15

 

Глаза Ларисы, вернувшейся с очередного поломойства, квадратные: в комендатуре движение, спешка, куда-то потащили формуляры И — слушайте, слушайте! - на стене место портрета Ежова - пустое.

— Сломали стекло, вставляют новое, вот и все, — не снижая голоса отозвалась Клавдия.

Шепот Ларисы забурлил и вспенился:

— Его просто - сняли? А вы что - перед цензурой за дверью отчитываетесь?

А теплые глаза Оксаны затуманило золотым дождем. Тем же, что в воротах, жестом протянула руку, конечно, к ребяткам своим. Гляжу: узницы — будто осветились изнутри. Подумала вслух:

— Невидимые события первым делом отражаются на последних по рангу - на нас.

Все взволнованы. Голик скребет, будто железный. Но вначале, еще заленым, он был веником и действовал легче, не драл. Может быть...

И вдруг Лариса, встав и чуть откинув голову, какая-то преображенная, протянула руки, будто издали обнимая всех, голосом, полным удивления, надежды, изрекла:

— Слушайте, да он же, может быть, просто не успеет измучить, умертвить нас?!..

Уже несколько суток не слышно лязганья отпираемых замков камер, никого ни днем ни ночью во всем коридоре не вызывают. Отдохнуть бы, отдышаться, но что-то как-то по-новому будоражит.

 

Конвоир повел не ночью, а еще до отбоя.

За всеми дверьми, кроме кабинета Кашкетина, тихо, темно: ни одна замочная скважина не светится.

Он сидит за тоненькой пачкой формуляров. Сегодня особенно подтянут, собран, сдержан. — Проверил, как говорят в местах заключения, "установочные данные" Иоффе Марии.

— Есть ко мне вопросы, заявления?

Еще бы, сто раз выношены, да ходишь все, как вокруг порохового погреба. Сейчас повод сам идет в руки.

— Один вопрос и одна просьба.

— Давайте.

— Все, написанное в "протоколе", — выдумка, которая не может иметь никакого, ни малейшего, ни самого отдаленного отношения ко мне. Вы это хорошо знаете. И тем не менее давлением десяти суток голода, вони, мокриц, навоза с червями, отвратительной щели "вашего карцера" заставляли все подписать. Не возьму в толк — кому и зачем это может быть нужно?.. А просьба очень важная: необходимо оставить в покое Козлову, она уже на пределе, едва кой-как в себя пришла.

— Ничего такого ни с кем больше не будет. - (Вопроса услышать не пожелал.) — Можете передать своим. Впрочем, вы и так доводите до камеры чуть не всякое услышанное здесь слово...

— ... чтоб оно впредь никого не застало врасплох. Песчинка самозащиты против лавины и гроз вашего наступления. Ответил негромко и невесело:

— Мое наступление... Все, что совершено, — правильно и нужно. Но я ни одного шага не ступаю по собственной инициативе или по своему желанию. Надо мной стоит установка, приказ моего Наркома. А над ним могучая рука, указующий перст. Нарком вершит Его мудрую волю.

Отошел к окну, прибавил еще тише:

— И мы все, до самой смерти.

(Безусловно, до самой смерти. Он не вникает. Он выполняет. Нерассуждающий, беспрекословный страж Высшего начала.)

Стоит у окна, руки назад, крестом (хоть связывай).

... Но почему такое необычное, неожиданное говорит он мне, бесправной зэка, своей потенциальной жертве? Или — изредка — он все же слышит в ночи скрип и шуршание содеянного? Убийства из страха и страх от совершенных убийств? Неужели даже такому под свою чудовищную жизнь хочется подвести "Идеологический базис", найти перед людьми оправдание? — Поглядела на спину Кашкетина, она показалась необычно обвисшей и весь он — сжавшимся.

И вдруг — будто внезапный ток пронзил, потряс меня.

... Обостри внутренний глаз. Пусть заговорит интуиция, иначе не разобраться в дыму снова упавшего изначального хаоса.

Я чувствую в его словах что-то равное нашим судьбам: "ничего такого больше не будет", тут же — "я только исполняю".

 

Новое веяние?! И потуги умалить, объяснить свои преступления — уж не воззвание ли к чувствам слушателя? Да он просто струсил, обмяк, он пробует "обработать" возможного свидетеля, которого вдруг, да и спросят о нем самом...

