4

 

Трагедии присуща атмосфера приподнятости, достоинства, чистоты.

... В лохмотьях грязных слов, под заборную лагерную похабщину дошла, врезалась в душу первая страшная весть.

В палатке, куда нас перевели, урки заняли места от входа до печки посредине этого барака — ближе к двери удобней общаться с воровскими главарями. Среди воровок - Машка-Голубятница, остроносая, очень худая, очень черная, с лихорадочным кирпичным румянцем на скулах. Дымя махоркой, она бесцеремонно расталкивала друзей и недругов, если ей вздумалось, подняв юбку и выставив острые коленки, погреться у огня.

Лагерная верхняя одежда — одинаковая для мужчин и женщин. К Машке пробрался и провел с ней, на ее месте, всю ночь друг из проходного этапа, шедшего с Воркуты в глубь леса, на дальнюю штрафную командировку. Кто-то донес. Машка угодила в карцер, уверенная (с полным основанием), что обязана этим старосте барака Немцовой, одной из доверенных начальства.

Отсидев срок, Машка появилась на половине 58-ой статьи, за печкой, подбоченясь одной рукой, с самокруткой в другой — раскрашенным чу-

 

челом среди серо-бушлатного мира.

На ней были сапоги с мягкими голенищами, низко собранные в гармошку и отвернутые, ярко-синие бумажные брюки в сапоги, с напуском, поверх - мятое, пестрое, в красных букетах ситцевое платье. Когда рука с куревом поднималась, широкий рукав падал на плечи, обнажая руку до темноты подмышек. Подол платья заткнут за пояс, между ним и брюками — нижняя юбка с порванными прошвами. Голова в разноцветных тряпичных папильотках, в ушах огромные медные кольца.

Подошла, задрала голову на верхние нары, где сидела обидчица, и начала скрипучим голосом, кашляя, хрипя и сплевывая на пол:

— Что, донесла, сволочь? Ишь какое дело сделала. Машку в кандей засадила. Моему блядскому счастью с Колькой позавидовала? Да ведь я ж на ладан дышу, а он на штрафную в лес идет, баб ему, может, во веки веков больше не видать. Жалко тебе, если напоследок налюбится? Человек, он жить хочет, а где она, жизнь? Чем могу, тем утешаю, ничего ж больше нет у меня. Да разве такая поймет? Я - девка, шлюха, а во сто крат душевнее тебя, образованное дерьмо. Где ж твоя душа? На морозе полярном замерзла, что ли?

Она зашлась матерщиной и долгим натужным кашлем с клекотом и хрипом.

Стукачку-старосту ненавидели, Машку слушали с некоторым сочувствием. Она откашлялась, отплевалась, стерла рукавом пот со лба, подвинулась ближе.

Вот что она сказала:

— Уж попляшете, с вас, проклятых, теперь шкуру сдирают, Трегубова долупили до смерти, Колька мой волочил его по снегу, потом закапывал, раз с палок дубаря дал. И не его одного. Молодец, Кашкетин, бей контру!..

Трегубова, киевлянина, человека грубоватой прямоты, старого партийца, знали все и почитали за чистоту его и непреклонность.

"И не его одного"...

Впервые во всеуслышание, на весь барак прозвучало это имя: Кашкетин.

Впервые вдавилось в сознание: вот что такое Кирпичный.

 

На разводе узнали: ночью из лагпункта на Воркуту погнали всех лошадей с санями. Возницы через неделю вернулись похмуревшие, неразговорчивые. На расспросы огрызались или не отвечали вовсе.

Поздно вечером Михайло зашел к доктору. Рассказал: на последней перевалке возчиков ожидали солдаты, забрали упряжки, уехали. Через сутки другие солдаты вернули лошадей (чуть не со всех ОЛПов), старший сказал: "Только посмейте развязывать языки..." Что-то нехорошо, а в чем дело, никто не знает. Перевальщик шепнул: "За мужчин не скажу, не знаю, а с женского корпуса, слыхать, всех вывезли. Двоих отправили вниз, которую-то на ваш ОЛП..."

Нашлись, что видели Зосю, ее провезли оттуда мимо нашего ОЛПа, на

 

лагпункт слабосильных. Говорить ни о чем не хотела или не могла. Сообщила только, что другая женщина слегла на станке.

