- 30 -

6

 

... Сборный пункт Воркута - Уса. Стояли на раскисшей земле: редактор Труда" Г. Валентинов, крупный хозяйственник, Генеральный прокурор республики Николай Окуджава. Известный всей партии Сафаров. Обрусевший болгарин профессор Васильчин. Полный жизни и талантов, недавно с воли десятиклассник Вася. Заботливо проверяли его дорожную экипировку двое неразлучных питерцев - "Фомич" (парткличка старого путиловца, члена подпольного питерского комитета РСДРП (б)) и его друг помоложе, Андрей. - Остальные тоже из первых прибытий. Мы с Клавдией присоединились к этой группе.

Подводят еще и еще. Все незнакомые.

Прибежал Глеб Елизаветский: "Меня обратили в нечеловека, ну, что же делать?" Я почувствовала отчаяние этого славного парня, отчаяние от самого себя. Протянула ему руку. Он прильнул, прошептал в ухо: "Я к вам за прощеньем, за отпущеньем, все будет теперь по-другому". Крепко обнял меня. В первый и последний раз...

- Моя сидеся. Ван этапа иди.

Улыбается одному пути с друзьями. Значит - раскопали старый список.

Ухая, налетал ветер, спутанный с дождем и снегом.

 

Четырехугольник черных человеков.

Со всех сторон идущие на него в атаку штыки.

Впереди Герасимов с наганом в руках.

- Разберись на протянутую руку! Не двигайся! Садись! Все стоят - под ногами месиво из глины с дождем. И тут в лицо - длинная, изощренная, с перекатами на все лады мерзости громовая матерщина... Но это же не урки, это поставленные государ-

 

- 31 -

ством блюстители порядка!.. - Все ошеломлены, оглушены до столбняка.

"Сядь!" Сели. "Встать!" Встали. "Сесть! - Встать!" и так далее, раз за разом, много раз.

- Шагом марш! С сидорами[1], болванье, вещи им понадобятся там. — Герасимов ткнул пальцем в землю, хлопнул по ней сапогом. — Там, — повторил он.

Притихшие, молчаливые разместились на корме шняги, полной всякого хлама, щепок, устланной толстой насыпью мелочи угля и шлака. Конвой совещался о чем-то в носовой части. Аккуратная, организованная Клавдия, увидев в углу облезлый веник и лопату, собрала-намела с полу огромную, выше себя, кучу. Другие подошли помочь выбросить за борт. Тут объявился Герасимов.

- Это что? Кто позволил? Команда была? На место!

- Выбросим грязь, сядем на место.

Но от более грязной грязи зазвенело в ушах.

- Садись!.........

- Чего моя нога хочет... - Это внятно сказала Клавдия, продолжая веником уминать полутораметровый курган сора.

Огромный детина выхватил веник из ее рук. Она успела пригнуться, голик над опущенной головой полетел за борт. Отборной подлой бранью проводил ее до места.

Скамейки на корме - против ветра. Старались прикрыть лицо руками, рукавом бушлата, шапкой.

- Руки прочь! Открыть лицо!

Первой выполнила приказ Клавдия.

Этапники мокрые, грязные сидели, втянув головы, уронив на колени руки. Ураганный полярный ветер трепал кучу шлака и угольной крошки, метал комками в заключенных, острым песком бил в глаза, колол лицо, с головы до ног обдавал пылью бессильные, сжавшиеся фигуры.

Напротив спиной к ветру выстроились молодые солдаты. Смотрели. Воспитывались.

Начальник конвоя Зеленков - не молод и уже в оправе дородности. Распоряжения — и все остальное — доходят до нас непосредственно от его заместителя, очень высокого, видного, зычноголосого и непомерно глупого Герасимова. Прочие конвоиры вторят ему. Этапников набралось сорок человек, семеро из них - женщины.

Ведут неизвестно куда, но деловито, просто говорят между собой и с нами - з а ч е м...

На шняге прошли первый короткий отрезок пути. Дальше — курсирующие редкие пароходы: один, другой, третий. Арестованные по одну сторону, вольные пассажиры — по другую. Разделяет — ряд конвоиров. На людях все же легче. Разрешили даже играть в шахматы. По рукам пошла единственная появившаяся книга - томик Пушкина.

[1] Сидор — чемодан. (Блатной жаргон.)

- 32 -

Реку одолевали долго: пересадки с бесконечными стоянками, перегонами, ночевками в клоповниках тесных перевалок.

Каждый пароход, как сказочный змий, рыская по берегам, собирал живую дань — "кого поглотити". На всех остановках этап пополнялся "изъятыми" лагерниками. Наш ОЛП: Оксана с сыновьями 4-х и 7-ми лет, рядом Лариса. Обе - высокие, черноволосые, обе красивые, но совсем по-разному. И еще Ниса, студентка последнего курса, крохотная, с большими разработанными руками крестьянки. Миловидная, волосы кудельками, все девчоночье.

Отдельно по сходням спустился доктор. Наш доктор... Следующая пристань, командировка слабосилки: Зина Козлова и злосчастная Зося.

