7

 

Конвой явно нервничал. Этапникам приказано слезать с телег, выходить с просек на дорогу. Оксана на ходу обнимала плечи своих мальчиков Худенькая шейка младшего беспомощно, будто от ветра, наклонена вперед. Я молча обмотала ее шарфом, пропустила их, сама задержалась под прикрытием могучей придорожной ели. Дождавшись Кости и Карло, тихо передала им сцену с возницей. Тут раздалась команда: "Разберись по четыре". Костя быстро, отрывисто бросал фразы: "последние шаги, бывает, самые ответственные...", "в произволе всегда много случайного, может еще повернуться по-другому...", "придется солоно, будем отвечать прямо, просто - это иногда отрезвляет...", "... заметят, что трусишь..." Герасимов оказался рядом и с криком "разговорчики замолчать!" прикладом подтолкнул Костю и Карло на их уже привычное место, в первый ряд. Пересчитали. Пошли.

Лесная дорога упирается в сплошной забор с тройным рядом колючей проволоки. Остановились против окованных ворот. С обеих сторон этапа — поводыри с собаками, старший предупредил: "Кто шевельнется - шкуру спущу", - и ткнул, держа за ошейник, собачьими клыками в сторону ближайшего арестанта. Вызвали Оксану с детьми: прощайтесь. Все трое не пролили ни слезы. Прощанье, увод конвоиром детей (за маленьким шарф длинно волочился по грязной дороге) прошли незаметно— мир чувств поглотил скрип огромных ржавых петель. Мальчики оглянулись на мать, когда прибывших уже всасывал разверзтый вход. Маленький отбежал пару шагов назад, весь потянулся к матери. Судорожно, жестом утопающего взметнулась на миг к ним рука ее...

Ворота за этапом сомкнулись. В тишине отчетливо прогремел засов, пролязгали замки.

Двор широкий, серый снег на осклизлых кочках и в талых лужах. Прямо против ворот в заборе маленькая, едва заметная калитка. Слева деревянное здание желтой одноэтажной тюрьмы, вход в нее - через высокое крыльцо со ступеньками. От них тремя отступающими рядами опоясывает тюрьму колючая проволока. Оконца забраны деревянными козырьками. Справа от крыльца - два больших зарешеченных окна, ближайшие к двери, настежь открытые внутрь помещения,— комендатура. Там довольно большая группа военных в добротных шинелях, с добротной осанкой, некоторые с нашивками и орденами. Явно — не тюремное начальство, повыше. Они оживленно переговаривались, жили в своем мире, кое-кто бросал рассеянный взгляд во двор, будто там не было безликих темных фигур. Скоро начальники вышли, но не на крыльцо — наверное, в глубь помещения. Остались двое в гимнастерках. Сквозь крупную

 

решетку виден узкий край шкафа, слева от него на стене Ленин, Маркс, Энгельс. (Очевидно, другие портреты дальше, в глубине комнаты.)

Этап построили лицом к тюрьме, первый ряд почти уткнулся в колючки проволок. Из окна комендатуры смотрят на черные бушлаты - здоровенный Голиаф и другой, поменьше, с крысиной мордой Смердякова.

Вокруг этапа, на шаг один от другого, солдаты. Команда - "раздвинься, стой смирно". Встали ровно-ровно в затылок, на расстоянии протянутой руки от соседей. Гробовое молчание. Ноги мои пришлись в маленькую глубокую снеговую лужу и тоскливо ныли в намокших валенках, но я, как все, не шелохнулась.

Один из комендантов крикнул в окно:

- Сафаров, сюда.

Изображая готовность, подавшись вперед, Сафаров торопливо поднялся на крыльцо, этапники увидели его в открытом окне.

- Знаешь, зачем приехал? - послышался громкий вопрос коменданта.

- Не знаю.

Смердяков поднял кулак и с размаха ударил Сафарова по лицу. Другой раз, еще, еще... голова Сафарова вздрагивала, моталась.

Сходил Сафаров медленно, лицо залито кровью. Он скрылся с конвоиром за калиткой в глубине двора.