— На котором? — спросил доктор, берясь за бушлат.

- Сказала - не помнит.

- Надо было допытаться, ближе к нам или к ОЛПу выше?

— Пробовали. На все отвечает: не помню. Наверное, так и есть, несколько раз просила хлеба, явно забывая наш ответ.

... Когда умерла мать и отец привел в дом мачеху, Зося и ее обожаемый старший брат Володя должны были бросить учебу. Отец нашел сыну место в конторе, но он, а за ним и его сестра встали к станкам на одном из крупнейших заводов. Революция застала его в тюрьме как руководителя подпольной большевистской группы. Только после гражданской войны он сумел продолжать учебу.

В 37-ом Владимира Яцыка расстреляли.

Зосю отправили в лагерь со статьей брата. Она о судьбе его не знает, знать не хочет и живет надеждой на встречу с Володей.

Переодевалась я у своего места, когда вразлет распахнулась дверь. Никто ее не запер - так стремительно вбежала Оксана. С непокрытой головой, узел волос распустился, большой платок, зацепившись за валенок, во всю длину волочился по полу. Она остановилась, по-неживому протянула руки, что-то силясь сказать. Потом вырвалось сдавленным криком:

— Георгий — нет его... Скажите, это неверно, так не было?..

 

Женщина с Кирпичного появилась, как тень. Молчала с неподвижным лицом. Работать не могла, но оставаться в палатке боялась.

В лесу к концу дня у костра никого не было, и я нерешительно спросила о Рае, о Зосе. Женщина испуганно огляделась, беззвучно начала:

- Вечером к нам в камеру пришел начальник Кирпичного. Сказал, завтра — этап, выдадут по полпачки махорки и по полпачки цветочного чая. Паек в пути. Обрадовались. Не все были в состоянии идти. Их повезем. А далеко, одеваться теплей? Да, отвечает, далеко — и вдруг на полслове выскочил за дверь. Утром оживленные, довольные поддевали кофты, сверх шапок накручивали платки...

Много телег. Всех увели, чемоданы на телеги, и больных повезли, там лазарета не было. Мы остались втроем. Нас двоих вывели на другое утро, сказали — на ОЛП. У Зоси нет шапки, а мороз. Каптер велел — выбери себе в кладовке из второго срока. Я жду у ворот. Вдруг крик, крик все громче. Бежала, кричала Зося, дует ветер, волосы стоймя вокруг головы, глаза, как блюдца. Я не могла ни с места. Подбежала она, еле я разобрала:

— Там... Там... Раина шубка, в крови... пятна слиплись... Кровь...

 

В сени вошел нарядчик, развернул приказ. Я находилась в это время в дальнем углу огромной палатки. Прежде чем что-то уловил слух, глазам предстало - все сползают, выходят из проходов, поднимаются со скамей. Все встают, застывают.

- ... расстреляны нижеследующие...

 

Фамилии, фамилии, фамилии...

Среди других святотатственно перемешанные в списке с именами оголтелых бандитов значились чистейшие пламенные революционеры... Огласил две подписи - всем запало в память: Кашкетин.

Водворилась тишина. Впервые шумный жужжащий барак онемел. "Народ безмолвствует".

Он сейчас проголосует за что угодно. Такое голосование — тоже безмолвие.

("Приказ" глубокой занозой вонзился в сердцевину жизни всего барака: при одном только громко названном имени Нечеловека стогласый барачный гам, гул, крики, ругань, мат - обрываются мгновенно, все замирает в мертвой тишине, все насыщено ожиданием — небывало страшного.)

В сдавленном беззвучии слышен был даже шелест бумаги в руках нарядчика. И вот, когда свернул ее, там и сям раздались... ...аплодисменты.

Да - рукоплескания. Аплодировали тому, что значилось в приказе смерти.

Когда на одном конце вершатся насилие, произвол, звериная жестокость, на другом — буйным сорняком разрастаются пороки, ублюдочное племя трусости. В лагере нет закона, есть Начальство. Не защищенные законом, не имеющие в нем опоры, люди с трепетом ждут всего для себя только от Начальника, которым заменен закон. Слова его ловят, желания стараются угадать. Так родятся лицемерие угнетенных, лагерное угодничество и подхалимство.