Да, да, именно так, другого объяснения нет. - ... Снятый со стены портрет... диалог с Заправой... внезапный вызов с допроса...

Никаких сомнений - пристально вглядываясь, я прямо смотрю на него: передо мной сидит кто-то другой. С сильным запашком первого, но - иной.

Может, почувствовал, что уж надвинулась тень возможного исчезновения внушаемого им страха, а дальше — вероятного исчезновения со света... и себя - целиком?

Скажу прямо, несколько иной сразу почувствовала и я себя здесь. Меня подхватил прибой волнения, радости, надежды. Не замечая, откинула голову, расправила плечи, по-иному взглянула на Кашкетина, когда он вдруг спросил:

— Вам подписывать ничего не придется, но из чисто человеческого интереса хочу знать - вы что, пребываете в критикующих, несогласных?

— А вы как коммунист согласны с тем, что здесь происходит?

— Самое важное — соответствовать доверенному тебе делу.

— Значит, вы прежде всего энкеведист, а коммунист уже потом?

— А как же? У всех коммунистов есть общие задания, у меня же есть еще и особое — против угрозы вражьих происков. Мое дело — проникнуть в закоулки, пресечь, принять меры на дальнейшее. Часто как раз против критиканов и всяких там "сомневающихся".

— И тех, в ком хотя бы зародыш сомнения?

— Из зародыша, глядишь, черте что вырастает. Первые ростки преступление дает тайно, тишком.

— Значит, права на молчание уже нет? Хватайте "преступника" за молчаливое горло?

— Молчаливый подвох, затаенное сомнение — начало грозящей опасности.

— Но ведь только невежество, самодовольная ограниченность не знает сомнений.

— Государство немыслимо без законов. Наш основной закон — указания нашей партии, дисциплина. В них надо не "сомневаться", а исполнять.

— Самая смелая наука — все же научная дисциплина, но она включает в себя одухотворенные идеи. И есть дисциплина муравьиной кучи, тупая, одинаковая от века, она не откроет ни одного живого родника.

— На черта нам ваши "живые родники". Вся энергия должна влиться в общий прямой и могучий поток. А для этого необходимо держаться единых, строго ограниченных, указанных коллективной волей партии берегов.

— Чтобы выработать коллективную волю партии, надо подумать, сопоставить мнения, доказать, поспорить... А за "поспорить" - к стенке?

 

- А что, пряниками за пропаганду анархии кормить?

- Те, на Кирпичном, не анархистами были, а людьми проникновенной мысли, необходимой партии, ведущей государственный корабль. Их творческую мысль расстреляли у каменоломни...

- Что ж, умел воровать, умей ответ держать. И хватит об этом! - повысив голос, приказал Кашкетин. Долго раскуривал папиросу.

- Доказать, поспорить... Выходит, всякий думай как хочешь, значит — и делай как хочешь? Не по выработанному пути, не по указаниям нашего Руководителя? У нас план и приказ. Никаких "живых родников" и прочих хождений по облакам - не позволим.

Прошелся по кабинету и продолжал:

- Потому что сила только в единстве...

- Бог мой, - прервала я, не выдержав, - но в единстве не истуканов же, а мыслящих, творческих людей!

- ... в единстве и монолитности. Самовольством, ересью не дойдешь до великой цели.

- Значит, вы за то, чтоб еретиков, вроде Джордано Бруно, сжигали на кострах? Слышали о таком?

- Можете не сомневаться, революция пришла к нам на юг уже в конце гражданской войны. Так что, собственно, уже взрослыми протирали штаны по гимназическим партам. Джордано Бруно был один, окруженный врагами народа. Мы тоже окружены ими со всех сторон, извне, а, может быть, еще больше — изнутри.

Неожиданно прибавил:

- Историю делают и стоящие на посту, бдящие, идущие по следу. У нас есть, что остораживать, что беречь. Удача и счастье революции в том, что Великий Вождь знает, провидит, постигает все до конца, его вещее слово не дает осечки. Мы — расставленные им постовые.

Я всегда стараюсь, чтоб в основном говорил, выговаривался он. Но сейчас задохнулась, захмелела от пробудившейся надежды, меня будто несло на гребне волны в открывшийся вдруг где-то простор. Успела мелькнуть только мысль - нужны слова, свойственные мне и понятные ему, краткие, доходящие.