Дальше поступали незнакомые.

Последняя остановка вблизи устья реки. На берегу порядочно бушлатов. Вооруженный конвой.

Первые на длинных сходнях — трое мужчин, один — в нахлобученной лохматой серой шапке. Между ними и винтовками, замыкающими шествие, порядочно арестантов, группами и врассыпную. Но в нервной порывистости походки, скованности плеч со втянутой головой чувствовалась незримая вожжа конвоя, которой подчинено каждое их движение.

Иначе шел следовавший за ними — на расстоянии и как-то сам по себе. Подставляя ветерку непокрытую голову, спокойно затягиваясь махоркой, он ступал по шатким доскам, как по твердой земле. Прямо посмотрел на стоявшего у трала начконвоя. Неторопливо обернулся к палубе и на минуту блеснул крепким рядом белых зубов — увидел друзей. Помахал и той же рукой провел по волосам, от лба к затылку. Знакомый жест — Костя! Он до трескучих морозов не надевал шапки.

Позади всех шел Карло, поминутно оборачиваясь к конвоирам, по-видимому, в чем-то энергично препираясь с ними.

Карло шел седьмой год, когда перед самой революцией, потеряв на фронте мужа, мать его перебралась с семьей из Петрограда в свою деревню в горах. Подросши, босиком пришел Карло в Тбилиси за наукой. Когда заканчивал партшколу, где и жил, секретарь ЦК Грузии Михаил Окуджава[1] присутствовавший на выпускном экзамене, пожалел - нет у тебя среднего образования, а то бы в Москву, в университет. Карло протянул ему свой, только что полученный аттестат зрелости. Сдавал экстерном. В Москве со второго курса философского факультета все понимали — будет оставлен при кафедре, талант. Ну, а Костя - это Костя.

Водный путь завершился суточным привалом на пароходной пристани. Выгнали из зала ожидания всех, кто там случился, зал разделили скамейками на две части: малую - для всех заключенных, мужчин, женщин и двоих мальчиков (садись на пол!), и значительно большую для дежурного конвоя. Там поставили посередине стол с табуретами, пили, ели. И сторожили.

 


[1] Расстреляли в конце 30-х годов.

- 33 -

Целые сутки! — Содрав с себя бушлат, как лягушачью кожу, Лариса перевоплотилась из зэка в женщину. Стала еще красивее. Вслед за ней и остальные шестеро (в зале жара) надели платья полегче, свои. Конвоиров это переодевание рассмешило, Герасимов хохотал до упаду. А маленький негрубый солдат, что сидел с винтовкой у самой "границы", не смеялся. С простотой парня из захолустья обратился к женщинам с тихой укоризной:

- В деревне перед концом не в наряды цветастые, а молятся...

Сразу все смолкли. Но довольно быстро отошли. Слова доброго солдатика не могли удивить. Тридцать седьмой год прошел, но он не ушел. Будь что будет...

Утром вывели на дорогу, там ожидал ряд телег. Всех рассадили по двое-трое, готовы в путь, но в прохладном утреннем воздухе брань Герасимова не умолкает. За эти незабываемые недели угроз, муштры, грязной ругани зэка стали молчаливы, послушны, как автоматы. Но брань — часть ритуала, приказ есть приказ.

В указанной мне телеге примостилась я на задке, рядом с конвоиром. Лариса взяла вожжи. Ехали трактом, потом повернули в лес.

У старой двойной ели остановились, недалеко источник с ручейком, конвоир эту часть пути знает. Они с Ларисой нальются и целый котелок захватят мне. Приказано: "Команды нет — сиди".

Одна. Не двигаться. Слушать шорох тишины. Ни о чем не думать. Последнее что-то не получается.

 

* * *

Не мне одной, видимо, надоело в отсутствие конвоя глупо торчать по тележкам. Близость воды сманила на риск, меж деревьев показались и еще этапники с разных подвод. Меня тихонько окликнули Костя с Карло. Я припала к котелку с водой, а востроглазый Карло, бросив "тут и ждите", побежал, привел Фомича с Андреем, и Вася при них. Питерцы устроились на полуповаленном стволе сухого дерева. А мальчик весь окунулся в очарование лесом, принес мне кисти красной рябины, глубоко вдыхал ароматы осени.

Хорошо, здорово хорошо! А верхотуи наши, хоть вот такое чувствуют они, ходят когда-нибудь в лес?

И тут я, вдруг вспомнив, рассказала - со слов Радека на другой день после "пикника" — о состоявшихся там разговорах:

- Это было в начале 20-х годов. Тогда взаимоотношения покоились на обычае простого людского общения. После утомительного, напряженного заседания решили съездить за город, пообедать и отдохнуть на воздухе, что удавалось в то время редко. В саду-парке "Морозовка" после обеда на травке разговорились, кто-то задал извечный вопрос: что же все-таки лучше всего на свете? Каменев ответил, не задумавшись: "Книга". Радек сказал: "Более широкой радости, чем женщина, твоя женщина, твой человек, не может дать ничто". Бухарин даже встал : "Ни с чем не сравнимо ощущение себя вместе с тысячами на гребне могучей народной вол-

 

- 34 -

ны". Рыков пошутил: "Зачем далеко ходить, когда мы исчерпали удивительный коньячок". Всех реплик память не удержала, но хорошо запомнилась одна — Сталина: "Самое сладкое — крепко задумать, по-о-дождать, подкараулить, поймать — о-о-томстить!" Карло очень внимательно слушал.

