9

 

Утром села на "постели", трижды развела плечи. Одуряющий смрад, мокрицы, стоялое время без сна и без воздуха, сверлящие допросы, жалкий ломоть хлеба на грязном полу - все позади. Мысленно оглянулась на дни-ночи "моего карцера" - и внутри затеплилась молчаливая гордость: первый подъем, трудный, осклизлый и крутой - одолела. Надо и дальше отрабатывать свой урок.

Ела истово, будто молилась, и сразу засыпала за прикрывающими спинами. Дежурил, по счастью, Чудак, он глядел в глазок, "не замечал". Через сутки, проснувшись к ужину, объявила:

— Прошу считать меня нормальным человеком. Отдохнула, выспалась. Теперь подышать бы морозцем.

- Расскажи что-нибудь, и сама полетаешь по воле, и мы с тобой заодно, - предложила Зина.

При отсутствии радио и печатного слова послушать рассказчика — единственная возможность уйти хоть на час от себя, от тошной обстановки. Давно я поняла, чего ждут слушатели. Окружающее монотонно, лишено движения, за которым хотя бы мерещилась притягательная цель. Значит - рассказы должны протекать в "темпе", нагнетать события, мчаться к динамическому финишу. Здесь все сжато запретами, вечными опасениями - пусть хоть в вымысле сердце источает нежность, а воля диктует размах, дерзость, риск.

Опыт показал, что лучше отвечает таким требованиям сценическое действо, пересказ виденных спектаклей. Этот материал для рассказывания более пластичен, его легче приспособить к аудитории. То, что замедляло действие и не могло заинтересовать сегодняшних слушателей, давалось в двух словах, зато "от себя" добавляла декорациям сочного цве-

 

та, усиливала моменты неожиданности и драматизма в узловых сценах. И стала признанным рассказчиком и в тюрьме, и в лагере.

Но сегодня будет "Банка икры" Эдгара По. Рассказ, может быть, более чем другим, нужен мне самой.

Профессор узнает, что он и его гости - на пороге насильственной мучительной смерти-гибели. Чтобы избавиться перед концом от издевательств и мук, профессор предлагает гостям тайно отравленную им икру, ест ее вместе со всеми. Ему, хозяину, досталась меньшая доля отравы. И подоспевшая помощь смогла вернуть к жизни только самого профессора. Вокруг стола сидело семь мертвецов.

И закончила пришедшим вдруг в голову выводом:

- Человеку не хватило надежды, как самолету горючего. И всего на полчаса времени. Отозвалась Ниса.

- Проходила по физике: непосредственное соседство ведет к диффузии. Мария заразилась от Зины поучительством.

- Есть такие, что и метлой не выучишь — (Зося).

Так начинаются камерные перебранки. Настоящая причина их всегда одна и та же: мало воздуха, озона, пищи. Нету солнца и нет доли. Заводила и непременный участник перепалок - Зося. Но ее, как ребенка, можно иногда отвлечь неожиданным, смешным или нелепым. У меня в запасе оказалось подходящее.

- Каждый по-своему развлекается и отвлекается. В ожидалке кто-то стоял-стоял, да и нацарапал гвоздем: "Меня Заправские учили в три кнута, в четыре гири. Мне, мальчишке, нипочем, не убьешь и кирпичом".

- Глупые стихи про Ларису и про Нису. - В Зосе всегда клокочет раздражение.

"Отвлечение" не прошло. Противники уже готовы обнажить клинки.

- Давайте вместе умолим Myсю не пужать нас дополнительными страстями. Ты нам что-нибудь говорливей, разноцветнее, - вмешалась Зина.

- Что-нибудь уводящее подальше отсюда.

- Про любовь бы послушать...

- Уведи меня в стан любви - только тутошней.

Прибыла я на пересылку осенью, из-за распутицы и непогоды этап, пока дошел до места, "гостевал" по многим лагпунктам. Повидала и наслушалась много больше своих сокамерниц. И рассказывала, к вящему их удовольствию, между прочим о невозможных, просто невероятных лагерных романах. (Чем крепче нажимают на жизнь коленом, тем обостренней и ловчей она ищет лазейку выскользнуть из-под пресса.) — Так и сейчас, восхитились, ужаснулись, главное, потихоньку и с удовольствием посмеивались. Не давали уклоняться от желанной любовно-лагерной темы.