- Постижения "до конца", так сказать, конечной истины — нет и никогда не будет. Но в поиски за ней пускаются дальше, дальше, и в осиянные, счастливейшие минуты вдохновения мысль достигает широты безграничных горизонтов. Происходит озарение, открывается неожиданное, неслыханное, такое, что надолго осветит путь человечества. Никто пока не знает, в ком зреют великие силы, что могли бы сообщить нашей науке, искусству такое движение, такие высоты, что все отжившее осталось бы далеко позади! Но страх - с энергией творчества несовместим. А гении, еще не могущие проявить себя, у нас есть, они — пока никому неведомые — в гуще народа, в сердце его. Поэтому для выявления, осуществления заложенного природой всем, понимаете, всем нужна развязанность, не запутанный цензурой да опасениями мозг, возможность безоглядной смелости, дерзости.

 

С застывшим в полуулыбке лицом он с любопытством глядел на необычно разговорившуюся арестантку. Не перебивая, выслушал. Пожал плечами.

— Ну вот, скажите сами беспристрастно: с такими мыслями — можно пускать в правящую партию? Смелость... Озарение... Дерзость — ишь чего захотели! Не можете понять единственно важного: победа придет только под напором могучим и общим, значит, нужны не сомнения с размышлениями, не заоблачность, но самое точное и бес-преко-словное исполнение.

(Как легко сбрасывается со счета обретенное в голоде, в лишениях сокровище - великий двадцатилетний опыт масс! Выходит, какое-то количество назначенных, не смеющих прекословить лиц - равносильно тому, что мог бы сделать проснувшийся народ в целом... Беспрекословное исполнение — и только...) Спросила:

— Чем же отличается вольный человек от муравья из муравейника или от солдата в строю?

— И не надо отличаться. Все — солдаты в строю. Все. По-вашему, пятилетка - сколько яблочек взрастить и кому их лопать? Великий план - это целые отрасли, тысячи производств, дорожные пути, власть над землей, агрегаты и машины и сложные расчеты необходимой рабсилы. Его план - это академии, школы и танки, север и юг, небо и океаны. Все будет выполнено — если каждый, не мудрствуя лукаво, уйдет в порученную ему шестеренку. Только точный, безошибочный ум, породивший его, может в целом постичь всеобъемлющий механизм плана, пустить в ход все его рычаги, со всеми приводными ремнями. И, конечно, предусмотреть, чтобы взмах ножа или словесная подножка ничему не помешали. Профилактика - тоже часть охраны здоровья.

Опять смотрит через окно. Там — ели в снегу, холодная тьма, оттуда часто в ночи слышатся выстрелы. Профилактика. Здоровье.

Весь свой монолог произнес без подъема, без выражения, явно бесконечно повторяемый и уже памятный наизусть.

... Догма о непогрешимости и абсолютной верховной власти папы. Остальные — в послухе, по иерархии. Новое церковное рабство. Хватай врагов: предерзкую пытливость, энергию духовной жизни. Не пущай!

Он что-то говорил, не оборачиваясь ко мне. За своими мыслями я не расслышала, дошел только тяжелый вздох и уже слышанное:

— ... за ним до конца.

Резко повернулся ко мне от окна и произнес каким-то нутряным голосом, с искаженным лицом:

— Я — часть его, я прирос, присох к нему кровью... И я не могла не подумать: и отдерет тебя - кровью, ножом... Воцарилось молчание. Но пора было кончать, и я спросила, жаждая уточнения, полной уверенности:

— Дрянных слов, брани — больше не услышим? Побои — прекращены?

 

— Никто больше пальцем не тронет.

("Пальцем не тронет". - А винтовкой?..)

Его утверждение прозвучало так же непререкаемо, как прежде: "если пожестче — все выложат".

Не каждый день — новая правда.

Новая, противостоящая вчерашней, правда — от нового, другого приказа. Мерило — не нормы, не закон, а человек, стоящий над тобой.

Произносимое Кашкетиным - готовые и обязательные сентенции, которыми его нашпиговали. Однако по природе он вовсе неглуп. С неглупым человеком произошло вот что: он, как и тысячи, поднаторел в послушании, в точной и беспрекословной исполнительности любых, в том числе немыслимых и бесчеловечных приказов, наторел до такой степени, что вдруг увидел, понял — свою оцепленность, отрезанность от всех дорог, кроме той, по которой двигаться ему "до самой смерти". Идет и углубится по приказу еще дальше, уже чувствуя на этом своем пути: "похоже - уничтожат" и твердо зная, что на всех иных - "расстреляют уж наверное". Как уже случилось с другими, точно так.