— Совсем, как днями, неделями упрямо ползать, хорониться за скалами, выслеживая врага. У нас, у Кавказа, есть неоспоримое свойство: острота чувств горного зверя. "Великому" инстинктивно, природно свойственны и его качества: коварство, мстительность, злобность, острый хищный взгляд, нюх, ловкость, упорство. И усвоен закон леса: властвует — только сила, внушаемый ею ужас. И еще — звериная хитрость.

Помните, у Ключевского: "... хитрость не есть ум, а только усиленная работа инстинктов, вызванная отсутствием ума". Бесплодный, примитивный неуч, он грабит мысли, идеи где только может. Одно с другим связать нетрудно, потому что приемлет всякие политические уловки, готов на любые беспринципные зигзаги — кто знает, куда они еще заведут его.

— Свой, на все готовый НКВД зажать в кулак, самоуправство, античеловеческую жестокость пустить под рубрику "для блага страны", "воля народа" — и "всемогущий гений" готов.

- Так ведь крутится же все - только исключительно по мановению его руки, чего ж он сокрушает и своих карусельщиков.

- Скажу, Васо: зверь не имеет воображения, поэтому все может мерить только своей меркой. И он на всех  распространяет свой нрав, свое вероломство, готовность на любое предательство. Мир Великого — это мир подстерегающих коварных врагов и только сегодняшних попутчиков и пособников. Их нужно уметь подковырнуть, принюхаться к ним, перессорить, внушить взаимную подозрительность, страх. Потому что завтра или послезавтра они несомненно подтвердятся как заклятые врага - надо, чтоб они топили друг друга. Для Вождя человек - либо ступенька к цели, либо жертва. Здесь легко споткнуться и о соломинку, не попасть в точку, тогда ступенька захватывается когтями вчерашнего друга и в миг превращается в жертву. То, что мы наблюдаем постоянно при систематическом истреблении людей страны, главой которой он себя избрал.

Тут к нам подошел запыхавшийся профессор Васильчин. — Еле вас нашел, слушайте: тот, в нахлобученной серой шапке, мой знакомый, я его из-за окладистой бороды не узнал, а сам он на людях не хотел заговорить с оппозиционером (втайне сочувствует, но надеется, чудак, что его еще выпустят). В процессе подготовки, под моим руководством, к ассистентской диссертации мы по-настоящему подружились. Его родственник не так давно был в числе командированных за границу. Русский американец, с которым имелись научные и сложились человеческие отношения, пригласил к себе в отель. Лично ему показал фотокопию двух документов, изобличающих Сталина как бывшего агента охранки. (Подлинник с предосторожностью хранится в сейфе.) Согласно выводам экспертов, бумага, чернила, штампы по давности - в точном соответст-

 

- 35 -

вии с датами документов. Задал ему вопрос: "Опубликуете?" Ответил: "Чтоб назавтра погибнуть в "автомобильной катастрофе?" И дальше объяснил, что он вдвое моложе "Великого", может и обождать.

— А что вы сами, профессор, думаете по этому поводу? Васильчин чуть поднял и бессильно уронил руку.

— Такое страшное обвинение прежде чем предъявлять, надо весьма тщательно выверить и обосновать. Старых, прицарских, революционеров отличал дух отдачи себя за других, за свою правду. Жертвенность. ... Но тут человек, сам воздвигающий себе при жизни памятники, алчущий до извращенности все большей власти, забравший ее из глуби пролитого им моря крови людей, в том числе заслуженных, светлых. Он усвоил себе великодержавность, которой нужны несметные войска, краденые технические секреты, - за все это отданы миллиарды, его властью выжатые из страны, опущенной на самое дно голода, вплоть до людоедства, — такой человек НЕ МОГ чисто и жертвенно отдаться революции. Представить Сталина в роли одухотворенного, бескорыстного революционера — невозможно: материал совсем не тот. В этом нужно признаться открыто.

Костя бросил окурок махорки в траву.