... Шаги у дверей. Глаза округлились. - Раз... звон ключей на связке, два... лязганье металла о скважину, три ... поворот ключа, Третий звонок, может быть... последний - для кого?

 

— Козлова!

— В следующий раз — уж меня... — сокрушенно поникла головой Лариса.

Зина успела поведать — вызывают отсюда ночью. Сам Кашкетин ведет дела двоих из камеры № 1, Козловой и Иоффе. - Как услышу, что тебя провели обратно в карцер, знаю — сейчас мой черед... Держит сколько захочет. Но вызывает, как правило, до двенадцати.

В двенадцать сменяется надзор. Когда не спишь, - слышно, они не стесняются.

Смена давно прошла. Зины нет. Бедная моя, бедная! До сих пор на твою долю выпадало меньше, сегодня вся порция, и за себя, и за меня.

Она не входит, а как привидение, не отнимая ног от пола, вкатывается в камеру. Очень медленно улеглась. - Хотела подвинуться, согреть ее, но Зина отстранилась, слабо застонала.

- Что с тобой?

Зина дотронулась моей рукой до своей головы — под пальцами слипшиеся в крови волосы. Я рывком поднялась — попрошу воды, приложу полотенце, сегодня Чудак...

- Ничего не надо, не в первый раз. (Вот почему она почти не двигается и очень мало говорит.) От стука все проснутся. - У Зоси пунктик - страх побоев, она не выдержит и нас и себя замучает. И так кричит во сне, вскакивает, кажется, — кончит безумием.

Уткнулась я в изголовье, плечи вздрагивали.

- Ну, ничего, разве это хуже Кирпичного?

- Может, и хуже.

Через какое-то время чуть слышно:

- Ты спишь?

- Какой сон... Знаешь, когда ведут туда, у меня исчезает чувство реального. Будто лечу, падаю в нездешний мир. Задаст пару вопросов, потом отойдет к окну, стоит, не шевелясь. А я у него за спиной ни о чем не думаю, схвачусь за свой стул руками и жду — побоев или того, чем все это кончится.

- В карцере я все думала - скорей бы... Зина заговорила не сразу.

- А я, наверное, нет, не хочу "скорей". Раз, стоя в коридоре, услышала выстрелы. Три. Пришла уверенность: сегодня... И, когда уже в кабинете напарник Заправа схватил палку, веришь ли, на секунду пахнуло... да, представь себе, пахнуло чем-то вроде избавления. Избавления на сегодня, может быть, еще на дни... Не лупить же перед самой смертью, почти уже покойника... Может, не одна только Зося на грани.

- И такое напряжение каждый раз?

Ответ нерешительный, тихий:

- Н-нет, иногда сижу спокойно, он там у окна один, обо мне забыто. Явственно ощущаю, стоит - и мучается. Темной мукой... В ночном вое шакала в степи слышится плач ребенка...

Зина, бывает, просто вся светится.

 

Коридор-ожидалка. На стене все еще нацарапано: "Ждалки-палки". Дальше самодельные стихи, цитированные в камере. Кто-нибудь из урок постарался. Веселый парень.

У Кашкетина болезненный вид, горло обмотано теплым кашне, говорит хрипло. На столике в углу электроплитка с большой кружкой. Когда вошла, молоко вздулось пузырем. Я указала рукой. Кашкетин обернулся снять, немного молока все же убежало.

— С П. Это надо иметь в виду своевременно. После попытки бегства из лагеря бумаги заключенного на все времена крупно помечаются слева этими буквами - "склонен к побегу".

Кашкетин отпил из кружки.

— Можете не отвечать, но в порядке, так сказать, простого светского разговора хочу спросить — когда лесом шли, встречалась ли возможность бежать? — Ну как, ответите?

— Пожалуйста: таких возможностей было сколько угодно.

— Почему же не воспользовались?

(Бежать... от кого? Бегут, кто имеет тыл. Нас порешили "врагами народа", и миллионы голосованием наложили на решение свою печать. Бежать — куда и зачем?)

Он ждал ответа.