Перед комендантом вызванный следующий.

- А ты, доктор, знаешь, зачем прибыл сюда? Все видели, что было после "нет" Сафарова.

- Да, знаю.

Раз-з - и ослабевший за этап доктор, наш доктор, отлетел, ударился в стенку.

- Больно много знаешь.

Новые удары, хрястские, слишком слышные в тишине. Взмахи кулака, кровь, медленное оседание тела... С крыльца тащили под руки.

- Догдола! — взлетел навстречу ему рыдающий голос Вана. Ближайший солдат шагнул было в сторону голоса, но вдруг, когда за доктором уже захлопнулась калитка, я ощутила — произошло что-то, не знаю что, но еще более страшное, невозможное. И услышала: сквозь сжатые зубы едва ощутимым ледяным дуновением, трепетом ужаса по дрогнувшим рядам прошло имя — Каш-ке-тин.

Я не заметила, откуда показался коренастый человек лет тридцати с лишним, круглолицый и темноволосый. Форма, большие круглые очки в черной оправе. Глянул и ушел. — "Нисколько не изменился, ничуть", — еле слышно выдавила из себя Зося.

Через несколько минут меня ударили слова:

- Иоффе Мария Михайловна, к следователю Кашкетину.

Стою в своей луже. Ноги не повинуются, как во сне, приросли к месту

 

— Ну! — нетерпеливо крикнул конвоир

— Идите, идите, - зашептали отдельные голоса этапников. Глубоко вобрала воздух: в слепом страхе готовы перерезать веревку с человеком над пропастью, чтоб не угодить туда самим.

Во дворе, позади этапа, как туннель, строение без окон, выходящее и за ограду. Вот откуда он пришел. Надзиратель открыл дверь. Я не знала, что можно действовать руками, ногами - при отсутствии всех чувств: только — ужас. Переступила порог. Какой длинный коридор, где-то в подсознании мелькнуло - еще бы длинней, шагать, шагать бы, только б не дойти. Окно, за ним ели. Повернули налево. Дошли.

— Встать, лицом к стене.

... Почему именно — первой? И, как еще ни с кем не бывало, — сразу из рядов этапа. С именованием следователя. - Ужас, задушивший мысли, ощущения, распухал, растекался, заполнил собой все извилины, все щели, я вся оглохла, с головы до ног, зрение, слух закупорились вязким, непреодолимым...

... Сколько времени прошло здесь, у стены? Много. На то и поставлена, чтоб черный холод, как чернила, захватил насквозь весь ком.

Но они передержали. Напряжение было слишком сильным. Сам страх не выдержал, сдал. Колени уже не дрожат, горло не так перехватывает. И таза разлепились, прорезались, что у котенка. Осмотрелась. Эта часть коридора шире и гораздо короче, род прихожей с выходящими в нее несколькими дверями.

... Здесь, в глухом лесу, за колючей проволокой властвует тот — внушающий трепет, на необъятном пространстве водворивший кладбищенскую тишину. Через часы или минуты увижу воочию — апокалиптического зверя из Бездны? Самое демонское начало?

 

За письменным столом, параллельно стене справа, все по одну сторону, сидят трое. К окнам — высокий курчавый блондин (Заправа), ближе к двери — желтолицый, с длинными залысинами. Кашкетин посередине, весь разговор ведет он.

Ни льда, ни мрака в глазах и ни железа в подбородке. Обыденное, свежевыбритое сытое лицо.

— Вам надлежит давать показания. Понимаете?

— Мне запираться не в чем, от следствия не уклоняюсь.

Кашкетин рассмеялся, ему обязательно вторят ассистенты. Глупый, беспричинный смех. Слишком громкий и деревянный для естественного.

Кашкетин издевательски-раздельно произнес:

— Мария - Михайловна - соблаговолила - не уклоняться - от следствия... Подумаешь!

Он взял в руки пресс-папье:

— Вот что вы для нас. Вещь. Деревяшка. — Нарочито-небрежным движением швырнул пресс-папье на пол. И будто собаке на поноску:

— Поднять!

