- 7 -

Часть I

Детство в отчем доме

 

В нашей древней деревне в 1930 было 59 дворов и проживало 317 человек. В среднем на каждую семью приходилось приблизительно четыре человека детского возраста, то есть более 200 детей и молодежи.

Дома располагались по трем улицам, отходившим от центральной «площади». В центре деревни как лежал, так и по сей день лежит большой камень, называемый "мирским", и от него отходят три дороги, вдоль которых стояли дома. Въезжали в деревню по четвертой дороге, которая шла сначала мимо школы — четырехлетки, построенной за околицей на средства какого-то помещика. По периметру школьного участка были густо посажены березы в один ряд, образуя естественную ограду. Далее дорога шла мимо пруда, на берегу которого стояла деревянная часовня, вокруг нее тоже росли березы, отражаясь в водной глади. Недалеко от часовни и лежит мирской камень, около которого проходили сходки местных крестьян. В обычные дни возле камня играли малыши, пытаясь забраться на него, но очень редко кто преуспевал в этом. Среди моих предков кто-то был головой деревни, и потому все потомство получило фамилию Головиных. К моменту нашего повествования в деревне Обухове Головиных было 21 семья, многие из них находились в родственных отношениях.

Родилась я 24 февраля 1923 года в деревне Обухове, Устюженского района, Вологодской области в крестьянской семье шестым ребенком. Старше меня были четыре брата и одна сестра.

Отец мой, Николай Александрович Головин, 1882 года рождения, был младшим сыном и по-

 

- 8 -

тому после женитьбы на Соболевой Евдокии Потаповне, 1886 года рождения, из деревни Соболеве, что в семи километрах от Устюжны и семи километрах от деревни Обухове, жил со своим отцом Александром Николаевичем Головиным, человеком по характеру властным, требовательным и порой жестоким. Моя мама Евдокия Потаповна происходила тоже из крестьянской семьи, очень религиозной, отец ее был казначеем в церкви; по духу воспитания детей семья его отличалась мягкостью, снисходительностью, добротой, главной добродетелью считалась покорность.

Получив в своей семье такие представления о жизни, моя мама была для своего свекра невесткой обходительной, почитающей старшего и умеющей приноровиться к крутому нраву главы дома, а было ей всего семнадцать лет.

Надо сказать, что в наших краях крестьяне кормились не только от земли, но занимались каким-либо ремеслом. Так, мой дед был сапожник, да и вся наша деревня Обухове была известна как деревня сапожников. В силу семейных традиций мой отец тоже был сапожником, но его отец догадался послать своего сына учиться в Петербург, и, будучи мальчишкой смышленым, а главное, имея большое желание стать хорошим мастером (только при этом условии можно обеспечить свое будущее, что с молоком матери вдалбливалось детям), мой отец своим сапожным умением выгодно отличался от своих сверстников. Я помню, как он часто с гордостью повторял: «Я в Санкт-Петербурге учился шить изяшную (упирая на «ш») обувь».

Вернемся, однако, к моменту женитьбы моего отца. Первым ребенком у молодых супругов был сын Иван. Через полгода после рождения ребенка мой дед решил сам жениться (он был вдовец) и привел молодую девицу, лет 25, Варвару. Сын с невесткой и ребенком явно мешали молодожену

 

- 9 -

шестидесяти лет от роду, и в один прекрасный день, вернувшись из Устюжны, где каждую субботу был базар, и крестьяне имели возможность продать свои изделия и, видимо, находясь навеселе, дед выгнал своего сына с женой и внуком. Со слов мамы: «Я заплакала, завернула ребенка, а Коля (мой отец — А.З.) взял зыбку3 через плечо и мы вышли из родительского дома». Куда идти? Напротив жила тетка Александра, двоюродная сестра моего деда, и осмелилась молодая пара попроситься переночевать.

Как я потом не раз слышала, эту тетку мои родители называли мудрой женщиной. Мудро она поступила и на этот раз. Моим родителям сказала, что они могут у нее жить, пока не построятся, а соседям по деревне надо говорить, что ушли они сами, дескать, чтобы не мешать молодой хозяйке Варваре, и никакой обиды на отца и мачеху не держать, а завтра пойти и навестить их. Молодые послушались ее, так и сделали, и до конца дней деда царило согласие и мир.