— Перед лицом смерти можно сорваться в бег чисто инстинктивно. Но беглого лагерника никто бы не принял, умирай — не протянул бы руку. Каждый застыл по горло в своих болезнях. Да и у кого хватило бы духу ценой собственного спасения подвергать еще кого-нибудь смертельной опасности?   Остается только пункт, куда адресован и куда тебя в свое время доставят.

— Выходит, вы судьбой обречены мне. Что ж, меня в этом случае не придется штамповать С П. — Ну как, очухались от сортира?

— На ваш светский вопрос должна ответить — нет, не очухалась. Кашкетин оглядел меня с ног до головы. Поднял телефонную трубку.

— Выдай бабам из штрафного их носильные вещи. Прут в вонючей вате, как брюхатые бегемотки. Смотреть тошнит. - Ко мне:

— Идите, отдыхайте.

Два события: на днях выдадут свое платье, а сегодня - баня. Я склонилась над Зиной:

— Вот ключ, присоедини к своему на колечко. Пока моемся, будет - как полагается — шмон, так вот — у меня ключа нет.

— Я в баню не пойду, скажусь больной.

Просто остолбенела: баня — единственное в лагере удовольствие, а в тюрьме, в их положении - просто мечта.

— Голову можно не мыть...

— Тело тоже в синяках и кровоподтеках.

— Я помою тебя, не сделаю ни чуть-чуть больно, от теплой воды сразу почувствуешь облегчение, отойдешь.

— Знаю, но — нельзя. Им мало избивать, они хотят еще для пущей "эффективности" действенной подготовки, чтоб вид вспухшего, наверное, си-

 

не-багрового, в рубцах и кровоподтеках тела - заранее потряс, ужаснул, главное — обезволил бы всю камеру. Зося действительно сразу бы впала в безумие. - Я думаю, отсюда и внезапная баня.

Не пошла. А теплая банька была ей желанней, нужней всякого лекарства. У Зины нет себялюбия, как у некоторых — музыкального слуха. Даже больше, эгоизм не присущ ей так же, как хобот ласточке.

Оксана за вещами не пойдет. У нее их нет. Оба чемодана отправила с мальчиками, потому что "мне-то вещи уже не понадобятся"...

Из приоткрытого кабинета Кашкетина вырывается необычно яркий свет и какие-то упоительные, забирающиеся в ноздри запахи.

Вошла — и остановилась в дверях. Обычно кабинет освещался только настольной лампой. Сегодня дополнительно, с непривычки почти ослепляет еще и верхний свет. Круглый стол у стены накрыт белой скатертью. Два прибора. Многозвездный коньяк, бутылка ополовинена, рядом недопитая стопка. Масло, сыр. Розовые влажные ломти семги. На плите сковородка, потрескивает, шкварчит ветчина с чуть прикрытыми кружевом пены круглыми солнцами желтков. И все это пахнет, до черта благоухает, кружит голову.

Кашкетин доволен произведенным эффектом. Свежий подворотничек, возле рта следы снеди. Не дождался гостей, богато выпил. И закусил наспех (тарелки чистые).

— Вы все еще верблюдицей?

— У меня потерян ключ от чемодана.

— Я велю его открыть вам.

— Не надо. Из незапертого чемодана все раскрадут, вы же знаете, подсунут "по описи" рубашки и прочее из актированной казенной дряни.

— Как хотите. Скиньте бушлат, мы с вами хорошо поужинаем. Выпьем коньячку для начала.

Я окинула взглядом всю благостыню на столе.

— Еще один метод следствия?

— С вами трудно хитрить. Да, один из подходов. Так что, можете быть спокойны, все государственное, не мое. Присаживайтесь.

— Благодарю, я поужинала.

— Бросьте, Мария Михайловна, какие уж тут высокие принципы... Выдалась возможность — поешьте попросту, могу разрешить остатки для подружек с собой забрать. Ну, садитесь. И не молчите, в камере разливаетесь, как по радио. Валяйте и тут, про веселых людей, про издалека.

(И этому подавай "уводящее"...)

Прижалась к дверной раме. На обычном месте две палки, третья где-то в "работе".

Он зашел за письменный стол. Мрачно поглядел на узницу. — Не желаете делить трапезу с Кашкетиным?

