Часть III

Жизнь на свободе (с 1934)

 

Итак, мы вернулись из ссылки в поселок Пестово к отцу, которому удалось после отбытия срока устроиться работать плотником при поселковом совете.

Завтра мне можно идти в школу, меня записали в четвертый "б" класс, учительница Анна Андреевна. Я должна подойти к классу, и учительница меня увидит.

Надо готовиться к школе. Первое дело под машинку остричь волосы — такой порядок был у нас в Сибири. У отца была машинка, и он мастерски нас с Толей остриг. Собрала сумку, сшитую из старой тряпки, книг нет, одни начатые в Сибири тетради, кусок хлеба с солью. Мне надо было идти во вторую смену, к двум часам. Одела платье, темного цвета, единственное, пиджачок с Толиного плеча и пошла. Оказалось, школа в два этажа, целых восемь классов, коридор широкий, окон много. Заробела, встала у окна в коридоре. Ребят много, все бегают, кричат. Прозвенел звонок, дети разбежались по своим классам, вышли учителя из учительской и тоже пошли по классам. В четвертый «б» класс прошла учительница небольшого роста, волосы зачесаны вверх, платье плотно прилегает по фигуре, длинное, почти до пола. Прошла и не взглянула на меня, а я постеснялась подойти к ней. Стою. Снова звонок, снова шум, возня, снова учительница прошла мимо меня. А вот после большой перемены, идя в класс, она заметила меня, подошла и, узнав, что я к ней, сказала: «Ах, я забыла, что ты должна прийти. Как тебя зовут? Фамилия?» — «Тоня Головина». Обняла за плечи и ввела в класс. К третьему уроку было уже довольно темно (декабрь), свет не включен, и когда мы вошли, в

 

 

классе ребята сразу успокоились, а Анна Андреевна сказала: «Ребята, к нам новенькая». И вдруг поднялся шум: «Нам не надо мальчишек, пусть в четвертый «а» идет»! И я увидела, что все девочки с длинными волосами, а мальчики с челками. И моя стриженая под машинку голова выделялась не с лучшей стороны. «Ребята, тише! Это девочка и еще отличница Тоня Головина. Вот садись с Толей Звонцовым, он у нас шалун и лентяй. Может, лучше станет». Провела и посадила на вторую парту среднего ряда.

С классом я сошлась быстро, девочки обращались ко мне за помощью, и я охотно им все объясняла по своей сибирской привычке, а мальчишки просто списывали домашнее задание, особенно мой сосед Толя Звонцов. Стала я любимицей и тех, и других. Училась я легко и с удовольствием, четвертый класс закончила успешно.

Отец работал бригадиром в плотницкой бригаде, строили новую школу, рядом со сторожкой, где мы жили. К первому сентября школа была готова, и в пятый класс я пошла в новую школу. Учителя стали разные, предметники, и как-то незаметно для себя я стала ужасно озорной. На уроках вертелась, а на переменах носилась без удержу. Училась хорошо, но все учителя жаловались, что Головина мешает на уроках. И вот однажды на перемене подзывает меня к себе моя учительница по четвертому классу, Анна Андреевна, и как только я ее увидела, сразу притихла. Отвела она меня в сторону и начала назидать: «Тоня, я не верю, что ты можешь себя плохо вести на уроках, мне сказали об этом, но я не могу представить, как ты, Тоня Головина, гордость моего класса, примерная ученица нашей школы, проявляешь неуважение к учителям и недисциплинированна». И так далее... Я пришла в ужас, поняв, что Анна Андреевна специально из-за меня пришла из другой школы, а потом ей еще да-

 

леко идти домой. Как мне стало стыдно и больно! Я помню это состояние до сих пор. И с тех пор присмирела на уроках, но на переменах продолжала носиться, что наши умные педагоги не запрещали.

Школу мы любили, все свободное время проводили в ней. Учителя наши получили образование еще до революции, у каждого была своя методика преподавания и подхода к ученику. Чего не скажешь о пионерской организации. Осталось общее впечатление смеси военно-казарменной дисциплины с праздной, пустой суетой именуемой пионерским отдыхом. Эта «детская» организация носила выраженный политизированный характер, и я первый (увы, не последний) раз почувствовала на себе тяготу соцпроисхождения. ДПШ, Дома пионера и школьника, в 1935 еще не было, но в школе была пионерская комната. В пионеры принимали с пятого класса и не всех, а более или менее приличных учащихся. Отпетых двоечников и шалунов категорически не принимали. Пионервожатой была у нас Шура, малограмотная, но напористая и голосистая комсомолка. Прием в пионеры происходил следующим образом. Шура, придя в класс, называла фамилии учеников, которые должны явиться в клуб лесозавода в такое-то время (обычно в воскресенье), одеть темную юбку, белую кофту — вас будут принимать в пионеры. Моей фамилии в списке не было. На переменке я к ней подошла, спросила, почему нет меня. Она немного замялась, а потом сказала: «Приходи». Пришла я в клуб, сижу, жду и вот началось таинство приема. Выйдя на сцену, Шура громко назвала фамилии и попросила этих ребят подняться на сцену. Я опять не была названа. Через некоторое время открывается занавес. Ребята, человек двадцать, стоят на сцене полукругом. Шура объявляет, что они с этой минуты приняты в пионеры, должны хорошо учиться,

 

быть во всем примером и прочее, и прочее. Бьют барабаны и Шура на плечо каждому кладет красный галстук. Показывает, как надо одеть галстук, потом громко вскрикивает: «Пионеры, за дело Ленина — будь готов!» «Всегда готов!» — прогремел ответ.