Варвара была одновременно молодой матерью и бабушкой для моих старших братьев и сестры. С тех пор, как я себя помню, она была любимым, родным человеком для нас. Мы дневали и ночевали у нее. Бабушка наша бьиа женщиной физически сильной, выносливой, очень трудолюбивой и предельно чистоплотной. У нее в доме было всегда чисто, нарядно, уютно. Она научила меня прясть лен и из моей пряжи ткала мешковину (так она меня уверяла, чем я очень гордилась). А спали мы с ней на печке и мне памятны длинные зимние вечера, когда мы на печке долго, долго с ней разговаривали.

Не знаю точно когда, но из Обухова она переехала в Устюжну к своей сестре, где и жила все время. Перед войной я ездила к ней, гостила.

 

 


3 Люлька для укачивания ребенка. Подвешивалась к одному краю длинного гибкого шеста, другой конец которого подсовывался под поперечную балку в потолке.

- 10 -

Тетка Александра рассудила так: дать моему отцу в долг три рубля, он поедет в субботу в Устюжну, купит кожи, сошьет сапоги, продаст их, опять купит кожи и так далее. И начнет понемногу обживаться. (Отцу в то время было 23 года) Взял он три рубля у тетки и поехал в Устюжну, но кожи не купил, а соблазнился в трактире сыграть в карты, надеясь выиграть червонец, да и проиграл всю трешницу. Вернулся с базара поздно, да и шепчет своей жене: «Дуня, ведь я деньги-то проиграл, кожи не купил». Мама горько заплакала, легла на печку «душу согреть», а отец рядом сидит, упорно молчит. Мудрая тетка Александра быстро поняла их горе и опять рассудила так: «Дуня, а молодого человека в первый раз и простить можно». Эта фраза потом часто звучала в нашей семье и была лейтмотивом при воспитании детей.

Дала тетка Александра (мои родители произносили "Олександра") еще три рубля, и, дождавшись субботы, пошел отец в Устюжну, купил кожи и стал шить и продавать сапоги. А так как его работа выгодно отличалась от местных сапожников, то ему стали заказы делать купцы даже и первой гильдии. За хорошую работу купцы и платили хорошо. И вот к весне отец собрал деньги на постройку дома.

Но все же земли мой отец не имел, и потому они арендовали ее у священника, как мама говорила «исполу», то есть 50 процентов дохода от земли платили священнику. Это значит, что имея корову, но не имея покоса, мои родители обеспечивали свою корову сеном тем, что косили на лугах попа на две коровы. Половину скошенного сена отдавали попу, половину оставляли себе. Мама считала, что такая форма сдачи земли для крестьян была все же выходом из трудного положения. «Да молодым людям по хорошей траве не трудно накосить на две коровы».

 

- 11 -

Но вот грянул 1914 год - германская война, отец был призван в ряды армии для защиты Отечества. Ради правды надо сказать, что на фронте он не был, а чинил солдатские сапоги. Высокое мастерство и предельная честность в работе обратили внимание его начальства, и был он переведен в роту, которая шила сапоги офицерам.

Он даже скопил немного деньжонок, и мама однажды навестила его в Питере и увезла эту толику денег, что ей очень пригодилось с тремя малыми детьми.

Во время революционных событий 1917 года отец из царской армии попал в красную. Ходил слушать В. И. Ленина, который по возвращении из эмиграции 3 апреля 1917 года выступал с балкона дворца Кшесинской. Помню в 1940 году я вслух читала краткий курс ВКП(б), готовя домашнее задание, где как раз говорилось об этом эпизоде. Отец, как всегда, сидел за верстаком, шил и, видимо, слушал. «Постой, постой, я слышал это выступление» - сказал отец, подходя ко мне. Я, не поверив в такое, спрашиваю: «А что Ленин тогда сказал?»

— Да, Господи, он сказал: «земля крестьянам, фабрики и заводы рабочим, долой войну»!

— А как Ленин выглядел?

— Вот это видел плохо, далеко стоял. Тут я решила его еще раз проверить.

— А как же ты услышал, если стоял далеко, а усилителей не было?

— Да, Господи, просто. Передние услышат, передают назад, так и дошло до нас. Я как пришел с этого митинга, написал матке вашей письмо:

«Дуня, держись за большевиков».

Да, действительно, после революции крестьяне получили землю. Отец получил четыре гектара (пашня, покос, лес). Землю делили по едокам, к этому моменту в семье было четверо детей.