... Трапеза — или заправка перед стартом? — Точно поймав мои мысли, заметив взгляд, брошенный на дубинки, он застучал по столу костяшка-

 

ми пальцев и, опершись на них, грозно подался всем корпусом в мою сторону.

- А если вам приказ - набить пустое брюхо, если я велю заткнуть глотку своему голоду яичницей? - Велю, заставлю!

И тут - неожиданно, внезапно - внутри меня взорвалось такое ругательство, каким мог бы замахнуться матерый урка.

Люди добрые, это же властитель судеб, жизней!

Хохотать? Плеваться? Плакать?..

Он с силой рванул резиновую дубину. - Не раз среди сумбура снов я в комок сжималась под взмахом резин - удар придется и по душе. Но сейчас, оттесняя все другое, - объяли, всю затопили ненависть и злость. Втиснув сжатые кулаки в карманы и, как гусыня, вытянув вперед голову, в отчаянии гадливости, то еле сдерживаясь, то спадая до бабьего крика, бросала:

- Кошмары недельной бессонницы, растоптанный человеческий навоз у самого бушлата, мокриц - их вы сумели повелеть. Без устали приказывать гибельный паек, пускать в ход, что под рукой, это вы тоже можете, кто вам указ? — Но моему голоду, всем другим моим чувствам — я, только я сама хозяин!

— Ишь, как осмелела, заставлю забояться...

Длинный телефонный звонок.

— Буран? Набирает? Подавай сейчас же.

Выставил меня за дверь. И, надевая на ходу белый полушубок, пролетел мимо, к выходу...

Не иду, а чуть движусь, вцепившись в рукав конвоира. Еле дождалась его.

Столпотворение. Сорвалось, сцепилось, кружится серое с белым, небо с землей, сумасшедшие седые ведьмы тычутся, носятся, с воем, свистом, ловят в космы все живое, неистовый снежный водоворот охватил весь мир.

Вдруг - провал. Белая буря внутри ограды настороженно притихла. Или колючий забор даже вихрям подрезал крылья, не то буран очертил, огородил это место от мира. Из штрафного стало слышно, как гулко хлопает о деревянный козырек полуоторванная балка, пустые гробовые удары, ветер, как из-под замли, стонет у-у-у... Какой проклятый, затерянный угол, глухомань лесная, дичь...

Тут не трудно заскулить в лапу. Все они пьют, им бутылка — что насос для мяча. С одной пьяной тоски тут все возможно. Преступления, злодейства - все схоронит, занесет снег.

Схоронит и летописца, и его ненаписанную летопись.

И двор, и кабинет ввалились в полном смешении вместе со мной в камеру.

... Перемазанный рот, замогильные хрипы ветра, самодур-заплечник, гробовой грохот, выпьем коньячку, взмах резиновой дубины...

Где она? Где выход на-гора из темного мира зловещих наваждений,

 

убийственных химер - наверх, к жизни, к разуму? Вырвался стон, Лариса тотчас проснулась, будто сна и не бывало.

— Вы что? Он оскорбил вас?

— Он может убить, но оскорбить меня не может. — Рассказала о великолепии белой скатерти, главное — о прочем. Спросила:

— Как вы думаете, можно жить в стихии нелепости?

— Конечно. Все уже привыкли к ней... Лариса ответила, засыпая. Привыкли. Акклиматизировались. Может быть, это и есть самое худшее?..

Шепот, оказывается, разбудил Зину.

— Ты уже?

— Он уехал, давай спать.

— Слушай, ты начала шептать о коньяке, о всяких там яичницах, и мне подумалось: пир мог продолжаться часика два. До двенадцати. Хоть сегодня не осталось бы времени на мою изодранную спину.

— С этим — пировать за одним столом?!

— Не надо, не примеряй грязного платья, - устало прервала Зина и прибавила с сухой полынью в голосе:

— Кашкетин подталкивает дрянь, и она, хочешь не хочешь, лезет в голову. Иногда мне кажется, он хочет выбить из меня не имена, а достоинство коммуниста-революционера, чтоб бросить в лужу.  Еще посмотрим, слизняк.

Кажется, она попала в точку. Нет, Кашкетин, тут не выйдет. Из такого материала делаются подвижники, что стоят насмерть.