И он покорно сложил с себя — самого себя. Ни своих суждений, ни устремлений, ни своего лица. Потому что он уже - не сам по себе, в нем все сотворено, сделано. А душу — не сделаешь.

Когда у бездушного зла отнято не им заостренное, отпущенное ему за таким-то номером жало, — остается одна слякоть. Со всем своим злодейством, с подушечками и палками он - заводная мертвечина, механизм. По приказу он и отца, и дочь свою "подвергнет", "обезопасит" — механизм сработает.

"... многие сотни тысяч. А если этих людей, всех сразу, снять с работы, найдется на их место — вдвое, втрое больше, сколько угодно других..."

(Скорей бы отсюда, к сокамерницам. - На ОЛПе, как и все, возвращаясь с лесоповала, измотанные, голодные, опустошенные, валились на мешок с опилками без сил и без мыслей. В том числе и без дум о себе. Вряд ли и знали себя. Жизнь учинила им экзамен. В трухлявой полумертвецкой они уже, кажется, тени самих себя.

Тени?

Посмотрите на Зосю, самого незащищенного человека, жертву всех несчастных случайностей на свете. При всем ужасе, внушаемом ей после Кирпичного, после каменоломни Кашкетиным с Заправой на сводящих ее с ума допросах, - звука не обронила она о друзьях брата. Легкомысленная, фронидирующая и циничная Лариса затвердевает в безмолвии при каверзных вопросах лысого.

По характерам камера № 1 — ковчег. Но всех соединяет воедино внутренне присущий простой побудительный инстинкт: ты будешь, ты обязан в отношениях к окружающему, в отношении к другим людям поступать так, чтоб оставаться человеком. И в этом, таком простом, вечный огонь живого, неумирающего.)

 

Кашкетин ждал реакции на дарованные им слова. Ответила:

— Передам индульгенцию немедленно.

Он улыбнулся, провел гребнем по волосам. Глубоко вздохнул и как-то празднично уселся за стол, откинувшись на спинку стула и протянув ноги с видом человека, получившего наконец возможность отдохнуть после тяжелой работы.

— Так что потом случилось на Генуэзском кампо-санто? Я заинтересовался.

Ответила бесстрастно и односложно, как всегда на допросе:

— Не помню.

— Вот как...

Сузил глаза, с размаха шваркнул о стол карандаш. Потом встал и с какой-то черной свирепой тоской смерил взглядом арестантку. Мне опять стало не по себе.

— Эх вы... Шехерезада бушлатная. К черту...

 

Снег и ветер. Снежинки ошалело несутся в ореол фонаря, как бабочки на свет. — Все спят, даже Лариса не шевельнулась.

... Рабсила, машины, танки, пути... По Чехову совсем: человека забыли. Воздвигнет, создаст "рабсила" новые ценности материальные? Воздвигнет. Создаст. А вот будет ли растить при этом свои духовные силы?..

Возбуждение улеглось, я снова во власти сомнений и шаткости окружающего мира. От ветра гудят стены. Наверное, от него же сегодня в штрафном совсем приглушенный свет. Стало видно, какой жалкий, закапанный, пропыленный пузырек лампочки. Свет заперт в грязную камеру.

... ... Норма — не иметь ни воли, ни мысли, ни индивидуальности. Не думать, а следовать. Личность зачеркивается, отменяется, достаточно номера "дела" или еще чего-нибудь.

 

Безразличные к людям творят, уродуют, губят их судьбы.

... Могло оказаться, что Кашкетин — не "уполномоченный" кем-то, а, наоборот, один из тех, кто уполномочивает тех-то на то-то?

А почему нет? Зеленым юнцом включился в движение, кое-что дала ему гимназия, он дисциплинирован (еще как!), любит и может держать избитое "слово", не глупей других. И на любой ступени был бы - тем же, таким, как он есть.

Раз в повороте ночного разговора я заметила Кашкетину: вы здесь — явление...

Сейчас думается шире: все члены всей пирамиды власти уже не люди, а именно явление, силы природы данного бытия, вроде примерно цунами. Они не размышляют — сами собой приходят в действие, как существо их, привитые, пустившие корни и вросшие в них губительные свойства.