— О том, что имеются на этот счет документы-доказательства, я слышал. Но документы требуют проверки. А решения о "подделке" могут появляться не без рубле-золотого фактора. Поэтому бесспорные слова могучего, светлого Шаумяна и старого подпольщика Лежавы — оба земляки Джугашвили-Сталина, хорошо знавшие его жизнь и его самого, — достовернее документов. Началось фактически много раньше революции. Выдвинутый партией и прошедший в члены Государственной Думы очень способный рабочий Малиновский, как известно, был позже разоблачен как агент охранки[1]. После поездки Сталина в Цюрих к Ленину, на которого он произвел отличное впечатление высказываниями по национальному вопросу (развивал взгляды самого Ленина, весьма вероятно — осведомленно "нашпиговали"), - вослед ему в Цюрихе появляется тогда уважаемый в партии Малиновский. ("Это будущий наш Бебель", — говорил о нем В.И.) Он докладывает о растущем влиянии меньшевиков, ведущих работу из важного гнезда - с Кавказа. Там подпольная типография и разветвленная сеть ячеек. Руководят Джордания, Церетелли, Чхеидзе, 

[1] Назначенному С. - Петербургским губернатором барону Энгельгардту Охранное отделение доложило, что в Думе имеется агент-осведо­митель Малиновский. Опасаясь скандальной огласки-разоблачения, новый губернатор сообщил об агенте архимонархисту депутату Пуришкевичу. Последний во время выступления с трибуны Думы Малиновского поднял­ся, подошел и, сильно хлопнув им по деке, оставил на кафедре перед ора­тором круглый рубль. "Сребренник Иуды!" — крикнул из зала депутат Марков-второй. Малиновский все понял и, покинув трибуну, сразу же сложил с себя полномочия депутата Думы.(Приведено в точности по рассказу автору очевидца — депутата Думы, позднее Министра Труда в кабинете Керенского — Матвея Ивановича Скобелева.)

- 36 -

Чхенкелли, Думбадзе и другие. Были в то время — не в эмиграции, а в России — такие партийцы, как Рыков, Томский, Ногин, Емельянов, Свердлов, Сосновский, вожаки рабочих — Бадаев, "Фомич", Калинин, Бакаев и еще, сидевшие по тюрьмам и дальним ссылкам. Подпольной большевистской организации и даже заграничного органа печати — не существовало. До рабочих Питера и Москвы четыре раза в год доходила только "Правда", издававшаяся с 1908 г. Троцким (газета с.-д. интернационалистов) в Вене, куда в 1912 году большевики направили вошедшего в редколлегию Каменева.

И вот Малиновский в разговоре с Лениным утверждает, что, мол, верные люди и у нас на Кавказе есть, но для противостояния нужен там авторитетный организатор. Тогда же Ленин по настоятельному совету Малиновского вводит в Центральный Комитет ВКП(б) Джугашвили-Сталина.

Карло непривычно взволнованно, почти прервал:

- Если бы Сталин к Октябрю уже не был бы членом ЦК, - никогда бы он не занял высокого положения: руководство кавказских большевиков резко и отрицательно относилось к нему. А получилось, что фактически... царское Охранное отделение победило пролетарскую революцию...

Карло помолчав, отдышался, продолжал:

— Достойнейшие люди приводят слова признанного вождя большевиков Кавказа, расстрелянного англичанами, мудрого и чистейшего Шаумяна. Вот они:

"Мать Coco, женщина нестрогого поведения, говорила соседкам: сын мой болел, некрасив больно - пусть будет священником, от людей почет и хлеба кусок верный. В семинарии Джугашвили не отличался успехами в учебе, но вызывал похвалы начальства усердием в молитвах и постах, к удивлению знавших его. - И вдруг все враз изменилось: молитвенник повел речи против самодержавия, да так, что весь причт был об этом осведомлен. — В партийную организацию эсдеков приняли с почетом: из семинарии исключен за революционную пропаганду!

Но после я и другие товарищи были озадачены: семь раз без всякой подготовки с воли бежал из ссылки, неизменно успешно, нигде не скрывался, попросту возвращался домой в Гори, к матери (сам никогда не работал). И хорошо известный местной полиции (городок тогда — крохотный), ни разу после побега арестован не был. Умело арестовывался "на деле". Сам взялся раздобыть денег на поездку за границу. Конечно, подготовленно, показался "нужным" Ленину. В ЦК партии прополз".

Приводили соображения Шаумяна: "Коба рассуждал: семинария — не речист, неказист, в горной глуши так деревенским попом и подохнешь. Охранка — и платит небольно, да все побегушки... А при начавшемся голодании в городах и провалах на фронте сам Ленин считает революцию неизбежной. Тут, умеючи подойдя, — перспективы..."

Шаумян еще вспоминал: "После февраля Джугашвили, член ЦК РСДРП (б), не поспешил в центр, но буквально пропадал во всяких архивах Охранного отделения, рьяно вместе с восторженными толпами сжег все архивы. Якшался с меньшевиками, то он оборонец, то за "любой" мир, интриговал, ссорил товарищей — я просто выгнал его с Кавказа. Нам с Лежавой есть что о нем рассказать кому надо, когда будем в Москве..." - А вы не спросили - чего же они медлили, черт их побери? Мы с Фомичем вот что услышали на ОЛПе от человека, к которому относимся с уважением и полным, абсолютным доверием. Он сидел на Лубянке вме-

 

- 37 -

сте с бывшим наркомом внешней торговли Лежавой, в камере на двоих было четверо, все - члены партии. Лежава сказал им буквально: "Меня, конечно, расстреляют, я не хочу уносить тайну в могилу, так слушайте внимательно.

