14

 

Чрезвычайное происшествие. ЧП без всяких кавычек. Сколько ни читала у великих и малых писателей о тюрьмах, всегда выходило - жизнь заключенных текла среди событий, людей, книг. Ме-

 

нялся состав камеры, перестукивались, перекрикивались, встречались на прогулках, допросах, свиданиях. — Камера № 1 отгорожена от всего и от всех: прогулок — никаких, допрос — ночью, стук в гнилую стену первым бы услышал надзиратель. И, когда комендант, впервые обращаясь ко всем, вызвал желающих помыть полы на кухне, в коридорах и в проходной, все (кроме Зины) вскочили с энтузиазмом. Засиделись!

Бригадир - молодой серолицый урка. По его прибауткам, смешным, иногда неглупым, признала:

- Питерец?

Он поклонился в знак согласия и церемонно представляясь:

- Петя-Лиговка.

Раздал ведра, назначил рабочие участки. Из всех поломоек сразу выделил Ларису, сложил к ее ногам лучшие половые тряпки. Выкручивал их для нее, подносил воду. Во время перекура угостил махоркой и как лицо осведомленное рассказал газетные новости. (Тогда Клавдия во время мытья кухни с тихой улыбкой просочилась на чистку картофеля — он наболтает, Лариса ввернет, заварят кашу...)

Петя между тем спрашивал:

- Это правда, те, на процессе, родину продавали?

- Раз написано в газетах, значит, правда.

- А что они продавали?

- Ну, как что - Дальний Восток, Ленские золотые прииски. - Лариса отвечала очень солидно.

- Ленские золотые прииски! Вот паскуды! - Лиговка возмущенно сплюнул дугой в угол, сразу, до конца, вытянул самокрутку. Снова обратился к Ларисе:

- А не знаете, кому бы я мог предложить эту частичку Севера? Гамузом — с вышками, с колючками, с Кашкетиным и Заправой в придачу? Я б не стал дорожиться, за бесценок бы уступил...

Кухню, коридоры вымыли, в проходную требовались только двое. Петя-Лиговка, конечно, отправился с Ларисой. Еще и раньше Чудак посылал ее на уборку. Теперь она укрепилась в качестве "штатной" поломойки. Хоть слабенький, иссякающий в песках источник новостей.

Зося выводом недовольна — картошка да огурец, подумаешь! Хоть бы кусок рыбы дали. Вот раз на Кирпичном... Лариса, спешно перебивая, спрашивает:

- Вы ж сначала были в этих местах, как же к нам попали?

- Всю КРТД и всех родственников из более южных ОЛПов отобрали да этапами в Заполярье определили.

- А что вы здесь делали?

Оказывается, работала в маленькой кустарной мастерской музыкальных инструментов. Полировала гармоники.

- Я бы опять туда со всех ног. Была отличницей, получала отличный паек. Молока давали, а рыбы, как всем. Вот раз на Кирпичном...

А холодная картошка с соленым огурцом вызвали у бедняги расстройство желудка. Она сникла и замолчала.

 

В камере стойкая вонь. Все сидят, уткнув носы в ворот бушлата. Расшевеливает только обед. И перед сном обычная возня на полу.

— Да ложись ты...,— ворчит Зося.

— Ишь, тебе некогда, косматая, — огрызается в ответ Ниса. Лекпом после укола шепотком мне:

— Сегодня выспитесь — собрание. А тут завели канитель до полуночи. Иногда помогает шутка.

— Ну, конечно, некогда, дел-то сколько — постричься, на парашу не опоздать, ну и север еще освоить нужно, через гармошку...

С вызова Зося вернулась сама не своя. Заправа привел Кашкетина — понимаете, самого Кашкетина! Он швырнул палку об стол, да ко мне: "К Володе, к брату - кто ходил?" У меня сразу живот как схватит. А он опять гаркнул: "Ну? Рассусоливать нам некогда..." Еле ответила: никого, никого я не видела, мне тоже некогда, надо в уборную, потом постричься и еще север освоить через гармошку, я их полировать умею, позвольте выйти на оправку...