 

- 12 -

И зажила наша деревня. Работали с упоением, быстро рос достаток в домах, увеличивались и семьи.

В нашей деревне бедных было три семьи:

1) Кузин Илья, имевший двоих детей - сына Николая и дочь (не помню ее имени)

2) Мартыновна (фамилии не знаю) - имела одну дочь, а муж не вернулся из Питера, жила одна.

3) Афонины - три дочери, отец пьяница. Было принято бедным помогать, хотя отлично понимали, что бедность от лени. Очень мне памятны такие сцены. Коля Кузин, парень пятнадцати-семнадцати лет часто приходил с просьбами по-соседски попросить спички, соли, керосина, крупы, муки (у них хлеба хватало только до Рождества). Пока мама готовила просимое, отец, не переставая шить, спрашивал: «Колька, а что батька делает?»

- Лежит на печке.

- Да что он лежит-то?

- А курит.

Такой диалог повторялся каждый раз. После ухода Кольки Кузина родители добродушно посмеивались, говоря: «Вот потому ничего и нет, что всю зиму лежит. Вон Пужинин Василий, инвалид, нога не гнется, а все что-нибудь мастерит, в субботу продаст, глядишь и копейка есть». В таких рассуждениях заключалась главная философия воспитания нас, детей.

Только трудом должен жить человек, а за что взялся, то сделать надо добросовестно, тщательно. Неподдельный гнев вызывала у отца плохо выполненная работа, небрежное отношение к орудиям труда, к земле.

Часто, сердясь, отец говорил: «Лучше не делать, чем делать плохо».

Органически не переносил как бы теперь сказали «халтуру». «Надо так делать всякое дело, чтобы люди сказали: вот это мастер, настоящий

 

- 13 -

человек». Про себя он любил говорить в третьем лице: «Головин делает только на «отлично». Или: «Вот это по-головински», — высшая его похвала.

В семье было четыре сына и две дочери. Когда старшие пошли в школу, отец им сказал: «Ребята, учитесь. Я все силы отдам, только учитесь, приобретайте хорошие специальности». Хорошие специальности в его глазах были: врач, учитель, агроном, механик. Своему сапожному мастерству учить своих детей не хотел, так как считал это тяжелым куском хлеба, хотя сам работал артистически. Мы, дети, да и те, что заходили по каким-либо делам в наш дом, зачарованно смотрели на его работу.

Как я стала помнить себя, я понимала, что в нашем доме достаток, но я так же отчетливо понимала, что дается это тяжким трудом и бережливостью. Все дети от мала до велика работали на земле, а отец сидел за верстаком, не разгибаясь. Помню, покупалась на базаре корова, закалывалась, мясо продавалось, кожу отец сам выделывал (этим мастерством владел каждый крестьянин), шил сапоги и продавал их. Такой оборот средств был, видимо, наиболее прибыльным.

Таким же образом поступали и другие крестьяне нашей деревни. Земли у нас малоплодородные и потому был необходим приработок, чтобы кормить семью, а нас было шесть человек детей.

И еще хочу засвидетельствовать, что наемной силы у отца не было, как впрочем и в других семьях. Все он делал сам, помогали, особенно в выделке кожи, только свои сыновья. Потому еще мне особенно горько и обидно ложное обвинение его как эксплуататора.

Прилагаю копию справки, полученную мною в 1992 году из архива города Череповца (Приложение. Документ № 2). Оставим вне нашего внимания степень грамотности председателя сельсовета, это не его вина. Эта справка, на мой

 

- 14 -

взгляд, содержит много очень интересной информации.

Во-первых, оказывается, лишали избирательных прав всех членов семьи. Из этого следует, что судьба этих людей предопределена на всю жизнь. Мне было тогда семь лет, а я уже была «меченая», «лишенка», причисленная к рангу классовых и идеологических противников. А что за эфемерное избирательное право? Ведь тогда никуда никого не избирали. На все государственные посты назначались члены партии ВКП(б), как тогда она называлась. Ложь и лицемерие! Для простого народа новые, появившиеся слова -«лишен избирательных прав» или коротко «лишенец» были непонятны и потому производили гипнотическое действие.