Я не двинулась - что за паясничанье, что за чушь?

 

Кашкетин вскочил, заученно закричал:

— Встать, руки назад, к стене!

Все проделала, как гимнастику по радио. Стою. От большого стола отделяет теперь почти вся комната. И пыль улеглась. Страха — как не бывало.

(... Зауряден, стандартен, ни тени эмоций. И таков лик того, чье здание власти — никем здесь непререкаемой — целиком из тысячи трупов замученных, убитых людей? Этот, такой невозмутимо спокойный?...

Выходит.

... Обыкновенного рядового человека послали на обыкновенную рядовую работу: уничтожать людей. Он — истинная особь всей созданной атмосферы: безусловное подчинение вышестоящим всей психикой, делами, манерами — что бы они ни повелели.

... Очевидно, так: он усвоил, впитал одну краткую формулу: приказано - сделано. Убивать? - Есть. Вот они, мертвяки, сколько повелено. Забитые — закопаны в тундре. Теми, кого под пулемет, — он завалил брошенную, глубокую и длинную каменоломню Кирпичного. "И ничуть не изменился, нисколько".)

Снова на стуле, перед столом.

- Есть ко мне вопросы?

- Один. Почему уже отбывающую срок в лагере беспричинно арестовали снова?

- Потому что вы начали голову поднимать. Ну? - Кашкетин повысил голос, - чего молчите?

... "Отвечать прямо и просто"... "Заметят, что трусишь..."

- А вы считаете, что голова дана коммунисту, чтоб держать ее под столом, а поднимать — только руку?

В ответ ни слова, ни жеста. И тут Кашкетин — не поглядел — а на мгновение обдал меня ожившим взглядом. - Двое вопросительно и неуверенно, как-то сбоку посмотрели на главного. Он что-то сказал, оба помощника сразу, как по команде, встали, вышли из кабинета.

Я, конечно, уже стою. ... Сытый дядька в центре большого стола - это смерть. Наша, моя.

Вызов в этот проклятый кабинет пусть будет поединком. Безнадежным? Похоже, так. Но с бессмысленной смертью борются, а не подставляют ей голову... Они же только что явно растерялись... потому что услышали слова, не предусмотренные инструкцией: ответ — не преподан.

Очевидно, главное - не утрачивать в себе себя. Обороняться изнутри. Вот, что дает силу. И твердый упор, отправную точку для каждого ответа...

Значит, Мария, так держать. Расстреляют? Наиболее вероятно. Но смерть для того, над кем она поднимает косу, — дело ответственное. Нужны выдержка и достоинство: они помогут в попытке держать руль так, чтоб стараться не попасть ни в водоворот, ни в вязкую тину.

Кашкетин пошагал по кабинету, потом рывком схватил телефонную трубку.

 

— Комендатура. — И, перемежая слова, очевидно, привычной матерщиной:

— Вас там двое. Пусть один принесет сюда... Да, все три. Три толстые из сплошной резины палки, более полуметра длиной. Один конец — в деревянной оправе. Принесший их Голиаф, наклоняясь к Кашкетину, что-то быстро вполголоса докладывал. Кашкетин заинтересованно слушал, не глядя, нажал кнопку звонка. Конвоир, как положено, пропустил арестантку вперед, пошли обратно.

Коридор, приступка, двор. Солдат, конвоя во дворе уже не было. Из этапа осталось всего несколько человек, остальных, очевидно, развели по камерам. Костя в своем ряду стоит, как стоял, под самым окном комендатуры. Я постаралась пройти как можно ближе, глянула в окно. И обомлела. И я, и конвоир. В окне - Карло, взмахнув табуреткой, пошел на коменданта Смердякова. Мелькнуло: убьет. Наверное, то же подумал и конвоир. "Стой!" - крикнул он и побежал на выручку. Но, опередив его, по ступенькам взлетел Костя, успел на лету выхватить у Карла табурет, его самого оттеснить в невидимый со двора дальний угол.