Похолодела — что я натворила! А Зося закончила безнадежно:

- Боюсь я его, боюсь, вот с переляку так и получилось. Еще на Воркуте говорили, он не терпит, чтоб напротив. Знаю, уж теперь что-то случится.

На этот раз случилось вот что: лекпом после осмотра назначил ей больничный стол. Мне сообщил — алиментарная дистрофия, налицо все признаки. Из перечисленных им признаков запомнила два: понос, психоз.

И еще одно дополнительное питание: красавица Лариса разрушается на глазах. Пока молчит — все еще хороша, а как заговорит — лицо покрывается рытвинами, старуха, с морщинами и желто-бурыми неровными шевелящимися зубами. Волосы лезут клочьями, ноги в гнойниках — острая цинга.

Зосин понос лекарствами и строгой диетой прервали. Спасительно прогнила и протекла параша. Помыли пол. Дали новенький ушат. Вздохнули в буквальном смысле.

 

Дорогой друг, мне приказано ждать в коридоре, и я решилась на риск: поставила табуретку (наследство зеленого пограничника) ближе к топке и — запретное дело — восседаю, опершись о теплую стену. Кашкетин по телефону — такое впервые! — вызван с допроса в город.

Может, обнюхать новый этап с Большой Земли?

Мы, из самых первых поступлений, не знали этапов с урками и в следствии, потом в дороге находились в несравнимо лучших условиях. (Может быть, отчасти и поэтому сохраняли бодрость духа.)

Очень скоро пошло все по-иному.

Новичок... С последнего проходного этапа несколько человек оставили в нашем ОЛПе. Еще недавно опрятные, прибранные, крепко шагая, шли они в мастерские, учреждения, лаборатории, заходили в библиотеки, на стадион. Сейчас это - сборище оборванцев. Они рассказали: на пере-

 

сыльном пункте между нарами всю ночь бродили бандиты, били этапников наотмашь, грозили ножами. Отнимали и съестное, но первым делом — пальто, валенки. Взамен бросали свою вонючую провшивленную рухлядь.

Утро. Мороз. Пеший этап растянулся — конца не видно. У большинства ноги обмотаны чем попало. На узбеках шелковые халаты. В пути отдельные из рядов выпадали. Оставались...

Спросите: почему же никого не защитил столь многочисленный конвой?

Почему... Вы, очевидно, думаете, что кровавое избиение едва успевших войти в ворота тюрьмы — единичное явление? Открытая переполненная параша, растоптанный по всему полу человеческий навоз, черви и мокрицы в дыре-карцере — случайный недосмотр, халатность?

Нет. Моменты обработки. Тюремно-лагерная пропаганда.

Человек изъят из мира, раздет, голоден. Избит. И еще смешан с грязью, с дерьмом. Расчет прост: средний человек — основной обитатель массовых лагерей — обычно как раз то, чем делает его окружение.

В человека верят — он на высоте, не верят нисколько — и сам в себе усомнится. Поносят, издеваются, унижают — должен потеряться, не только остановиться в своем человеческом, но и пойти вниз, стать действительно не стоящим уважения. То есть тем, что наиболее удобно для следствия. Для руководства лагерем — тоже: если новичок потерял, утратил себя, значит, жить он может только по чужой воле, по приказам. Лагерь — это и есть жизнь подчиненная, разглавленная только ими. Приказ тут действует неукоснительно и беспрестанно: у рельса (подъем!), у рабочего места ("давай-давай"), в столовой ("бригада, входи! время!"), на марше ("не вылазь, стреляю!"), на верхней или нижней (как прикажут) полке вагонки, в ожидании криков "на поверку!".

В бараке тьма, грязь, насекомые, вечный гам, вечное многолюдство. Выйти наружу — напасть комаров или мороз трескучий. Некуда деваться.

