контрреволюцию". На дополнительную десятку набрали бы.

Агроном, хороший человек, продолжал допытываться:

— Для спасения жизни это ж было самое логичное.

Самое логичное... Он еще не знает, что здесь логика не действует. Действительно лишь "так приказано". Приказ не размысливают и не судят. Его слепо выполняют. Все начальники, "попка" на вышке, овчарка со свешенным языком. И в первую очередь, конечно, зэки - люди, лишенные воли, для которых основа их миропорядка — приказное начало. Очевидно, уже переходящее в инстинкт. Потому что, вне всяких соображений о сроке, уйти хотя бы для спасения жизни одной, без лошади — мне тогда просто и в голову не пришло.