Изнутри тюрьмы в комендатуру входили те самые начальники и оба следователя. (Смердяков, как под защиту, шмыгнул к ним.) Все остановились у входа, грозно переводя глаза с табуретки на державшего ее заключенного.

Костя стоял перед ними, один. Шагнул, поставил табурет к стене, оказался у ряда портретов. Подняв руку, указал на них и сказал:

— Эту галерею — уберите. Крест над бардаком... Меня увели.

За калиткой — трухлявый барак-тюрьма. Козырьки выпуклые, длинноватые, совсем гробовые крышки. Над крайней торчит полуоторванная от карниза балка. Низкое разбитое крыльцо покривилось, ушло в землю.

Обшарпанная камера, примерно три на три метра. Высоко, почти у потолка, оконце в продольных железах. Под ним сидят женщины, на полу. Прямо против двери — Оксана. (Она удивленно вскинула на меня свои большие глаза: "Летний ливень как пройдет, — каждый листок горит, парится. Такой вы пришли, так говорили про Костю", - рассказывала потом мне Оксана.)

- Костя какой... и то на мисте избиений... Герой! - проникновенно шептала она.

Те, кто знал Костю ближе, покачали головами. Нет, героями становятся в минуты особого, высокого напряжения. А Костя - всегда такой, всегда просто, без выспренности. Его слова, поступки — это он сам, потому кажется, будто иначе и быть не могло... — Зашуршали, заговорили, завспоминали.

До меня едва доходило, что говорили, шептали. Молчала, остывая. Все же разговоры, споры женщин возвращали от кабинета, двора, комендатуры—в камеру № 1. Здесь в углу стоит параша. И больше — ни соломинки. Ни нар, ни предметов обихода, ни вещей. От того, что окошко не посередине, а сдвинуто к стене вправо, стена эта кажется перегородкой. Полукамера полусмертников.

 

— Кому воды?

Наверное, тем, кто приходит оттуда, требуется вода. В "волчок" проклюнулся, и, будто с любопытством, осматривал всех вздернутый носик железного чайника. Первой вскочила Зося. Заторопилась, заметалась — лейте, лейте! Ее высокая, худая, растрепанная фигура со спускающимися ватными шароварами вся криво изогнулась, чтобы разинутый большой рот пришелся под самый носик чайника. И, несмотря на грозный окрик, на шикание Клавдии, я не могла превозмочь внезапного приступа безудержного смеха.

— Руки давай чашей, — рявкнув на меня, выдал Зосе надзиратель. Она протянула грязные ладони.

— Питье из чаши, в уборной — орлом, передвижение с провожатым на запятках. Шикарная жизнь! — констатировал шепот Ларисы. К глазку подошла Зина Козлова.

— Пить из наших немытых рук не будем. Даже лошадей поят из ведер, а не из шланга.

В камере появилась побитая, почерневшая кружка.

За всем, случившимся в комендатуре, кабинет Кашкетина помельчал, отодвинулся. Но, конечно, дошел черед и до него.

— Резиновый кол... Маленькую собаченку, небось, одним ударом перешибет...,- размышляет Лариса.

— Маленькую-то? Конечно, — подтвердила Зося.

— А побольше, такую?

Лариса встала размяться, статная до царственности, и приподняла руку, не то отмеряя от пола рост собаки, не то указывая перстом на Зосю.

— Сами вы, Лариса, собака побольше, - отвернулась от нее Зося.

— Жалею, что нет. Сначала бы я загрызла Кашкетина, потом пугнула бы вас, Зося, вы мне ужасно надоели. Впрочем, нет, раньше всего... ого, сколько, оказывается, было бы у меня работы!..

Голая, бессильная лампочка под самым потолком. На полу темновато, холодно, тревожно. Все уже знали о словах крестьянина-возчика. В камере № 1 — надолго ли? Зося немедленно дала справку:

— На Кирпичном из тех, что были взяты первыми, некоторые пробыли даже по полгода. Ну, а потом уже все по три, а то и по два месяца всего.

— Кто-то присвоил наше время.

— Вот, что такое цейтнот, не условно-игровой, а бессмысленный, ужасный настоящий цейтнот.