Мне и Шаумяну доподлинно известно, что Сталин — бывший агент-провокатор царской охранки. Об этом мы собирались подробно поговорить с Лениным. Сталин был до того неведом, невидим и неслышен, что за многими делами, защищаясь от меньшевиков и, главное, от англичан, — увы! - не поспешили с этим ".

Лежава, по-видимому, очень страдал не от страха смерти, а от сознания своей вины. Он, как бы оправдываясь, горячо ссылался на Рида, - вспоминал Фомич рассказ сокамерника Лежавы. — Убеждал прочесть книгу.

О знаменитой книге Джона Рида "10 дней, которые потрясли мир" в предисловии к первому изданию Ленин пишет как о "правдивом изложении событий", "от души рекомендую это сочинение рабочим всех стран", "книгу я желал бы видеть распространенной в миллионах экземпляров" и "переведенной на все языки". А Надежда Константиновна Крупская называет "10 дней" "эпосом революции".

И ни одним словом Джон Рид не упоминает о деятельности Сталина — столь незаметен он был в Октябрьские дни. А между тем, в книге Рида целая галерея крупнейших и помельче людей 17-го года.

(При жизни Сталина "10 дней, которые потрясли мир" из всех библиотек была изъята, ее отбирали как криминал во время обысков.)

В Петрограде Сталин появился в боевые дни: Ленин как раз вызывался на суд Временного Правительства. Сталин настаивал на явке на суд, "... да это ж смерти подобно!" — вскричал перед голосованием Бухарин.

... Перед внутренним моим взором восстал Смольный в 1917.

— "Задумка" Великого, похоже, довольно давняя, систематичная. Он первым осознал, что партийный аппарат — могучая, непреодолимая система приводных ремней. Надо только покрепче, сильной рукой держать конец, постепенно, не торопясь, к нему подобравшись. В 17-ом, после Октября, я была направлена работать в Бюро печати Совнаркома, его секретарем. В одной из комнат бюро находились тогда единственные в Смольном телеграфные аппараты — связь со всей периферией, вплоть до глубинки. Ежедневно и ежевечерне все руководители партии, весь актив ездили по заводам и воинским частям, говорили, разъясняли, вдохновляли солдат и рабочих. Один из людей Смольного, тщедушный, невзрачный — не были тогда известны низкий заросший лоб и маленькие звероватые глаза — не ездил по заводам и полкам: он непрестанно сидел на прямом проводе со всей провинцией, со всеми городами. Хотя секретарем Центрального Комитета была милая, мягкая Елена Стасова, повседневные инструкции, ответы на спешные запросы, текущая телеграфная переписка — все несло его подпись. Получалось так, что перед губернскими и районными организациями много чаще других мелькало, запоминалось одно имя. По соответствующему указанию ему же адресовались от-

 

- 38 -

веты. Никто тогда не обратил внимания на то, что один человек упорно приучает к себе, приваживает, мало-помалу завоевывает провинцию. В отдельных случаях вызывал руководящего работника к себе. На партконференциях у него больше знакомых, чем у других, приглашая "по-дружески " выпить, - узнает, чем дышит данное руководство. Так было в 17-ом...

- Ну, а что дальше? Мария Михайловна! - потребовал Андрей.

- Дальше? В 1919 году Ленин, с беспокойством наблюдавший за разлагающим действием привилегий, преимуществ и поблажек, с давних времен присущих власть осуществляющим, предложил организационно усилить контроль низов, рабочих, крестьян. Сталин немедленно нашел мероприятие "необходимым и неотложным", идею Ленина объявил гениальной. Ратовал за контроль низов так горячо, что тут же был назначен Наркомом Рабоче-крестьянской инспекции. Ну, насчет рабочих и крестьян и сразу было что-то слабовато, зато Нарком, прихватив своих "рабоче-крестьян", вмешивался во что угодно, узнавал, что хотел, требовал замены того-то тем-то - понятно, "по решению комиссии рабочих", по поручению "комитета бедноты". Состояла при нем весьма преданная постоянная группа помощников. Кстати, Иван Фомич, вы как-то в разговоре со мной упомянули, что имели близкое отношение к Наркомату Контроля, вам лучше, наверное, многое известно.

— Да, в 20-ом году, во время гражданской войны, в Царицыне Обком выделил меня возглавить областной Рабкрин, как тогда называли. Я привлек специалистов, энергичных испытанных товарищей из рабочих, толковых членов комбедов. Опытный военный работник обнаружил злоупотребления и превышение власти комиссаром одной из гарнизонных частей, предложил замену ему. Обком подписал, согласился. Но сверху появилась резолюция: "Оставить на посту" и под ней подпись:

Нар. Ком. Рабоче-крестьянской Инспекции - И. Сталин. Зазнавшийся ворюга продолжал свою деятельность. Некоторое время спустя он многолюдно, с оркестром и знаменами, организовал встречу откуда-то возвратившегося Сталина. Глядел я, глядел, как по кирпичику, человек к человеку сколачивается некий коллектив. Немного времени спустя понял: действия инспекций Сталина, члена ЦК, — совершенно парализуют первоначальную силу и независимость Советов. И ушел на фронт - не бузить же сейчас, добьем белых — поговорим.