За нее спокойна. А вот за себя...

Утро. От безделья больше всех страдает Лариса. Подобрала в ожидалке сапожный гвоздик, наточила о стену. "Шилом" проткнула ушко в тресковой кости. Уселась под дверь - единственное недосягаемое для волчка место. И из обрывка рубашки, надергав предварительно из него же ниток, превращала лоскут в воротничек с вышивкой "филе". Вышивальщица она искусная.

Но Сморчок что-то почуял. Внезапным рывком открыл дверь, сломал инструмент, вышивание и гвоздик в тряпочке выбросил в парашу.

После смены Лариса выпросила у благоволящего к ней Чудака ведро с водой. Вместо того чтобы, выкрутив тряпку, протереть ею пол, на котором надо сидеть, расплескала ведро воды по всей камере. В водной стихии отдавала капитанскую команду: в тот угол! теперь сюда, стойте на одной ноге! (Места мало) — крутись на пятачке да шевели холодные пальцы в подмокших валенках.

— Жить и умереть за надраенный пол, — буркнула я. Чудак, сжалившись, бросил большой сухой мешок. Зося налету подхватила его и, прогнав с поля действия Ларису, почти досуха протерла пол.

— А про вымытый пол лозунг ваш, Муся, не так уж смешон, - вернулась к теме Лариса. — Только подумать, сколько истощили сил, в частности моя семейка, пока добились раскрепощения женщин! Я, конечно, то

 

же за это, для потомства, для милых наших внучек. А мне - как бы это снова закрепоститься? Сидеть дома, какая прелесть! Гладила бы мужу рубашки, жарила бифштексы. И зря вы, Муся, на себя ответственность взяли за мою долю банкетной снеди. Ужасно тонкое воспитание — деликатность манер соблюдать в загаженном свинячьем закутке, как в оранжерее среди азалий. И вести себя в отношении Кашкетина, будто это обычное растение, а не моральная кривуля, сорняк ядовитый. - По крайней мере напомнили, чтоб выдали нам ночные рубашки, кофточки, туфли?

Или не соблаговолили?

— В этой ситуации и не надо было ни о чем просить, вам это непонятно?! - спросила Зина.

— Ходячий "прынцып", как выговаривает начтюрьмы. Зина - прынцып по характеру.

— А Лариса — женщина по призванию, — рассмеялась я.

— Не женщина вы, Лариса, а баба, - хлопушкой по мухе двинула Зося. — Вон, слушайте, в коридоре шаги, поволокут куда-то кого-то, небось, знаете, пришел уж ваш черед.

Лариса находилась у дверей. Она побледнела, закусила губу, напряженно вытянулась. Все в ней застыло, как в остановившемся кадре, ушло в слух.

Ничего не услышала.

— Вы чего меня обманываете? — Оживая и свирепея, шагнула к "обманщице".

— Опомнитесь и оставьте в покое Зосю, - неторопливо приказала Зина.

Под ее взглядом Лариса подалась назад, обхватила голову руками.

Раскачивая плечи из стороны в сторону, глубоко вздохнула, выдохнула стон, зашуршала судорожным, саднящим шепотом. Вся исходила мольбой-молитвой, звучавшей, как отборная ругань.

— Господи, услышь, даруй мне чем-нибудь заняться, забыться, а не можешь, так научи хоть биться об стену головой, подай силу и крепость выть во всю душу и лаять на небо твое...

 

Только вдвинулась во всей своей вате в кабинет, вслед вошел с портретом в обеих руках Заправа, за ним лысый и комендант Голиаф. Последний вбил гвоздь, придвинул стул. Кашкетин влез и бережно повесил портрет на стену. После чего все четверо молча поглядели на Него. Лысый тихо, как в церкви, сказал: левый угол чуть опустить. Голиаф подравнял и, пятясь, подался назад. Показалось - сейчас перекрестится.

Бог возник из человеческой мысли. А божков творит злая воля людская. Потом перед ею же сотворенным и сама сгибается пополам.

 

Конвоиры в пустоте уже не щелкают пальцами перед калиткой. А сегодня только отомкнул ее, - вдруг встреча с заключенным, с допроса вели.