А я сижу в темном зале, и сердце мое сжимается от горя и обиды, как мне хочется быть с ними, одеть красный галстук! Какой униженной чувствую себя, и слезы непрошено заливают мои глаза. Невольно откуда-то издалека мелькает мысль: раскулаченная, ссыльная. В школе подхожу к Шуре и спрашиваю, можно ли мне хотя бы галстук носить? Ну, носи — был ответ. Радость кольнула в сердце, но какая-то слабая и не настоящая.

Так Шура «мудро» вывернулась из сложной ситуации. Формального моего приема в пионеры не было, (это ее алиби), а то, что девочка надела галстук (в случае какой-либо проверки), так это она сама, а Шура просто недосмотрела. Овцы целы, и волки сыты.

Галстук я носила, поручения выполняла и где-то постоянно жила мысль, что мне надо как все, чтобы ничего не заметили, не догадались. А в общем пионерская кутерьма мне запомнилась как надоедливый и лишний довесок к интересной школьной жизни. Дело в том, что 1937 году в Пестово, вдруг приехало много учителей из Ленинграда. Я училась уже в шестом классе. Это мы сейчас знаем, что в те, печальной памяти, годы высылка «неблагонадежных» людей из больших городов была одним из звеньев генеральной линии партии. Для них - это ломка жизни, горе, а нам, школьникам, повезло. Какие дивные люди и талантливые педагоги приехали в нашу глухую провинцию. Жизнь в школах закипела, появились кружки: музыкальный, драматический, ботанический, географический, литературный, физ-

 

культурный. Я записалась в кружок литературного чтения и физкультурный. Очень мы любили коньки, но настоящих коньков никто не имел. Были у нас так называемые «снегурочки», которые мы веревками прикрепляли к валенкам и катались по дорогам, но больше всего по базарной площади, где снег был хорошо утоптан. Среди новых учителей появилась молодая пара Григорий Филиппович Чистяков, учитель физики, и его жена Ольга Ивановна Молчанова, математик. Это были педагоги от Бога. Ольга Ивановна была нашей классной руководительницей в седьмом классе. Покорила она сразу тем, что организовала танцевальный кружок. Нас, девочек, было двенадцать пар, и стали мы разучивать белорусский танец «лявониху». У нас был какой-то журнал, и там был описан этот танец и показан на фотографиях. И вот каждый день после второй смены мы собирались на репетицию. Боже, как нам было интересно! Костюмы шили сами. Словом, жизнь закипела у нас ключом. Премьера состоялась на общешкольной елке в клубе лесозавода. Пестовские зрители впервые видел такой грандиозный танец — 24 танцующих ребенка! Музыкальным сопровождением был школьный струнный оркестр, руководителем которого являлся Григорий Филиппович.

Мы заняли первое место, о нас заговорил весь поселок. И посыпались предложения из всех школ (их было к этому времени четыре) с просьбой выступить у них на елках, а после елки было угощение - печенье и конфеты подушечки. По тем временам для нас это было большое лакомство. Все каникулы мы веселились на елках, и счастью нашему не было предела.

Среди приехавших учителей была и преподаватель русского языка и литературы Татьяна Ефимовна Коломенская с дочерью Верой, на два года старше меня. Татьяна Ефимовна была женщиной

 

красивой, южного типа, полной, носила пенсне. По характеру спокойная, ровная, с мягкими манерами, походка медлительная. Носила преимущественно темные юбки и светлые легкие блузки. Войдя в класс, она вынимала из рукава белоснежный батистовый платок, протирала пенсне и красивым небрежным жестом клала его на раскрытый журнал. Ее размеренные движения, опрятный внешний вид, спокойный голос завораживали нас. Все 45 минут урока проходили в полной тишине. Таких педагогов, да и просто таких женщин, мы еще не видели. Самое поразительное было то, что она обладала способностью обучить грамотному письму любого. Отличительной чертой ее методики было то, что она никогда не ставила «двойки». Поставит против фамилии точку и очень вежливо попросит подготовиться к следующему уроку. Ко всем ученикам, начиная с пятого класса, обращалась на «BbD>. Все дети обожали Татьяну Ефимовну и старались готовить уроки по ее предметам. Лично мне она привила глубокую любовь и вкус к словесности, за что я всю жизнь исполнена чувством благодарности к этой милой женщине.