Отбой.

Клавдия поднялась, она разумно и хозяйственно соображала, как постелиться всем без постелей, без вещей. Решили, придется — по двое: каждая ложится на свои ватные брюки, под головой — валенки, обе пары сверху покрыты одной телогрейкой во всю ее поперечину. Бушлат застегнуть и подвернуть, в "конверт" обеим засунуть ноги, чтобы не стыли. И накрываться другим бушлатом да другой телогрейкой.

— Вы с кем, Лариса, будете устраиваться? - спросила Ниса.

 

- Мне все равно. - И с вызовом ко мне. - В спешке партнеров не выбирают. ...

В купе с Ларисой Клавдия оказалась на лучшем месте.

- Завтра наша пара переходит на другой край, на ваше место, а вы, Мария, вместе с Зиной — сюда. Все передвигаются по часовой стрелке. Меняемся местами вкруговую.

- Идет. Так и прокружимся, провальсируем на тот свет, весь наш путь. Клавдия на всякий случай уже запасается добрыми делами.

- И других тянет за юбку на путь подвига, - раздраженно проворчала Лариса. — Еще не легче, стелись завтра у параши! ...

Камера № 1 - у входа наружу. Из-под дверей дует, как со двора. Никак не могу умоститься возле Зины. То бод боком стужа голых досок, то над сползшим бушлатом мерзнут плечи.

- Прошу догадаться, кому я желаю такую постель...

Заснули. Лежу на спине, боясь шелохнуться, чтоб не раскрыться и не разбудить Зину. События дня вытеснили мой сон.

... Крестьянин, молящий небо, на бороде слезы, в словах - смерть. - Солдат с ружьем, уводящий от матери двоих малых детей. — Скованное молчание этапа между рядами собак (языки вывалены). - Коридор, в котором морозно и страшно. — Тот, пожиратель молодости и жизней (палки, непотребные слова). — Табуретка, вскинутая над истязателями...

История знает много пыток, казней, костров. Официальной жестокости с резкими гранями: кто, кого, за что. — В четырехугольнике окна, будто на приподнятой сцене, советские люди в служебном порядке беспричинно, жестоко, кроваво, всем на погляд избивали тех, кто на фронтах гражданской войны боролся за советскую власть.

Над калейдоскопом видений — Костя. Отмеченные души выбирают путь в одну сторону - раз навсегда. Зина права, жизнь Кости слилась со своей целью. Он не поступится ею. И никогда не пойдет за попыткой подмены живого смысла - бутафорией, опустошенным лозунгом.

За ржавыми петлями окованных ворот — стоячее болото. И тут же, за несколько часов, такое падение воды, движение душ... Как можно спать, когда вся пронизана горечью, как сама боль, и когда взволнована, будто счастливая... Чем? Тем, что им до Кости, до Карло никогда не достать.

Что же все-таки означал этот обдавший меня взгляд?

Чего-то я не понимаю...

 

Из семерых женщин пятеро — семейные, имеют детей, судьба которых туманна. Двое знают - они уже стали вдовами. У троих мужья - неизвестно где - "БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ". - Что такое "БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ", не знал никто. Одни говорили — работа в особо опасных копях. Другие, наоборот - пытка абсолютным бездельем, при отсутствии радио, всего печатного, простого карандаша. Третьи где-то слышали -это молчание пустыни, полный запрет общения, разговоров друг с другом. Все догадки и слухи, оттуда не было никакого знака, ни единой вести.

 

О своих дорогих, близких никогда не говорим. О них - молчат. И часто в темной камере будет кричать, биться о стены — молчание. Безысходная тишина...

 

Серый день. Трое за столом. Говорит, как рубит, опять один Кашкетин.

— Слушаем.

— Задавайте вопросы, отвечу.

— Это время прошло, когда с вами в вопросики-ответики играли. Сейчас некогда, вашего брата здесь целые банды. Нужны только имена контрреволюционеров, врагов народа. Называйте.

— Ноя...