Родятся аплодисменты удару смерти по лучшим людям.

Ни Георгия, ни Раи в списках не было.

Значит, всего погибло — тысячи?

И уж с другого дня со всех сторон, как шум из леса, прихлынуло, растеклось — расстреляны, забиты, утоплены в баржах сотни тысяч...

 

Мой наряд - топка теплицы в ночную смену. Сначала на берег за дровами. Холодно, кончается ледоход. Багровое солнце, погружаясь в реку, хищно оглядывало воду, черно-красной запекшейся кровью проступавшую меж раздробленных посиневших мертвых льдин.

Меня вновь охватывает щемящая, пронзительная боль. Снова встает - невозможность, необъятность, чудовищность происшедшего.

Собрана, подтянута к северу огромная гора людей.

Верхушка, лучшее — уже срезана.

Мы здесь для того, чтобы умереть. Но, пока живы, пусть мертвые укрепят силы живых...

В грязные стекла теплицы сочится мутная, злая ночь. В ее выжатом свете по всей длине теплицы тянутся мертвецы в крови, жизнь — ужас. Вздремнула — все цепко перебралось в кошмары сновидений.

Едва дождавшись развода, сразу после ночной работы напросилась с бригадой в лес. Следующая ночь — в палатке.

 

Подножье леса полно бурелома. Снежный покров ослаб, разрыхлился. С каждым шагом нога проваливается в гниющий сушняк, с трудом вытаскиваешь. Май в лесу — самое трудное время.

День за днем тружусь на лесоповале. Рубашка в испарине, бушлат мочит капель с подтаивающих днем на солнце снежных шапок.

Тяжелый труд заполняет время, усталость туманит мозг.

Отчаяние - это реакция на что-то завершенное, окончательное. - Тундра — оно продолжается, пронизывая беспокойством, ожиданием катастрофы.

Раз, провалившись, только с помощью лопат и протянутых рук сумела выбраться из зажавшего поврежденную ногу валежника. Снова захромала, и вспухли к тому же примороженные кисти рук.

 

Дождалась тепла. Весь воздух пропитан, пронизан писком. Комары! Они носятся сплошными тучами и кусают, как голодные псы. Вмешался доктор - и я, самобичуясь ветками, сторожу по ночам мешки с мукой, уложенные в штабеля на берегу. — Когда приходится охранять соблазны, выбирают сторожа, как в старину хранителя казны: главное, чтоб не воровал. Тогда длань власти указывает на статью 58-ю, даже со скверную пунктов.

Какое-то движение на том берегу. Это скачут галопом отправленные днем на остров за сочной кормежкой молодые бычки. Никогда не думала, что быки - плавают. Вышли на берег у навеса, морды в крови. Они бежали от пискучей твари, которой знаменит остров. Одного бычка не досчитались: комары закусали — до смерти...

Открылась навигация на реке. И пошли вверх заключенные, может быть, тоже - до смерти...

 

Ночью ушел Глеб Елизаветский. На пароходе, в сторону от Воркуты.

Доктор бросился в контору. Удалось выяснить, что "бумага с пелициподами", как называл он донесение о находках Елизаветского, подписана, лежит без движения в папке начальника. Доступными ему способами доктор добился того, что бумагу зарегистрировали, надлежаще запечатали и отправили вместе с другой почтой на Воркуту.

Наш доктор с полным основанием надеялся на спасительную силу пелициподов: с поисковыми работами на нефть и уголь торопила Москва, а мест обнаружения здесь никто, кроме Елизаветского, не знал. Еще шанс на успех — Елизаветский из беспартийных, к таким относятся не столь ревниво. Боялся доктор одного: при волоките, медлительности, особой, ведущей к инертности обстановке, может получиться,— будет поздно. Он тут же подал рапорт: срочная необходимость везти больного на операцию в сангородок, сопровождение врача обязательно.

Друг его, воркутский врач, доступными ему способами устроил так, что конверт законным порядком очутился поверх всей почты на столе у начальника всего лагеря. Главный инженер (из заключенных) официально запросил о разведках на местах. Только бы не опоздать...

