5

 

В Средней Азии сохранились глубокие ямы-колодцы с прямыми заглаженными стенками. В каждой, пока не внесут за него что следует, держали в старину не уплатившего долг. Внешний мир посаженного в долговую яму - только маленький кусочек неба. И как, наверное, протягивал он руки, улыбался вдруг попавшей в узенькое поле зрения неяркой звездочке!

Такой звездочкой было это путешествие.

На шняге пользовались полной свободой. Обитатели ее оказались народом еще не измотанным - веселым и полнокровным. Они не охали над собой, а всеми силами души впитывали радость дарованных - всего нескольких — подчиненных своей воле блаженных дней. Все запретное и тем более желанное как бы заново открывалось. Нашлись книги - читали про себя и вслух. Делали зарядку, загорали под самокурами в железных полубочках. Главное — делились мыслями о виданном, о продуманном. И все - без боязни, что коменданты разгонят или посадят в кандей. Это ли не праздник!? Мы с Дашей оделись в светлые платья. На головах — "испанские" шляпы-накомарники, черная и пронзительно-васильковая.

Среди обитателей шняги привлекал внимание литературный сотрудник столичной газеты Смирнов, самый старший годами и наиболее из всех сдержанный. Перед самым окончанием трехлетнего срока вместо освобождения его повезли вглубь, на самую отдаленную — и самую жуткую — точку лагеря. Он был прост, серьезен, вдумчив.

Прибытие на место ожидалось утром. Ночью спали мало. Над нами всплыла продолговатая, нежная, как персик, луна. Я откинула от лица "полог" накомарника.

— Вот луна, и что-то внутри толкает — смотри, смотри, не отрываясь, не упусти, всю ее забери в себя! Откуда вдруг такое? Смирнов понимающе кивал головой.

— Как ни гони, но подспудно живет в нас чувство — обреченности...

У причала на берегу сразу всех разделили. Дашу вызвал нарядчик первой — в пошивочную для вольнонаемных.

Двое новых конвоиров привели меня в небольшой дом с закрытыми ставнями. Там было темно и, несмотря на июль, жарко натоплено. Нажаренной тьмой, валенками, толстой одеждой спасаются начальники от комаров и мух.

Включенная настольная лампа осветила двоих в свитерах под гимнастерками. По знаку одного из них чемоданы свои сложила в углу. Другой, у телефона и лампы, с заспанным одутловатым лицом, нажал кнопку звонка. Потом выдвинул ящик, достал соленые огурцы и, видимо, в охотку, хлюпая, грыз их. Послышались шаги, пришедший просунул в дверь свою и собачью головы. Не было сказано ни слова. Тот, за столом, не переставая жевать, махнул рукой в мою сторону. Солдат взглянул, сделал знак — выходи.

 

 

Тундра. В одной руке сворка от ошейника огромной овчарки, в другой — винтовка со штыком. Земля под ногами чуть поддавалась. Солдат с собакой позади, шагов не слышно. Скоро осень. Мох, трава начали жухнуть, покраснели. Тундра будто одно, расползшееся, красное пятно. Иду по смерти. И смерть за плечами. Что моя смерть прибавит жизни? Двинет вперед? Умираю походя, зря...

Впереди замаячило что-то темное, длинное.

...ПАЛАТКА...

Образ Яблонской всплыл и сгинул. Краски блекли, все становилось тусклым, распадалось, рассеивалось. Не я уходила, а мир уплывал, уходил от меня. Между нами уже неслышно звенит-ширится — ничто. Пришли легкость, пустота, готовность к концу.

Подошли к самой палатке. Оттуда слышим ругательства, значит — урки. Солдат постучал в дверь прикладом. Изнутри грубый голос спросил: привел, что ли? — Загремел засов.

Первое, что дошло до моего сознания, — потускневший, загрязненный, но хорошо знакомый полосатый свитер. На пороге с ключами в руках стоял Михайло, комендант смертной палатки. На лице его, одно за другим, отразились удивление, страх, растерянность.

— Принимай...