— Оглохли что ли? — Он ударил кулаком по столу. — Вашей наглой болтовней я сыт с первого раза. Не для того вас сюда тащили. Ну?!

Молчу.

Вошедший дежурный доложил — лошадь подана. Двое тотчас вышли. Кашкетин поднял телефонную трубку.

— Комендатура. Ты акушер? Приготовься к операции сегодня, ночью. Метод Заправы дает эффект. Во-во... Заправа — человек с идеями.

Положил трубку, облизнул слегка вывернутые красные губы. Посвистывая и улыбаясь, ко мне:

— Прокачусь по лесной дороге, вкусно пообедаю, часочка три-четыре сосну, чтоб набраться сил. А потом, если не вспомните известных вам врагов народа... Может, и не подохнете, но с вашей спесью вряд ли захотите остаться жить.

 

На дворе слякоть. За два длительных разговора запомнились кашкетинские интонации, модуляции голоса. В обращении к "акушеру", упоминании с повтором Заправы прозвучали новые предательские и еще какие-то мокрые, мерзкие ноты...

Профессиональные палачи держатся всюду тихо, в сторонке. Никто не видел палача пляшущим.

Тут, наверное, первый развеселый, распоясанный палач-убийца.

Он поедет укатанной дорогой леса, откуда по ночам летят из темноты залпы выстрелов. От первого же мы на холодном полу — сразу просыпаемся и молча прислушиваемся к последующим.

Вряд ли далеко от дороги, по обе стороны ее, происходят "операции", не захочет он — обязанный присутствовать — начищенными до блеска сапогами месить только начавшую замерзать вязкую землю.

И проедет сейчас вдоль рядов безымянных, наполненных им, заровненных могил. — Человек, единой капли смертного пота которого его убийца не стоит, - только что горячо дышал - а через минуту, после равнодушной пули, неостывшим брошен в холодную глину...

Палач едет, посвистывая под легкий бег коня, его ждет обед с изрядной выпивкой, сладкий, невинный сон.

 

А потом вернется, бодро примется за "работу" — сеять муку и гибель часто неизвестно кому: "вас тут целые банды".

Мне ничего не стоит доказать, что никого я не знаю. Но - ни бумаги, ни карандаша. Говорить не дает. Слушать не станет... Дважды подчеркнуто упомянул Заправу. (На всякий случай - "это все Заправа"?) Готовится такое, в чем впрок заготовляет козла отпущения, после чего "сами вряд ли захотите жить..."

Обед отдала Зосе, не могу. Тогда все уставились на меня, замолкли. Это хорошо, тихо.

Уселась в своем углу поплотней, голова на поднятых коленях, глаза закрыла руками.

Сегодня ему "работа" — это я.

... Все зависит от первых моих слов. Не должно быть, не будет ни тени просительства. Но это первое слово должно разбудить его интерес, внимание, заставить выслушать остальные.

Он силен, непобедим тем, что стоит за ним, что послало его сюда. Господи, иду, как Давид без пращи на Голиафа...

Сидела молча, локти на поднятых коленях.

 

Перед калиткой из штрафного закутка во двор тюрьмы конвоир привычно щелкает пальцами — сигнал во избежание встреч.

Двор, задушенный тишиной, простеганной страхом.

Ночь. Переступила порог. Кашкетин один. Скорей, пока не пришел тот, как его ... акушер.

- Ну!

Кашкетинское "ну" — угроза, звучит одновременно и как "но!" погоняющее. Я и сама спешу, пока не взял в руки телефонной трубки — скорей, будет поздно! И начала неровным голосом.

- О вас там, в Заполярье, говорили всегда шепотом. Вы - явление, вокруг вас тайна. Спросят и, затаив дыхание, с остановившимися глазами слушают. И я не удержалась, захотела узнать...

Говорила тихо, но быстро-быстро - успеть, пока не взялся за телефон.

— Я не расспрашивала о вашем характере, культуре, поступках. Но задала один вопрос: а он умен?

Кашкетин смотрел с презрительным недоумением, все порываясь прервать. При последних словах он, помолчав, процедил:

— Что же вам ответили? Ага!