Во-вторых, хозяйство облагалось таким налогом, который равен стоимости всего имущества. Что бы этот налог получить — хозяйство распродается ими же, кто и определял размер налога. А может быть хозяин, продавая сам, выручил бы больше и смог бы рассчитаться? Этой возможности они были лишены. Продали как хотели, остатки передали в колхоз и хозяйство ликвидировано полностью. И далее, потрясающая логика вэкапэбэшников — раз хозяйство ликвидировано, семью надо выслать из пределов района. (Видимо, все же правящая и направляющая партия понимала, что крестьяне не потеряли совесть и им будет стыдно смотреть в глаза ограбленным соседям, а потому - вышлем их подальше, в Сибирь.)

Правда, уже после войны было извинение за это, но об этом потом.

Так жила наша деревня. Справляли веселые праздники, посещали маленькую церковь по воскресеньям, что стояла на берегу пруда в центре деревни. Дети подрастали, достаток увеличивался. Тут грянул 1930 год.

 

- 15 -

Мне было тогда семь лет, и я очень хорошо помню события тех времен. Началось с того, что в деревне стали проходить собрания. Приезжали из города люди и длинными зимними вечерами проводили длинные собрания. По отрывкам фраз родительских разговоров я поняла, что речь шла о колхозе, кулаках, середняках, налогах. Человек десять мужиков уехало, что особенно не встревожило деревню, поскольку практиковались отъезды на заработки. Мой отец тоже уехал, но скоро вернулся, заявив, что городская жизнь не для него. «Разве это человеческая жизнь, если все надо в лавке купить и картошину, и хлебину, и Капустину» — рассуждал он и решил: будь что будет, а он останется в деревне.

Вечерами стал уходить, собирались у кого-нибудь, обсуждали новости и план действий.

Одни говорили, что добра в деревне не будет с колхозами, надо уезжать, а отец стоял на своем, дом не бросит. Еще для меня появилась новость. Теперь самые бедные наши крестьяне стали самыми почтенными жителями деревни. На собраниях они играли главные роли, и к их мнению прислушивались городские приезжие. Самое потрясающее для меня было известие о том, что тот самый Колька Кузин, который прибегал к нам с постоянными просьбами, стал первым комсомольцем и первым лицом в деревне. И теперь его нельзя называть Колькой, а надо говорить Николай Ильич. Не раз попадала мне затрещина от мамы, когда я в разговоре, забывшись, произносила по-старому «Колька».

В один не прекрасный день отец ушел к Василию Ивановичу Головину, своему двоюродному брату, поговорить о текущих событиях. Жил тот на краю деревни. И вот послышился стук в дверь и голоса: «Кулаки, открывайте, не устраивайте заговора против Советской власти». Это был Николай Ильич Кузин и «Ко». «Кулаки» не реагиро-

 

- 16 -

вали, тогда стук в дверь усилился и стали стучать в окна. Отец вышел на крыльцо, отругал «сопляков», а так как они пытались войти в дом, то, препятствуя этому, отец толкнул самого Николая Ильича, после чего напор их ослаб, а Колька Кузин произнес «историческую» фразу: «Ребята, бы будете свидетелями, что он ударил меня и вел агитацию против Советской власти». Отец добродушно посмеялся и инцидент был исчерпан.

Шли дни, зима подходила к концу, весна, посев, близилась уборка урожая. 2 августа в нашей деревне Престольный праздник, Ильин день. По обычаю вес варили пиво, пекли пироги, принимали гостей. В деревню приходила молодежь из ближних и дальних деревень, и начиналось большое гулянье по деревне, пляски, песни.

Гуляние молодежи проходило следующим образом. Впереди шел гармонист, по бокам его парни с балалайками или гармониями. Затем в несколько рядов во всю ширину улицы шли парни, за ними такими же рядами девушки. Тогда летние наряды девушек шились из сатина, ситца, очень ярких расцветок. У каждой коса и шелковые ленты в волосах. На ногах высокие полусапожки на шнурках, плотно облегали ногу. Шли и пели, останавливались, танцевали кадриль, русскую пляску «Барыня». Как нам детям было интересно смотреть на такие праздники!