И тут глазами пахана овладела забубенная сила, дерзость, хитрость. Раздалась пулеметная дробь сумасшедших ругательств — проба испытанного приема "взять за горло".

— Что, под дырку — (он ткнул себя в висок) — и меня подвести захотели? Полная палатка мужичья, стервы голодной, а вы мне бабу подсовываете?

— Заткнись, до утра только...

— К утру - ничего не останется. Ты, что ли, отвечать будешь? -Опять ругань со сверхъестественными вывертами, криком на всю тундру.

Молодой конвоир оторопело оглядывался. Потом, очевидно, вспомнив — он же при оружии, — не выпуская сворки, взял винтовку в обе руки.

— Ты это брось, дверь не заперта, свистну их, от тебя с твоей псиной слякоть в землю потечет. Им, всей хевре в палатке, сейчас — безо всякого риска... - Михайло поднял два пальца, поднес ко рту. - Катись вместе с бабой, брысь, покеда не свистнул. — Снова крик, ругань, мат...

И я с солдатом зашагали обратно.

Сколько-то времени сидела в темноте. Кракнул выключатель - и начался обыск чемоданов. Обыскивают и живых, и мертвых. Ничего не чувствовала, ничего не ждала. Обыск быстрый, поверхностный. Закончив его, комендант пошел со мной к нарядчику.

— Завтра — в прачечную. Зайдите туда, договоритесь заранее о работе.

РАБОТА! - все существо мое устремилось навстречу этому слову. Кровь прилила к лицу, током понеслась по всему телу. И снова отхлынула.

 

Комендант ведет в барак. Рядом с комендантом случайный попутчик -солдатик, разговаривают на ходу. Навстречу — нет, я не ошибаюсь: бритоголовый, скелетоподобный, тень самого себя, но это Елизаветский, и с киркой.

— Глеб! — Я шагнула к нему.

Резко дернувшись, он отпрянул назад, бросил испуганный, затравленный взгляд на солдата. И, не веря себе, я услышала:

— Вы ошиблись, я вас не знаю.

Почувствовала укол, но на минуту. Ни на чем не могла сосредоточиться.

Барак низкий, нары в один этаж. Недалеко от входа висит над изголовьем знакомый ярко-синий накомарник. Дневальная раздвинула постели, дала место между Валькой и Дашей.

В бараке не сидится. Вышла походить по ОЛПу - отовсюду видна тундра, никуда от нее не спрягаться. — Сырое бестолковое строение бани-прачечной. С нормой стирки заскорузлых шахтерских рубах и кальсон никогда не справиться. Значит - штрафной паек, потом кандей. Тоже смерть. Подумала, как о чем-то постороннем. Все впечатления скатывались с поверхности кожи, будто оберегая медленное пробуждение оцепеневшей внутренней жизни.

Поднялась на несколько ступенек, попала в длинную сушилку, там, развешивая, щупая белье, бесшумно, как в немом кино, бегали китайцы-прачки. И руки мои очутились в крепких пожатиях Вана. Мы глядели друг на друга, каждый не верил, что это другой.

Я заметила не слезы, а длинные влажные следы их, протянувшиеся по лицу Вана.

— Нета Вилика. Манога нета. Много.

— Ста-ли-ляли, — всхлипывая, чуть слышно шептал Ван. Голова моя упала на плечо друга, и только тут я разрыдалась. Плачут только живые. Жизнь продолжается.

... Одни люди по формуляру приняли меня у причала. Другие о???лили от остального этапа. Конвоиры повели в темное помещение, сд???ам, в свитерах и валенках. Потом-грызший огурец, потом- солдат с овчаркой, т-у-н-д-р-а.

Даже в воспоминании - мороз пробирал от духа ленивой, равнодушной привычности "обслуги" страшного конвейра. Они уничтожали, а сам-ми — не уничтожены? Вялого, мимолетного любопытства — и то не было. Простой служебный самотек, деловито-будничный и скучный.

Составная часть конвейра смерти и они — все "одобряющие" на собраниях. Миллионы. "И это похоже на правду? Все похоже на правду, все может статься с человеком". Гоголь — "Мертвые души".