— Теперь я и сама узнаю. Пока слышу только брань, угрозы, мерзкие слова. Нет одного: следствия. Умный следователь умеет разобраться в материале. И без этого "вопросника", — указала я на резиновую дубинку.

Кашкетин поглядел на меня — и неожиданно глуповато, по-мальчишески фыркнул.

- Как? Вопросник?

Он поднял дубинку за деревянную рукоятку, резиной вниз и, ухмы-

 

ляясь, похлопывал себя по бедрам, будто в руках его не орудие пытки, а безобидный хлыстик.

— Вопросник. Беру словечко на вооружение. Кратко и точно. У вас, наверное, есть еще в таком роде, вы ж газетный работник. Выдавайте все сразу.

Он прошелся вдоль стола, вертя резиновую палку, стряхивая с себя смех, улыбку.

Садится за стол. Протягивает руку... ox! - ... и берет папиросу.

— Так что вы хотели рассказать?

Будто молния ударила по глазам. Ток счастья пробежал по телу. В этот момент была почти уверена — издевательств не будет. Пока — победа! Теперь слушай меня.

Все звучало ясно, просто. Малые (продуманные) подробности, детали представили короткий рассказ достоверным до очевидности. Обо всех обстоятельствах, замкнувших жизнь в круг семьи. И еще дальних окраинных командировок.

— Как это ни странно, я вам верю...

Зина не спала, берегла кипяток под одежками. Выпила, подобрала все крошки хлеба. Когда закрылись с Зиной бушлатом, я возбужденно зашептала, запинаясь, передразнивая, беззвучно смеясь. Все еще владела мною лихорадка человека, чудом спасшегося от смертельной опасности. Назавтра все удивленно глядели, как Лариса, вызванная на допрос, троекратно перекрестилась.

Вернулась с зажженной папиросой в руке. Ее следователь - тот, лысый.

— Он встретил меня так: фамилию слышал, вы — известная московская проститутка. Курить - хочешь? - Я, конечно, наотрез отказалась. Носик шмыгнул, бровки поднялись, рот растянулся — заключение Нисы готово:

— А потом — где ж выдержать — папиросочку-то приняли?

— Что вы понимаете, недоносок некурящий.

— Папироса хороша? - спросила я.

— Божественна.

— А отношение к самой себе у вас тоже божественное?

— Вы, Муся, аж заалели от злости, это вам идет.

— Не отмахивайтесь, все достаточно серьезно.

— Черт со всем, вот начхала, и не в убытке.

— Молвь червя ползучего, если бы он заговорил. Человек начинается с достоинства. Есть на свете обстоятельства, когда надо крепко стоять у ворот его. Компрачикосы Кашкетины специально приставлены заниматься не только уничтожением, но и уродованием душ, а вы помогаете. В отношении себя самой.

— Кашкетин заявил, что мы в их глазах вещи, деревяшки, для меня же они в еще большей степени валежник, трухлявое гнилье над трясиной. Так с какой стати всякому дерьму, на которое и плюнуть не хочется,

 

жертвовать последней каплей доступной радости? — Она помахала огоньком папиросы,— кому сороковать?

В лагере вожделенная махорка доступна далеко не всем. Подходя к счастливцу с самокруткой, жаждущий произносит: "сорок" — не половину, а лишь сорок процентов оставь ему! Ответила Зина:

— Принимая их поблажки, сдобренные гнусным поношением, вы приобщаете себя ко всей этой мерзости. Вот вам мнение курящей.

— Не слушайте, Лариса, так и надо поступать, с паршивой овцы хоть шерсти клок. Сорокуйте мне, - протянула руку Зося.

Даже Зина поглядела на нее только с горечью: на ОЛПе с его голодом и кандеем Зося держалась при любом начальстве независимо. "Кум" и не пытался брать ее на приманку. Да, другой человек...

Лариса, красиво откинув голову (у нее все получалось красиво), затянулась с мучительным наслаждением и отдала окурок Зосе. О чем-то подумала, усмехнулась.