- Зверь твой кавказский, Карлуша, в семинарии не блистал, но по-миссионерски "обращать дикарей" в свою сторону - научился.

— 1924-й — год смерти Ленина и год смерти партии. Убитой "ленинским призывом"...

Костя, промолчав, продолжал:

— Ворота партии, так тщательно охранявшиеся, чтоб не попал никто недостойный, - раскрыли настежь: рабочие, служащие, чиновники-бюрократы шли туда массами, затаскивались посулами скопом — им предстояло зарекомендовать себя прежде всего "сознательностью", "дисциплиной". Широко задуманный политический смысл "ленинского призыва"

 

- 39 -

был в том, чтобы разводнить революционный авангард в человеческом сыром материале, без закалки в борьбе, без опыта, без всякой самостоятельности, но зато имеющем застарелую, ныне культивируемую российскую привычку побаиваться начальства, слепо подчиняться ему.

Разительным примером, во что превратилась партия, были собрания актива при вступлении на рельсы оппозиции Зиновьева, тогда - руководителя ленинградской организации.

Весь питерский актив единогласно принял антисталинскую резолюцию.

Одновременно собравшиеся активисты Москвы и области единогласно выступили против оппозиции.

Своих мнений уже не было: каков поп, таков и приход. Прихожане в большинстве народ новый, попы просеяны, подкуплены, а привычка смиренно побаиваться всеми методами укреплялась сверху и укоренялась все прочней...

Замедляя движения, поднялся с сухого бревна Васильчин, стоя помолчал. Точно мешавшую, стащил с головы ушанку, неумело пригладил рукой сразу распущенную ветром седину. И, словно через силу, начал:

— В лесу у костра я дал слово очевидцу, отдавшему мне сверхъестественные сведения о последнем часе Николая Ивановича Бухарина, — никому их не передавать. Но сейчас это уже утратило значение, слышал, кто-то устно или печатно их уже обнародовал. Да вряд ли рассказчик остался в живых.

- Рядом с помещением, где "приводили в исполнение", - зал заседаний "тройки". Сюда ввели и усадили за стол Бухарина, в руках приведших солдат — револьверы. Вслед им — появилась совершенно растерянная простая женщина, к коленям ее жалась маленькая девочка. В руках пришедшей — авоська, полная съестных припасов. Она лепетала заплетающимся языком: "Ничего не понимаю, я вышла из продмага, меня поманил шофер захудалой машины, сказал так добродушно — ну вот, нам по пути, садись, подвезу, ишь сколько набрала — и привез меня сюда..."

Тут вошел начальник с четырьмя ромбами: "Николай Иванович, если вы на этом листе не напишите своей рукой и не подпишите, что еще до революции выполняли поручения иностранной разведки - вот эта женщина с ребенком будут на ваших глазах расстреляны. Имейте в виду, это распоряжение свыше, такие ... обсуждению не подлежат". Бухарин вскочил:

"Как? Заявить на весь мир, всем рабочим, что пролетарскую революцию в России делали предатели, изменники, шпионы? Никогда!" - "Но вы будете убийцей этих случайных двоих людей". На обеих навели взведенные револьверы. Начальник солдатам: "Махну рукой — стреляйте". Обернулся к Бухарину: "Ну?" - "Н и к о г д а", - тихо и твердо прозвучал ответ.

Начальник махнул рукой... Трупы еще оставались в зале, когда в соседнем помещении кончили Николая Ивановича Бухарина.

Все сняли шапки... Профессор закончил:

— Уверен, что рассказавший — один из исполнителей. Лишних людей там быть не могло.

Вдали между деревьями мелькнули две конвоирские шинели.

 

- 40 -

- Разбегайся...

Еще через минуту вокруг меня не было видно уже никого.

* * *

Да, репрессии ширятся. Не только ширятся...

С тридцать шестого колорит постепенно меняется. Поначалу развозили по лагерям в каютах и "столыпинских вагонах" (каждому свое место), с вещами и книгами. Писем пиши из лагеря сколько угодно. Многие ухитрялись вдвоем-втроем построить себе землянку. Почти как в Сечи, с поправкой на Заполярье: иди в курень, какой хочешь...

Потом загуляли другие ветры. — Все дело в постепенности, каждая ступенька готовит следующую, что пониже и потверже. В начале 36-го, если изымают из ссылки мужа и жену, можете брать с собой детей, вот вам комната и паек. Потом - отцов на крайний север. Детей увозят неизвестно куда. Сроки — сначала пять лет, потом десять, двадцать пять и, наконец, "без права переписки". Тут уж никто и спросить не смеет — куда, что за работа, на сколько лет. И какие там комнаты, когда океанскими валами катят новые и новые пополнения лагерей. Землянки рыли, и тех не напасешься. Стали разбивать палатки в Заполярье. Холодно? Это вам не курорт.

Партитура была разработана не только безжалостно, но и с терпением, с большой коварной продуманностью. Для начала были пробные флейты, а потом...