Помню, мама накрыла стол, стали приезжать гости, и по крестьянскому обычаю детей выставляли из дома, дескать собираются взрослые, детям нечего делать, идите гуляйте. Только я вышла на улицу и вижу - идут два человека с портфелями. Я тут же вернулась и сказала маме, что к нам идут два человека с портфелями. Мама охнула, побледнела. Открылась дверь, вошли, спросили, кто будет Головин Николай Александрович. Отец встал. Дело происходило на кухне. Показа

 

- 17 -

ли какую-то бумагу и велели собираться. Отец арестован, гости в растерянности, мама в горе. Жизнь в доме после ареста отца резко изменилась. Стало как-то жутковато, страшно. Мама часто плакала. Мы, дети, перестали озорничать, сразу повзрослели, соседи к нам не заходили, мы почувствовали вокруг себя вакуум. Маме стали присылать какие-то налоги, она рассчитывалась, присылали новые. По субботам мама ходила в Устюженскую тюрьму к отцу, носила передачи. Я с сентября пошла в школу. В одну из суббот мама, попросив разрешения у учительницы, взяла меня с собой, показать отцу. Я была любимицей отца, походила лицом и характером на него, за что впоследствии в семье меня называли Николаем Александровичем, что тайно мне льстило, а отец откровенно выражал удовольствие при этом.

Мы подошли к воротам тюрьмы, передали передачу, и мама попросила охранника, чтобы нам немного постоять у ворот. И вот в одном из окон я увидела тень человека, мама стала привлекать мое внимание, говоря, что это отец. Я ответила, что вижу, но сама не узнала его. Много лет спустя, когда я училась в медицинском институте, на занятии по глазным болезням нам показывали, как подбирать очки, и в качестве пациента я предложила себя, то у меня была обнаружена большая близорукость. Вот почему я не узнала тогда отца.

Отца осудили на три года по статье 58-8, считая со 2 августа 1930 года, и отправили на Соловецкие острова. Судила его «тройка», как выяснилось уже в 1991 году, когда я получила справку о его реабилитации.

В деревне происходили бурные события, каждый день собрания, куда маму не допускали, как члена семьи кулака и врага народа. Жили в страхе за завтрашний день, потерянные, неуверенные.

 

- 18 -

Но вот организовали колхоз, назвали «Новый быт», и председателем его был Николай Ильич Кузьмин. Эти новшества нас, ребятишек, забавляли. Мы друг у друга спрашивали: «Где ты живешь?» И отвечали: «В колхозе Новый быт!»

Мне было невдомек, что нас в колхоз не приняли, мы зачислены в кулаки. Что мы имели? Дом, хозяйственные постройки (амбар, баня, конюшня, скотный двор, ладонь (рига), сарай) корова, лошадь, куры, овцы. Обычное крестьянское хозяйство, но все было добротным, это правда. И правдой было то, что ложась спать, я видела отца, работающего за верстаком и, просыпаясь, видела его в той же позе. Помню как временами сердце сжималось от жалости к нему и было совестно, хотя он ни разу не упрекнул нас этим. По этой причине, видимо, в нашей семье никогда не стоял вопрос о послушании отца, все его просьбы, желания, приказания исполнялись беспрекословно, и при этом мама еще часто нам говорила: «Надо не ждать, когда отец скажет, а самим догадаться».

Итак, в нашей деревне начался «новый быт». Однажды пришли двое мужчин и увели корову. Мама, упав на кровать, по-бабьи завыла, а я испуганно смотрела, как наша Бурлаша упирается и не хочет идти со двора. Первый день без молока, для нас это было непривычно, так как молоко являлось основным питанием. Старшие дети Ваня, Маня, Коля уехали, скрывались. И как-то совсем неожиданно мы стали собираться для отъезда в ссылку. Всего выслали в этот раз четыре семьи. Мама не плакала, только пыталась нас одеть потеплее, ведь уезжали навсегда.

Уезжало нас четыре человека: мама; братья Алексей, пятнадцати лет, Толя, десяти лет, и я, семи лет. Помню такой эпизод. Мама подвязала мне шерстяную шаль, но Коля Кузин, председатель колхоза, присутствующий при этом, прика-

 

- 19 -

зал снять с меня шаль, сказав, что шаль описана. Мама стала просить, ведь путь далек, но председатель был неумолим. Толя залез на печку, отыскал какую-то старую мальчишечью шапку и в ней я отправилась в далекое, неведомое путешествие. У дома стояла запряженная лошадь. Это было 4 мая 1931 года. Перекрестившись на иконы, мама поклонилась своему дому, и мы стали выходить. Усадив нас, мама, стоя на телеге, обратилась к собравшимся женщинам: «Прощайте, бабы, простите меня, если чем обидела», - и поклонилась им низко. Поехали...