- Расписывание стягов целыми ночами, выступления на митингах, возня взахлеб с концертами для фабрик ... Это — сон. А когда проснулась... — Она опять как бы нехотя фыркнула.

- Проснулись — в каком качестве?

- У полена чаяние одно: не подходите близко ни с топором, ни со спичками — оставьте меня в покое.

- Это не качество, а отсутствие его.

- Не знаю. На тренировке велосипедистов впереди автомобиль идет. Где ж, Муся, тот моральный автомобиль, по которому должно равняться? Одни облыжно предают, другие, не согрешив, каются. Третьи, разобрав, кто виноват, а кто из них правый, упекают и тех, и других в лагерь. Остальные единогласно рукоплещут. Мир тюрем и тюремщиков. Так перед кем, скажите, мне ответ держать?

— Прежде всего — перед собой. Беды, если их переживешь, улягутся, горе может притупиться, но когда - сама пережжешь папиросками свою гордость, стыд и боль на всю жизнь при вас останутся.

— Бросьте вы, принципиальность во времена аутодафе смешна, как венчик-сиянье над еле видной букашкой. Не видите, что вся гордыня ваша — писк мышонка под сапожищем. Да еще когда подошва наступившего на горло сапога - ого! - величиной в шестую часть земного шара.

Она замолчала, перебирая в уме доводы похлестче, и в злой уверенности закончила:

— Осведомленные и ученые в лагере (где, сами знаете, их довольно) соображают так: если всех из ссылок, этапов, пересыльных пунктов, тюрем и лагерей поставить гуськом "на протянутую руку", - цепочка размахнется на всю необъятную страну, от моря и до моря... А кто гонит, и сам большой, и прочий малый, - хоть на папироски-то их приспособить... Непросто выдержать после такого заключения глаза и слова Зины:

- Берегитесь, Лариса, нечувствительный к оскорблениям завтра душой пропахнет помоями, под которые сегодня подставляет лицо и плечи.

 

- Что будет завтра, увидим, а сегодня - оставьте, Зиночка, дайте человеку без помех наплакаться.

В штрафной тюрьме на все запреты. Плакать — не возбраняется. ... Когда-нибудь вникнут поглубже в это "от моря и до моря", узнают, во сколько рядов тянулись людские цепи. Подытожат все звенья, живые и в подавляющем большинстве оставшиеся на путях.

Пробушевавшие войны знают число своих жертв из мирного населения. Но никогда не сумеют исчислить бесконечный поток обращений из тюрем и лагерей, писанных страдальцами-родителями в поисках затерявшихся по городам и весям своих малюток и подростков. Кто возьмется учесть этих сирот при живых (или неживых) отцах и матерях, сирот, что изгоями отовсюду дорастают до лагерей, гибнут физически и морально? Пересчитать изъеденные вшами до язв тельца и - что всего страшнее - искалеченные юные души...

 

Слабо надеялась — теперь меня оставят до конца в покое. Но — "покой нам только снится".

Заправа ходит по кабинету, Кашкетин сидит за протокольным бланком. Первый вопрос:

- Состояла в ВКП (б) ?

- Да.

Он записывает ответ минуту, две, пять... Что он пишет? И дальше - мой односложный ответ — и длиннейшая запись. Накопилась пушистая куча листов. Он собрал их в стопку, придвинул ко мне последним листом вверх.

- Подписывайте.

- Сначала прочту.

- Нечего канителиться, все равно подпишите. Не будете? Ну, черт с вами, читайте.

Начала. Состояла в ВКП (б) - Да, я вступила в партию с целью вести там подрывную работу... заговор... для организации убийства... группа из... Имена, имена...

Дальше читать не стала.

- Не поставите подпись? Если так, - мотнул головой в сторону двери, - стойте до утра в коридоре! Там на холодку мозги расшевелятся, вспомните. Я пробуду здесь до подъема. И тогда не подпишите протокол,— посажу в карцер.

И прибавил зловеще:

- В будку, в м о й карцер.

- За что?

Взглянул на меня с откровенным издевательским цинизмом:

- За саботаж следствия.