А тут еще грузом наваливается на новенького обстоятельство похуже мороза, голода, душевной ограбленности: присутствие тут же, в тех же условиях, уже отбывших свой лагерный срок.

Необитаемый остров на определенный период - это одно. Без срока, без перспектив, без надежд — совсем другое. Робинзон Крузо проявил невиданную жизненную крепость, упорство, но ежедневно высматривал он появление корабля на горизонте. — Здесь одни из окончивших лагерную пятилетку задержаны "до особого распоряжения", других уже "распо-рядили" еще на десять лет. Рядом "вкалывают" получившие срок уже и по третьему разу (начавшие путь еще на Беломоре).

Значит... значит, произошло окончательное, бесповоротное. Входящий, оставь надежду навсегда.

Мало кто отважится ответить на тревожные — "за что", "почему" — как же все это? — А вот как.

Прежде всего вырастили касту исполнителей - лагерных начальников, подначальников, "кумовьев". Кстати, вся лагерная администрация, каж-

 

дый входящий в нее — "кум" с разным уровнем власти и разной степенью трусости. Все равны в одном: подвластности прочно бытующему доносу. Кого угодно, на кого угодно.

Есть поражение страхом, самое тяжелое и опасное: страх чувствовать и прочувствовать, страх думать и додумать. Ты уже не осудишь (просто инстинктивно!) явно мерзкое, дрянное, но прежде всего прикинешь — где и как сказать можно, о чем лучше промолчать, какие слова грозят явной опасностью, а что, наоборот, надлежит выдать обязательно. Получается, каждое подобие мысли, ее выражение — комочек унизительной фальши, лжи. Лучше уж не думать, не чувствовать, не говорить — к черту! Так безопасней. — Подполье, гражданская война, былые горячие студенческие споры — и не вспоминают о таком. Человека нет, пустая оболочка. Новичок... Весь - оцепенение, усталая покорность, духовный вакуум. Вакуум — это разинутый клювик голодного птенца. Он схватит всякую разжеванную пишу, всякую веру. Вот тут-то, уже в лагере, и приходит "кум" — судьба многих и многих: "Кто не с нами, тот против нас, докажи свою лояльность, выкладывай, что говорят. Называй имена их".

Чтоб народ безмолствовал, надо его ошарашить. Чтоб заговорил как подлец - нужен "кум" и вся способствующая ему обстановка. Голод, лишения - если это не во имя чего-то настоящего (да еще запуганность) — не способствуют подъему нравственности. Вопль изнемогающего тела начинает заглушать все другие голоса. А "кум" прежде всего бьет на возможное улучшение — или, наоборот, утяжеление твоего убогого житья.

Начинается с небольшого, кой-какой маловажной уступочки "куму". Тропа "уступок" скользка и поката. Новичку при его опустошенности трудно обрести внутренний упор для противодействия атаке. Еще трудней отыскать в себе тормоз, который задержал бы в нужную минуту роковое непоправимое слово. Крамолу же при желании можно отыскать в любой фразе. Особенно — произнесенной тем, на кого избирательно кивнет "кум".

Прежде всего "кум" внедряет уважение к доносам. С соответствующими предложениями он обращается почти сплошь ко всему лагерному люду, понимая, конечно, что такие шаги широко известны. И пусть. Каждый в каждом волен видеть доносчика. Главное - посеять недоверие, деморализовать. Заключенный должен знать, чувствовать — за колючей оградой вся ткань человеческой массы пропитана доносом, что "каждое намерение, всякое слово узнаем сейчас же".

Приходит самое невыносимое, подминающее все твои помыслы, движения, не дающее ни часу, ни минуты покоя, устрашающее чувство: за тобой неотступно следят. Какие-то глаза, много глаз подсматривают, и уши, много ушей подслушивают слова, ночной бред, вздохи, мысли. Ты весь опутан невидимой липкой паутиной. Люди до того ощущают окружение, что мысленно "оправдываются" в каждом шаге. Заходил в соседний барак, там, может быть, есть и троцкисты - что ответить, если вызовут к "куму"? Высказался о "Записках из Мертвого дома" — как объяснить? Человек сам над собой ведет неусыпное "следствие". Говорит всегда с

 

опаской, прячась, будто от чего-то спасается. Разговаривает, собственно, уже не с соседом, а с кем-то другим, невидимым. А вдруг сосед и сам — "невидимка"? Предаст... оговорит... продаст... А сосед в то же время, может быть, терзается тем же самым.