 

Ларису вывели после обеда, и тут же она вернулась, раздраженная:

— Убирать сегодня не надо (а значит, и кормить меня не надо), — чего привел, говорят, давай обратно.

 

Да, что-то необычно. Ну, Мария, рассказывать, рассказывать. Чтоб заглушить тревогу и слушателей, и рассказчика.

В камере родился новый жанр рассказывания, с предисловием, экскурсами в историю, воспоминаниями, пересказом и декламацией. Иногда больше, наверное, не слушают с такой, почти детской, отрешенностью. Есть на свете "бегство в болезнь", есть бегство в молитву, как в пустыню, бегство в наркотические сны. Здесь люди погружались в поэзию, вымысел, чужую жизнь.

После отбоя укладывались умиротворенно, без обычных споров.

... А ночью почти неслышно открылась дверь. Двоих разбудили прикосновением руки.

- Тихо, ни звука. Собирайтесь с вещами.

Поднялись. Взглянули друг на друга. За распахнутой дверью, по обе ее стороны, вооруженные солдаты в полушубках. Все...

На дворе мороз. Белая зима стонет под ногами. Зося с непокрытой головой, шапки нет, да теперь все равно.

Вывели за ворота. Мир сверкающих голубых алмазов. Ели в пушистом искрящемся инее протягивают на ладонях россыпи звезд. Все разубрано, наряжено густой синевой, в бриллиантах. Небо, земное небо! И откуда-то сверху льются звуки торжественного хорала, вселяют восторг, раскрепощают тело.

- Нас ведут, как тех... Потом повезут. Я рада, что мне пришлось с вами...

Плотно прижались друг к другу. Опять будто музыка. Торжественность нарушило появление человека в белом полушубке.

За ним чернеет грузовик.

- Кашкетин, - прошептала Зося, рука ее затрепетала.

Он отдал распоряжения и отошел. Двух женщин, с ними еще двоих мужчин бесприютно, на юру, усадили в один ряд в открытый кузов грузовика.

Подъехал другой, он остановился поодаль, что там делалось, разглядеть было невозможно. Под фонарем промелькнул зеленый бушлат.

Принесли, сложили за спинами чемоданы. Зося вся задергалась, шептала, шептала, со свистом втягивая в себя морозный воздух и захлебываясь им.

- Когда увозили с Кирпичного ... совсем так же... чемоданы тоже... сначала их... чемоданы сжигали на кострах... им велели вещи с себя на снег, рядом... Раина шубка, Раина - в крови...

- ... Ох, он опять сюда! От них к нам... — И в ужасе, с открытым ртом замолчала.

Кашкетин остановился у грузовика. Вокруг, от машины к машине, ходили какие-то люди и в военном, и одетые по-лагерному. Он подозвал парнишку в бушлате.

- Принеси побольше сена, мы еще порядком постоим, закрой хорошенько сеном вот эту.

 

Когда отошел, парень осмотрелся, решительно влез на колесо и боком ткнул на простоволосую голову Зоси свою шапку, потом опрометью побежал...

Приготовления закончены. По углам грузовика - солдаты с винтовками, штыками — на двух женщин, двоих мужчин. Провожавшие сбились в молчаливую кучу, растаявшую в темноте. Кашкетин влез в кабину шофера. Тронулись.

— Вон, в тот лесок держат, — Зося говорила прерывисто, будто рыдала. Ее била лихорадка, зубы стучали, ушанка так и торчала на одном ухе. Лесок проехали мимо.

— Так куда же? - Расшвыряла закрывавшее двоих сено, сорвала-сбросила шапку, завопила:

— Ку-да, ведь здесь-то уж самый конец, а все тащат — под каким еще камнем защимят, придавят?...

Тянула истошный крик, с придыханьями, на одной хриплой ноте. В голосе ничего человеческого. Вой, смерть-тоска зверя.

Никто не шевельнулся.

Ни те, кого в последний раз поведут по земле, ни те, кто поведет, ни те, кто положит всему конец, — не могут сказать, не знают: за что и зачем. Зосино безумие - единственный логический ответ.

Машина остановится, здесь, в краю потерявшихся и забытых. — Неизвестно доколе, четверо - две женщины, двое мужчин - для родных и близких будут числится в узниках

 

БЕЗ ПРАВА ПЕРЕПИСКИ...

 

Москва, 1958