Сначала принимают прочитанную резолюцию (единогласно), с болью насилуя себя. Потом менее нерешительно, но кроме страха есть еще и стыд. Ну, а дальше "голосование" - уже просто повседневное бытовое

 

явление. Конвейр: знай закручивай свою гайку - поднимай свою руку Не обязательно вникать — что "одобряешь", кого убиваешь. Омертвление душ.

— Ложусь в больницу, прошу оставить за мной место. Это первое, что я услышала по возвращении из прачечной. Говорила Клавдия, она беспомощно стояла, держась за стену возле нар. Я подошла, чтоб помочь довести до больницы. Но та отшатнулась: не надо. Из уст в уста пролетело по шахте — ее "вели в т-у-н-д-р-у". Слева от места, отведенного мне, возилась Валька, справа из-под одеяла виднелась чья-то рыжая голова. Знакомый васильковый накомарник висел уже в самом дальнем углу, в конце барака.

Меня чураются так же, как, наверное, библейского Лазаря после его воскрешения. Нет, не так. Там наводил страх он сам по себе, здесь же каждый боится за самого себя (связь!) . С этой боязни все и шарахаются. Среди толчеи, многолюдства вокруг одного человека незримая ограда, одиночка — для меня одной. Утратила связь и с ушедшими, мертвыми и живыми.

Мою шахтерские банные полотенчики, что, конечно, куда легче стирки носильного белья. Так стараниями Вана решили собригадники, бывшие студенты-сунятсеновцы. Ван занимается белыми халатами. Если замечает, что дела соседки плохи, спускает свою стиральную доску в ее лохань, мы рядом, в четыре руки, подгоняем норму. Бывший повар, покончив с дневным заданием, стирал для вольных. Они давали мыло и расплачивались продуктами. Питались все тут же, прачки по очереди приносили еду из кухни.

После работы в углу душной сушилки садились мы с Ваном за самодельный букварь. Не пропускали ни одного дня. Букварь составил и склеил еще в больнице Вилка. Так мы чтили его память. Настал мой черед удивляться смышлености, способности молодого китайца.

Раз он прибежал в прачечную с оживленным лицом: есть оказия, нужно послать доктору "поталака"..

— Лучший подарок будет, если ты напишешь доктору письмо. Ван подал карандаш и бумагу — пиши.

— Но тогда это будет мое письмо. Ты уж сам.

Ван, сосредоточенно обдумывая, водил карандашом. Я глянула из-за его спины: "Уо-чжен вумна догдола", - так начиналось письмо. К нему в качестве дара были Ваном приложены гвозди в мешочке и мыло — в том и другом больница всегда ощущала нужду. Как добыл Ван архидефицитные гвозди, об этом лагерную бурсу спрашивать не полагалось.

Удивительные дни переживала я тогда.

Как здание из полуразрушенного остова, заново ремонтируемое, возводилось в дополненном виде, так, казалось, возобновляюсь и я, с какими-то несколько иными свойствами. Ни с кем не общалась, но трудно объяснимым образом была причастна ко всему вокруг. Стояли последние свет-

 

лые ночи. Луна висела круглым матовым кувшином. Проливала, как снятое молоко, свой особый свет. Бесцветный и свежий, а потому всепроникающий, он обнажал, будто в "Синей птице", душу вещей и явлений, вдруг ставшими понятными и близкими.

А когда ночи потемнели, сумерки стали страшноваты и пленительны: все сочетания черного с малиново-красным. Солнце заходило между высокими отвалами породы, одевало их, все окружающее пылающим дымом. Я смотрела, впитывала, чувствовала необычную внутреннюю наполненность, меня всю пронизывало ощущение жизни.

Незаметно подошел холодный сентябрь. Страшной палатки больше нет. Последним из нее был "выведен в т-у-н-д-р-у" комендант Михайло, бандит, дважды спасший жизнь одному случайному человеку.

В потяжелевшем воздухе закружились белые мухи. И настало утро, когда над ухом снова раздались слова:

— Собирайтесь с вещами...

Клавдия уже склонялась над раскрытым чемоданом.