Былая радость жизни переродилась в жизнебоязнь. Мысли, поступки — ушиблены страхом. Не жизнь, а мука жизнью. Куда деваться от боязни кары за несуществующую вину?..

И вот- ко всему забушевал в тундре смертоносный кашкетинский разгул. Разверзшейся длинной-длинной каменоломней поглощены навеки те, кто сердцами своими заслонял революции от бед.

Кровавое безумие, непостижимая античеловечность, сумасшедшая абсурдность этих гибелей...

Смерть явилась вдруг, заживо, на все наложила холодную давящую лапу. Смерть проникла в сознание, поселилась в нем. Мы все почти уже мертвые.

Из ОЛПов забирают наиболее выдающихся талантов, влиянием и одновременно вытаскивают заурядных середняков. Гонят к взрытым аммоналом могилам крупнейших специалистов, вместе с ними ничего не знающих, не умеющих "малых сих". Не защищен никто. На пути танка все, каждого завтра может не стать.

Шанс на спасение - не принадлежать ни к какой категории. Не быть ни высоким, ни малым, ни среднего роста. Ни черным, ни белым, ни серым. Быть вне калибра, вне формы и окраски. Раствориться в абсолютном послушании, подчинении приказу, угадывании кивка.

Заметьте, каждый по горькому опыту знал, как можно здорово живешь "исчезнуть" из дома, из учреждения, из города. Сейчас перед ним ждущая, хватающая, последняя ступень — "исчезновение" из мира живых.

И страх заскреб иступленно, дико, роет, роет и рылом выковыривает все худшее, что было погребено культурой, честью, навыками держать в чистоте как руки и шею, так и совесть.

Кто следующий? Твоя нога уже застряла в смерти, только каким-то случаем на этот раз выдернул ее. Выдернул, потому что пришло в действие уже не подчиненное ни уму, ни сердцу, удесятеренное ужасом самоотталкивание тела.

Спасайся кто может от нависшей — вот она! — угрозы смерти. Спасайся, как можешь. С закрытыми глазами, с задавленной страхом совестью предательствуй, оговаривай, хоронись за чужой спиной. За чужой жизнью.

... Хребет сломан, душа выжата, цель достигнута: кто оставлен дышать, — разложен, распластан, расплющен.

Когда кто-нибудь захочет понять живых или мертвецов после тридцатых годов, пусть усвоит: страх разрушал — пересоздавал Адама. К земле первозданной густо примешали осклизлую грязь, муть, гниль, заново лепили человека...

 

И все - чтоб достичь слепой готовности подчиняться тому, что есть, и всему тому, что еще будет.

(В том же направлении, методом сгущения пронизывающего страха, пропаганды, средств массовой информации, прямых угроз и репрессий — добиваются того же и... на Большой Земле.)

Плотоядный зверь царствует лютостью-силой, внушающей трепет всему лесу.

По этой формуле создает СТРАХ-УЖАС новую систему бытия: паралич воли, с малых лет отсутствие в обиходе понятий морали, порядочности — приближает всех, подвластных ему, к рабочему скоту.

СИСТЕМА осознана, принята: неустанно набирающая ударную силу АРМИЯ НКВД при даровом труде голодных зэков - 3 О Л О Т О, покупающее все, что надо для ВСЕМОГУЩЕСТВА.

Все куплю, сказало злато

Все возьму, сказал булат

Народная мудрость не могла предусмотреть СИСТЕМЫ с одновременным применением булата, злата и ... бушлата.

Кто знает, каков масштаб и где граница соблазну — применять систему...