 

Во время ночевки доктор прочел там чудом просочившиеся с Кирпичного две статьи разной давности. "По уровню мысли, да и слова ничего похожего не читал с конца двадцатых годов", — говорил он, возвратившись на ОЛП.

В ушедший без него этап попал и Михайло, воровской пахан.

 

На ОЛПе вздохнули свободней: начальник отбыл в длительный полярный отпуск. Хозяином остался замещающий его агроном. По сему случаю у меня постоянный пропуск за зону - в паре с Дашей работаю на поливе парников. Даша — швея-художник, но и все делает уверенно и хорошо. Ведра, опущенные в реку ее ловкой рукой, наполняются сразу. Ничуть не расплескав, выносит на пологое место. Потом обе поднимаемся с коромыслами наверх. Даша из сочувствия идет медленно, в ногу. А я - почти шатаюсь от тяжести ведер. Наверху требуется по крайней мере минут двадцать, чтоб нога на высокой стойке хоть немного отошла.

 

Нащупывая в кармане спасительный пропуск, хромаю-лечу с горы, не обращая внимания на развязавшиеся веревки огромных чуней, вниз, к остановившейся у причала шняге. Вижу, со стороны больницы, не сняв халата, с биксом в руках бежит доктор.

Хоть что-нибудь узнать! С исчезновением Михайлы оттуда не доходило ничего. И я спешила, неслась, лодка могла остановиться только проездом, сразу же пойти дальше.

На берегу стоял человек среднего роста, худой до того, будто рубашка и брюки на палках. Можно было мерить рост, ширину костлявых плеч. Третьего измерения, казалось, не было.

Конвоиры вошли в прибрежную землянку, они могли появиться оттуда каждую минуту.

— Вы больны? Я врач, мне приказано встретить, оказать помощь.

— Не мне. За нами идет самоходная барка, там сумасшедший солдат с сопровождением, так, наверное, ему.

Человек передал доктору записку, устные приветы.

— Что — там? Говорите скорей.

Но худой человек ничего не мог "скорей". Стоял совершенно неподвижно, и глаза были неподвижны, все лицо будто пеплом запудрено. Говорил тихо, слова — только звуки, их не наполняли никакие чувства. Подумала : "И сам, и разговор — какой-то бесцветный тлен".

— Куда вас везут?

— Не знаю. Как отбыл Кашкетин, с Кирпичного вывели некоторых людей. Попал в эту группу и я, квалифицированный наладчик с Кабельного, наверное,— где-то нужен.

— Вас допрашивали на Кирпичном?

— На Кирпичном никого не допрашивали. Холодно там и негде. Кого подвергали... перевозили в тюрьму на Воркуте.

— Но там никакой тюрьмы нет.

— В самом большом бараке заколотили вслепую окна, переделили

 

перегородками на клетушки. Вот и тюрьма. Заканчивают другую, настоящую.

— Что на Кирпичном, скорей, хоть пару слов.

— Был массовый расстрел, слыхали? Голодали мы, сплошь — дистрофики, но такого не предвидели. Устная газета "Правда за решеткой", кружки, много было знающего, умного народа. Иногда выпускали сатирический листок "Подначник", Вилка, староста нам, редактором, а иллюстрации из людей на фоне стены. Смеялись, там больше молодые были. Когда сразу все кончилось, "Кирпичный" смертников — закрыли. Там уже оставалось всего несколько человек. Теперь только тюрьма. Остатки туда перевели.

- И женщины в тюрьме?

- Были. Теперь не знаю. Видел, как вели оттуда в тундру Яблонскую. Красивая такая. Руки связаны назад, а голову держит высоко.

- Но теперь, с отъездом его, прекратилось уничтожение людей?

— Нет, — однотонно, равнодушно, как механизм, ответил наладчик. — В тундре палатка, из тюрьмы теперь сначала туда, а ночью выводят, расстреливают. Наверное, так по инструкции, чтоб ночью. Но в Заполярье ночи с марта - белые, из бараков, что окнами в тундру, видно, как падают... С такого люди не в себе, порастерялись, в доносы дело пошло. Мы перестали и разговаривать друг с другом...

Что сделали с рабочим!.. Из тех, для кого делалась революция, - выдавили, иссушили все живое. (На воле — заливаются водкой...)