Бахнули и барабаны. Прикладом. Барабаны - живые головы... Сидела я, сидела в телеге посреди леса, пить хотелось нестерпимо, наконец решила: какого черта, у воды - не напиться. И пошла вслед солдата с Ларисой, я долго провожала их взглядом. - Предо мной открылось мирное зрелище: время обеда, конвоиры отдельными группами раскладывали под деревьями снедь, собираясь подкрепляться. Моего среди них не было. Укрываясь за кустарником пошла дальше и почти наткнулась на съехавшую с дороги в кусты подводу. Из нее торчала разлохматившаяся простоволосая голова Зеленкова и тут же... Я стремительно отвернулась и припустилась, не разбирая, в какую сторону, по лесу, пока не упала, запыхавшись, на сухую кочку под желто-красным кленом. Вот так бы еще посидеть одной под румяным деревом... Клен уронил, прямо на бушлат, кровавую слезу. Поднялась — надо найти конвоира, я же совсем не ориентируюсь - в какую сторону податься. Деревья качались, шептались громче и громче. И под буйный, широко и вольно поднявшийся шум леса сама ищу меж деревьями человека, который поведет неизвестно куда, но известно — зачем...

 

На дороге осталась всего одна поместительная подвода. Большая часть этапа, с ней телеги, груженые чемоданами, и еще та, на которой дети, — ушла раньше. Наверное, уже порядочно опередили. Остальной транспорт возчики повернули обратно, к колхозным конюшням.

Набежала туча, мелким дождем смыло с неба солнце.

 

- 41 -

Зеленков решил наверстать упущенное время. Кроме него в подводе разместились конвоиры и Лариса — "я натерла ногу"... Герасимов, как всегда, с грохотом выстроил за подводой по одному, гуськом, оставшихся этапников. Вскочил на задок телеги, лицом к ним. Конвоир ударил вожжами лошадь, ударил еще раз, перевел на рысь. Герасимов крикнул:

- Бегом, поспевай, ну!

Бежали под дождем, отдуваясь, профессор с редактором; бежал, тяжело дыша, Сафаров; с плачем, всхлипывая на бегу, семенила маленькая Ниса. Скоро между телегой и заключенными все же образовалось расстояние. Герасимов спрыгнул с телеги, необузданная брань его забиралась под черепную коробку, держалась до следующего взрыва.

— Чего, как вши, ползете, трактором, что ли ,в задницу толкать? Более других из-за моей ноги отставала я. Когда поравнялась с шедшим почти в конце Костей, он втянул меня на свое место, стройная его фигура вырвалась из колонны и, обогнув на бегу, встала во главе ее.

— Никто бежать не будет. — Костя обернулся к этапникам.

- Равняйся по моему шагу. Пойду впереди. - И пошел.

— Беги! — Герасимов выхватил из кобуры наган, на уровне груди дважды выстрелил. Костя продолжал, не глядя на него, идти ровным шагом.

Когда раздались выстрелы, из колонны вылетел еще этапник. Впереди Кости встал Карло.

Он вполне владел русским языком, говорил правильно, чисто. Но "валял дурака под великого земляка", удачно подражая его акценту. Обратился к Герасимову:

— Ва, от ка-кой начальник па-ариказ бегать за тобой, как са-абака?

- Брось, Карло. Как его наган заряжен считанными пулями, так он сам — бранью из помойки да своим "без разговору шлепну". Больше ничего не может, не понимает.

Неистовство, матерщина, выстрелы.

Костя шел ровным шагом.

- Хотели бы сразу "шлепнуть" - прикончили б, как других, на месте, где мы были. А если ведут за тысячи километров,— еще нужны живыми. Пусть попробуют нанести хоть малую рану.

Прочертил ряд дорожек в намокших волосах. Точка.

Лошадь на рысь больше не переводили.

С тех пор Костя и Карло всегда возглавляли этап. Костя говорит немного. Зря никогда не задирается. Но Зеленков понял: этапники будут поступать так, как скажет Костя. Значит, надо иметь дело с ним и Карла не трогать — чего зря авторитет ронять, как было с бегом...

Ушедшие впереди ждали на стоянке. Соединились в общую колонну.

Шли по грязной избитой дороге. Изредка зычный крик: "Мужчины, отвернись, женщины, оправляйся!" - "Женщины, отвернитесь, мужчины оправляйся!"... "Чего в канаве припух, примерз, что ли ....й?"

Наверное, эту ночь в низкой общей комнате Лариса никогда не забудет. Она устроила себе на полу опрятную, почти домашнюю постель. По-

 

- 42 -

ка мужчин водили на оправку, надела шелковую ночную сорочку с вышитыми ее руками нежными орхидеями.

Все уснули тяжелым сном усталых людей. Разбудил шепот: Лариса старалась уломать, упросить конвойных вывести ее на оправку. Легла, встала, ходила возле постели. Снова подошла, с мольбой протягивала руки, заливаясь слезами: "Болит живот, не могу больше, кругом мужчины, сжальтесь!" — Грубый голос Герасимова: "Ложись, говорят!" Многие проснулись. Она пошла к постели. Лицо и шея были багровые. Легла. По комнате расползя тошнотворный запах. Послышались заглушенные рыдания.