Мелькнуло что-то знакомое. Но тот конвоир мгновенно закрыл меня собой и сразу крикнул "своему" арестанту: "Стой лицом к забору!" А мой

 

страж, растерявшийся и злой, с внушением "не оборачиваться!" указал направление в комендатуру (это еще зачем?). По пути туда быстро обернулась, получила толчок в плечо, успела увидеть под фонарем у калитки руку, таким знакомым жестом приглаживающую к затылку волосы! Костя...

Что он не опознал,— неудивительно; ватные штаны и бушлат у всех одинаковые, а ватная шапка-ушанка досталась мне огромная, спадает на глаза и закрывает почти все лицо. Но как же я не признала, не окликнула простоволосую голову? Неужели за один месяц можно стать так трудно узнаваемым?

От огорчения даже упустила прислушаться к перешептыванию своего сопровождающего с комендантом, долетело только: "сговорись". Конвоир исчез, вернувшись, бросил коменданту: "Не нашел его", - и, торопясь, привел меня к следственному корпусу, Впустил, приказал "стоять у кабинета до вызова", запер дверь за мной.

Ночь неожиданностей: в коридоре табуретка, на самом кончике ее, боком, вроде, горбатое существо, в лягушиного цвета бушлате (такие короткое время выдавались после побегов — для большей заметности).

Пока никого нет, — подвинуться поближе. Потухшие глаза без блеска, серая кожа на черепе. Шепотом:

— Вы кто?

— Пограничник.

Взволнованно и сразу рассказал — из кашкетинской двери вышел ладный парень, вслед ему какие-то слова. Он живо на них в дверях обернулся, ответил:

— Мы вконец измотаны, жаль, некому двинуть, отделать тебя разок как следует. Твое время... Ты нагл, ты зверь, как все временщики. Только помни, чем все они кончали и кончают...

Потом меня в кабинет, а он тут оставался. Кашкетин — туча-тучей... Пограничник не горбат, рука всунута сзади под одежду, чтоб отвести ее от спины. Оглянулся, с дрожью сбросил с плеч лягушиный бушлат. Телогрейки, как у нас у всех, под бушлатом не было. Грязная рубаха стоит фанерой - сплошь в засохшем гное и рыжей крови.

— Кто вас? — голос мой сломался.

— Вместе, порознь, слова, удары, ругань, сразу у всех одно и то же, мне и не до того — который. Все точь-в-точь одинаково, автоматически. Даже без злобы, что чурку обрабатывали.

А когда снова, по вздутым уже, спаявшимся следам литых резин, по незасохшим кровоподтекам, загнивающей спине сыпятся удары твердой резины,— сплошно вою, пес бы так не выл, когда шина всего лапу переехала. Спасительно теряю сознание, как с того света слышу слова доктора: "Теперь — можно". И опять до утраты сознания и нового "пульс уже есть"...

Не помню, через сколько перестали трогать. В баню не водили, я бы не пошел, разве — волоком. Уже вернулась связная речь. А то только хрипел. Мышц у меня уже нет. Сердце, нервы, все другое приросло изнутри

 

прямо к коже. Когда снимаю рубаху, если прилипнет, будто вместе с кожей заживо все нутро выворачивается.   "Назови изменников" — и все тут.

- Назвали?

- Раз от раза перечислял друзей, самых заслуженных командиров. Чтоб невероятней.  Все отняли, еще и негодяя сделали из меня, утопаю, все глубже, некому крикнуть, на помощь позвать.

Он оглядывался, тревожился, опять спешил. После одиночки ему необходимо было говорить, объясниться, потому что он не клеветник и правдой о своей страшной лжи рвется стереть ее. Поздно, несчастный предатель, мученик.

- Сейчас вдруг: "Ты тут порядком насыпал, а кого скрыл? Я собираю этап в Москву, возьму, да и тебя суну". (Это, похоже, так — у меня во второй раз оттиски пальцев взяли.) — "Смотри, в Лефортове побольше всяких средств разобраться, лучше немедля отвечай мне — кто и кто изменники?" Тут, знаете, будто парень тот голос мне подал - "человек, помоги себе сам", и я прямо в лицо Кашкетину громко сказал:

- Никто. Ни один. А будете снова бить,— еще прибавлю фамилии — нате, ешьте... Выгнал меня матом, сам вышел в полушубке, уехал, видно.