... Из землянки поднимались конвоиры. Я поспешила уйти.

Наладчика повели на ОЛП.

Шнягу привязали к врытому в землю короткому столбу.

 

Кирпичный собрал под ветхими кровлями творческую элиту лагеря, людей смелых дум. Неподвижной жизни в невероятно грязном, полном больных, холодном ящике они сообщали живой динамизм спорами, натренированными уменьем в поисках логических прогнозов, подчас пророческих. Ядовитые сарказмы обнажали сущность, казалось, непонятных явлений. Но "газета" выходила все реже, голодная дистрофия, отсутствие воздуха лишали сил.

И однажды выдали махорки: собирайтесь в этап. Будто взбрызнули живой водой. Тюрьма, казавшаяся неизбывной, чудесно кончается.

Творческим умам достаточно одного толчка. Утром вскочили, заряженные новым полнозвучным порывом. В путь, ура чистому воздуху, белой дороге, какой-то новой жизни! — Короткие веселые сборы, они умели шутить.

... Через час, как вырытый пень с обрубками корней, упал первый. За ним вся шеренга, мужчины и женщины, раздерганными узлами, комьями без формы как попало полетели на дно старой каменоломни. И были придавлены трупами следующих очередей.

Мыслящих всегда меньшинство. - Избавиться от них в первую очередь! Раз-два - огонь...

 

Стоя перед своей могилой, они пели "Вихри враждебные"... Звуки песни смешались с залпами. Кашкетин стоял в стороне, подавал знаки пулеметчикам. Расстреляли песнь, души, жизни. Втоптали в землю недописанные страницы. Сколько еще не успели они отдать революции, людям, жизни? Их нет. Необратимо и окончательно.

Спустя пару часов узнала, что попутная баржа с больным солдатом пошла вниз. Замотав палец тряпицей ("на перевязку"), побежала в больницу, к доктору.

Он был бледен, сосредоточен, рассказ предельно короток.

... Когда все было кончено, подводы, забравшие верхнюю одежду расстрелянных, вслед за ними распорядители во главе с Кашкетиным отбыли. У почти заполненной мертвыми телами незасыпанной длинной каменоломни Кирпичного остались пулеметы с обслугой.

Беспредельная синяя тундра, бездонная тишина.

И вдруг над грудой трупов выросла белая, очень высокая фигура. Окаменевшие постовые услышали: "Я жив. Кончайте меня".

Кончили... и тут один из солдат, этот самый, сбросил с себя в снег шинель, ломая руки, дико закричал, заметался, бросился к яме...

... После укола не осиливший окружающей жизни заснул. В землянке доктор угощал спиртом старшего конвоира, он жадно пил — и рассказывал, говорил, проговаривался... как участник всей трагедии с пулеметами.

 

Бежали дни, недели.

Я разговаривала с агрономом, когда раздалось:

- Почему Иоффе в зоне? - Начальник. Вернулся из отпуска.

- Пошлите на остров, - коротко распорядился он агроному.

Была суббота. Вечером нарядчик огласил наряды на понедельник. Мне работать в том месте, где комары живьем заели бычка.

В воскресенье с раннего утра Даша что-то мастерила в окружении черных и ярко-синих лоскутков. И сделала мне драгоценный подарок: черная широкополая шляпа из старых шелковых трусов, к проволоке полей прикреплена длинная круговая вуаль из тюля (дал завскладом - кто же откажет человеку, что подвизается на парниках возле огурцов?).

Чудо-накомарник, все защищено, и не душно.

Уснуть не могла. Крушить лес, замерзать с лошадью на реке, корчевать - все несравнимо легче комариного острова, особенно с моими руками... Задремала только к утру. Чья-то ладонь тронула за плечо.

Будила дневальная. Рядом стоял комендант: "Собирайтесь с вещами".

О ждущей кого-то лодке не забылось. Но самой первой мыслью все же было: не надо идти на комариный остров.

Шняга стояла на том же месте. Рано утром пришла другая, снизу, прибыло на ней несколько заключенных мужчин. Они перешли в ту, что привезла наладчика. К ним присоединили двух женщин с лагпункта, и тогда шняга повернула обратно, вверх.

Одной из женщин была я. Другой — Даша из теплицы.