Утром, когда все поднялись, задвигались, она умудрилась незаметно засунуть в огонь топившейся печки рубашку с орхидеями.

 

Утро, а почему-то не строят этап.

Оказывается, баня. - Оргия воды! Мылись и пили, пили и мылись. Шабаш влаги, чистоты, тепла. С лиц сошло напряжение, все молоды, все — нимфы теплых источников, чистых рек.

Когда вымылись, приоткрылась дверь против той, в которую входили: - "сюда!". Вышли мокрые, нагие. Подходили, обнаженные, к Герасимову, он вручал комплект новой одежды: рубаху с завязками у ворота, кальсоны, ватные шаровары, ватную телогрейку, бушлат, портянки, валенки, полотенце. Одевались на глазах конвоя. Чемоданы сдали. Из своего разрешили взять носовые платки, лифик, одно платье. Женщины изловчились еще на смену белья, кофточки. Ловкость приобретается практикой.

В дороге исхудали, выданная мужская одежда - нелепо велика. Я была озадачена, как сумею ступать в валенках на великана, нога в них бол-лась, как язык в колоколе. Но когда конвоир отвернулся, успела на каждую ногу намотать порядочно приданого и прикрыть портянкой. Теперь можешь смотреть, как натягиваю на куклы полуметровые валенки.

Костя считает - по приметам - приближаемся...

А Зося с расширенными зрачками шептала: "Вот так, вот так все было на Кирпичном... переодели..."

 

С окончанием речного пути прибавилась новая беда, лихо, напасть. Дневной паек — хлеб, порция сахара, селедка. Ходьба, свежий воздух заставляли съедать все до косточки. А воды в дороге нет. После грубой селедки жажда столь нестерпима, что кое-кто из мужчин решил напиться из налитых дождем лошадиных следов. Жеребятами, как в сказке, не стали, но за остановку черной бранью нахлестали хуже, чем скотину. Однако через час снова припадали к ямкам. На воду было невозможно смотреть.

Только перед ночевкой и утром вкатывали боченок. Все набрасывались, пили, пока не опустошат его до дна. Тут-то и начиналось настоящее страдание.

 

- 43 -

Явно спешили, гнали быстрым аллюром, в дороге Герасимов с конвоирами окриками и стрельбой не давали выскакивать из ряда. А ночью — совсем невозможно. Никакой параши в случайных помещениях, общих для мужчин и женщин, конечно, не могло быть. А выводили на оправку только утром и вечером.

— Начальничек, войдите в положение, это ж немыслимо! — слышала я ночью униженные слова то одного, то другого зэка, хотя уж знают - все поклоны тщетны. Сафаров где-то в дороге поднял бутылку и в тесноте стоянок мочился тут же, при всех.

Когда рассаживали по телегам, я твердо решила хотя бы на своих положить конец и муке жажды, и чрезмерному питью. Тем же способом, каким сразу же развела беду для себя.

Существенная новость: на каждой телеге возница — крестьянин. Значит, ехать лесными просеками, которые надо знать, в тайге легко заблудиться. Лошаденки ледащие, поэтому телег много, на все конвоя не хватает. Наша подвода — без конвоя. Я уселась рядом с возчиком.

Он мне понравился. Строгие понимающие глаза, а борода русая, в мягком серебре. Негромко спросил: "Откуда, как там, где были?" —"Я бы рассказала, но спокойней для вас - не спрашивать, а мне - вам не отвечать"—"И то,"—согласился он.—"А вы как живете?" Махнул вожжой:

"Трудоден порожний, подался в кадру возчиком, да в сельпо ветер на полках. Картофлю впресную жуем". - Он завистливо косился на селедочный хвост, который обрабатывал один из седоков. — Вот как реализую принятое решение: половину селедки из нового пайка отдам ему.

Но выдали мне. не четыре телеги не селедку, а розовую кету. Попробовала: сочная, жирная — и сама соль.

Ехали заросшей бурой просекой, почти по лесной целине. Лес пестрый, еще довольно густой, других телег и не видно. И я решительно, не сказав никому ни слова, всю кету отдала мужику, жадно на нее смотревшему.

Дальше случилось такое, что расскажи кто, подумала бы: из хрестоматии старой церковно-приходской школы. Но все действительно, слово в слово, было так.

Возчик восхищенно и нерешительно смотрел на рыбу.

— Мне? — усомнился он. — Да.

— Все? — Ну, конечно.

— Да вам-то самим голодно.

— Ничего, привычные, будем хлебушко есть.

Он резким рывком осадил лошадь. Спрыгнул с телеги, ударил шапку оземь, сам бросился на колени. Глаза в небо, широко крестился, задерживая крепкое трехперстие на лбу, на груди. И, будто извлекая каждое слово из души, истово произносил:

— Господи, помилуй их, люди-то какие хорошие. Молиться не учены, за добро, за муки, что претерплят, прими во царствие твое!

Из глаз на бороду текли слезы.

— Не знаете, куда едете. С Пасхи возим. Оттуда возврату нету. Царица небесная, помилуй их...