(Если пограничник исчерпает свою часть, назовет из соседней. Им предстоит то же самое — путь страданий, эстафета клеветы.

... Тянется цепь, множатся ряды "врагов народа".)

Вдруг посмевший, возбужденный счастьем, ужасом смелости своей, будто в трансе, он говорил, говорил:

- ... Я рос у деда-старовера, лесника, он читал Библию, одна фраза все крутится в голове, будто про меня, про сегодня: "О дне его ужаснутся потомки и современники, будут объяты трепетом". И никто не поднимет голоса, отвечаем всегда: "аминь"...

Он не мог остановиться, пока не вскочил, услышав шаги. Увели его, страстотерпца. А я впервые в коридоре уселась на табуретку. ... Изувеченная спина, еле слышный шепот отчаяния. Так вчера, сегодня, завтра. День - это задыхаться от боязни ночи. ... Народ как целое — понимает, мыслит умней и плодотворней средненьких вождей. Это опасно. Застраховаться можно, резко ограничив, обведя сомкнутой чертой весь людской кругозор. Прорубленное окно в Европу плотно заложить: все идущее оттуда — теория относительности, кибернетики, фрейдизм, математическая логика, современное искусство, всю прочую контрреволюционную чепуху - не только запретить, но и сделать строго наказуемой. Запретить прежде всего как абсолютно непонятное, недосягаемое для самого неуча Законодателя. Вот и никто не должен усваивать — умней Кого ты захотел, ты смеешь стать? — Вспоминается рассказ о всесильном древнем владыке: желая картинно показать, как достиг слепой, немой покорности себе всей страны, - острым мечом он со свистом сносил в поле головки колосьев, что возвышались над другими...

Критика — недопустимое посягательство на Всеведение и Безгрешность: все простегано, пронизано закодированными мыслями. Они, человеческие мысли, - в зоне, огорожены психологической колючей прово-

 

локой. Для их выражения в речах, книгах, газетах, для общения друг с другом внедрен набор считанных, обязательных фраз. Все другое, как и свой ответ на окружающее, выбито, искоренено.

Кто поступенчато насаждал, — и сам пропитался готовыми фразами, как медуза жидкостью, без которой она - комок слизи. В кругу одинаковых словесных наборов, одинаковых шагов люди-формулы вполне стандартны.

Потому что действует везде одно и то же: заведенность.

Наступление инструкций и призрак тюрьмы для всех на горизонте — создали невидимую массовую пружину, движущую сознание, управляющую поступками и всем бытом.

Дар веков - инстинкт жизни с достоинством, вызывающий уважение и подражание окружающих, делал человека выпрямленным, гордым и честным. Но куда податься, к кому руки протянуть, если справедливость, разум, мораль потоплены в понятиях "для пользы партии", "дисциплина" и "неуклонное выполнение приказа"?! Человек заблокирован со всех сторон. Самоуправство и безапеляционность НКВД, закон, ставший наемником власти, превратившийся в "чего изволите?", в произвол Одного над мыслью, душой, над твоими близкими, над бренным телом твоим, - взошли в каждом страхом, согнул» позвоночник. Человек заблокировался изнутри, покорился, сдался. Абсолютная беззащитность привела в конце концов к абсолютному послушанию.

... Никому не лестно так уж прямо считать себя подхалимом, а то и просто подлецом. Остается зачеркнуть свое, инстинктивное, понимание — где добро, где зло, забыть (так велят), что чисто, а что подло, и поверить: гипнотическое внушение -идущее вразрез с самой наглядной явью! -глас Пророка, вторить, следовать ему — и есть настоящая честность. Гипноз, самогипноз доводят тебя до апогея, до клеветы, до крика "распни!" А пытаться заглушить робкий голос совести — можно, лишь повторяя преподанное, по всякому поводу, пошире, погромче, чтобы перекричать друзей, которым ты не веришь (как и они тебе), которых ты боишься так же, как все боятся, страшатся всего и всех.

Тебя целиком столкнули в душевную ложь. Ты стал "фрунтовиком" и поступью, и головой.

Пробовать заговорить с таким просто, исходя из здравого смысла, -что глухую стену долбить головой. Не доходит: из затверженных фраз образовался, обтек сознание род плотной, непроницаемой коросты. Через нее не может пробиться то, что бередит, вызывает душевные эмоции. А где бездушие, там возможность и приемленность любой жестокости. Возможность Кашкетина, а значит, и пограничника: жертвы палача и палача жертв.

... Вокруг Вождя возведенная шаг за шагом Китайская стена из людей со снятым с них моральным долгом, обязанных никому и ничему не верить и ненавидящих всех и все, что способно подорвать их привилегированные позиции. Все эти чиновные люди, облеченные над нижестоящими

 

властью с такой же полнотой, какая свыше царит над ними, не могут и помыслить своей вольготной жизни без Вождя. (Не этого, так другого, так же будут даваться инструкции, писаться для них речи и, главное — так же будет оберегаться их власть и все приволье.)

Вождь целиком создал их, своих чиновников, своих бюрократов.

Они с трибун, со страниц прессы всей своей коленопреклоненностью создают, крепят монолит Вождя.

Такая, органически спаянная, конструкция неуязвима и непреоборима.

Так Вождь — живой, повелевающий — в обозримом будущем бессмертен. Вот что как наследственность перепадает на долю нашего потомства. Свою былую способность раскрывать сокровенный смысл понятий, творить идеи, распахивать перед человеком мир и делать его необъятным - слова утратили.

Но они теперь приобрели другое: магическую власть императивного знака, почти заклятия. При отдельных словах-сигналах уже выработался рефлекс — с таким-то выражением, такой-то реакцией (овация или, наоборот, свист) играть такую-то роль. В игрище обязаны участвовать все, весь народ.

Магическая дудочка играет - пляши под нее! И умный, и образованный, и мыслящий, привыкая считать это нормальным, пляши до самой смерти...

По примеру, скажем, Сафарова, бывшего члена Центрального Комитета партии: он ухитряется, устервляется плясать при любых условиях.

Еще до завтрака внесли для Нисы персональный топчан... Она явно польщена.

Клавдия шепнула: "Это за службу? Или чтоб отвлечь внимание от кого-то другого?"

Зина поймала ее вопросительно-недоверчивый взгляд, переходящий с Зоси на Нису, на ее красивую соседку. Ответила так же тихо:

— Брось, Клавдия, ведь для этого и весь спектакль.

— Спектакль? Это было бы примитивно и глупо.

— Ты, однако, на примитив сразу попалась. Глупо или не глупо — им совершенно наплевать, тут главное — посеять деморализацию, создать обстановку недоверия, раздраженности, неприязни.

Я была с Зиной вполне согласна, Но... рассказывать вслух о пограничнике, о неожиданной встрече или поделиться ночными думами - воздерживалась.

 

Дорогой друг, вам короткое письмо, почти лефовское, из фактов. Этой ночью меня выдворили в коридор "подумать", вместе со мной вышла вся троица. Двое тут же отворили дверь в другой кабинет, а Заправа задержался, он толкнул меня куда-то напротив. Я оказалась в абсолютной первозданной тьме. Хотела раздвинуть руки - у локтей стенки. Почти у лица то, чем прижали меня вплотную к холодному шершавому за спи-

 

ной. Я замурована. Тело сковано, дыхание, чувства заперты в колодки. Это непереносимо, я еще живая, мне душно!

Спокойно. Главное - не выпускать руль. Главное - спокойствие. Будь укротитетелем себя. Сама себе Дуров. Локоть больно ударила — бич дрессировщика. Теперь подачка — немного поэзии: "Безумцы, творите свои повеленья!" — Повелевают. Творят. Дуров, держи за ошейник.

Дальше... Тишину пронзил сверлящий вопль, и сразу все заполнилось вскриками, сплошными страшными стонами. Последние, казалось, хрипы прерывались режущим взвизгом. И вдруг в хаосе запредельных, рвущих все представления звуков - окровавленным белым цветком на поле смерти в муке вознесся, как последняя мольба, высокий, совсем ребячий крик: "Мама!"...

Я взвыла. Ревела в голос, причитая над чьим-то сыном, моим сыном, рычала, бессловесно ругалась, колотила в дверь кулаками, ногами...