С ее дочерью Верой мы сразу подружились, несмотря на разницу лет. Эта дружба продолжалась восемь лет и была для меня весьма полезна. К сожалению, она умерла от туберкулеза легких в 1943 году. Татьяна Ефимовна умерла в 1955 году. До сих пор я посещаю их могилки и ухаживаю за ними.

Еще запомнился мне 1939-1940 учебный год. Я училась в девятом классе в школе № 2, где, конечно, была комсомольская организация. В комсомол принимали с восьмого класса, но я не совалась, выжидала когда предложат. И вот, подходит секретарь комсомольской организации и предлагает мне подать заявление. Я в душе обрадовалась, а сама стала думать, как мне рассказать

 

свою биографию. Утаивать что-либо я боялась, исказить - тем более. Расскажу как есть, решила я, — будь, что будет. В этот раз прием был большой, передо мной многие уже рассказали о себе, и когда очередь дошла до меня, все закричали, что знают меня, рассказывать не надо. Гора с плеч — и я проскочила в комсомол, трусливо промолчав о главном. А как потом выяснилось, в это время в комсомол стали принимать широко, гнались за высоким процентом, потому в деталях не копались. Более того, когда в десятом классе (это 1940-1941 учебный год) подал заявление Коля Нименский и открыто заявил, что его отец служитель культа, репрессирован и погиб в ссылке, то реакция - будто никто не слышал. Он был членом поселковой футбольной команды и считался хорошим игроком и потому вопросы носили спортивный характер.

Итак, в июне 1941 года я закончила десять классов, получила диплом с отличием. Отпраздновали мы свой выпускной вечер 18 июня, всю ночь ходили по поселку, пели, веселились и чувствовали себя взрослыми. 19 июня я поехала в Ленинград поступать в институт. Экзамены мне сдавать не надо было, как отличнице. Решение твердое - медицинский институт. В город я приехала первый раз, до этого не видела ни трамваев, ни автобусов. Остановилась у своего дяди, который первым убежал из деревни в 1930 году и работал плотником, жил в комнате двадцать квадратных. метров с женой и четырьмя детьми в доме с коридорной системой. 20 июня ходила по городу, была оглушена и восхищена красотой, величием архитектуры, несколько придавлена большим количеством людей, большими магазинами.

22 июня по совету дяди поехала в Пушкин, пригород Ленинграда. Народу в электричке полно, день жаркий, дышать нечем. Выйдя из ваго-

 

на, увидела, что все куда-то бегут. Побежала и я. Оказывается бежали к репродуктору, установленному на телеграфном столбе привокзальной площади. Говорил Молотов. Началась война, немцы напали внезапно, вероломно, несмотря на пакт о дружбе между Германией и СССР. Тревога среди людей, многие поворачивали и шли на вокзал. Я все же дошла до парка. Красота сказочная, но тревога в сердце гнетет и не дает насладиться и порадоваться. Ведь у меня четыре брата и все призывного возраста. На живописных лужайках стоят столики, люди пьют лимонад, едят мороженое, много военных. И вот вижу: к военным подходят военные, что-то, наклонившись, говорят им и те сразу же встают, оставляют на столе все, что было, и уходят. Очень быстро парк опустел. И вдруг мне стало жутко. Повернулась я и поехала обратно. А теперь все время жалею, что не зашла во дворец. Увидела его красоту только после реставрации, а «было так близко, так возможно».

В понедельник пошла в 1-й Медицинский институт им. И.П. Павлова (что на Петроградской стороне) подавать документы. Документы приняли и сказали прийти завтра на собеседование с директором института. Прихожу к назначенному сроку. Народу собралось человек весемь-десять. Первыми пошли ленинградские школьники, раскованные, смелые, свободно себя чувствующие в той обстановке. Села на большое, кожаное мягкое кресло, первый раз в жизни увидела такое, не то что сидеть, жду. Выходит из кабинета парень, который пошел первым. Немного присмиревший, растерянный. Все бросились к нему: «Что спрашивали?»

- Ох, как серьезно, сложно!

- А что, что?

- Спросили, почему я иду в медицинский.

- Что ты ответил?

 

— Из любви к естественным наукам.

— И я, и я так же буду отвечать.

Действительно, все выходившие с собеседования говорили, что им был задан тот же вопрос, и они отвечали как первый парень. Я смотрела теперь на них другими глазами, они не казались мне более развитыми, умными.

Сидела я и думала, что если любишь естественные науки, то ведь есть и другие специальности, для врача не этот мотив должен быть главным, и потом, что они как попугаи все повторяют эту фразу. Вот дошла очередь до меня. Первый раз в жизни я находилась в большом, красивом настоящем кабинете, видела настоящего профессора и говорила с ним.

Он взял мои документы, прочел мою биографию, уточнил, где этот Центральный рудник и поселок Шалтырь (место ссылки, которую мы отбывали с мамой в 1930-1934 годах). В биографии я писала правду, даже мысли не было что-либо скрыть, утаивать. Страх: а вдруг они узнают правду? Слышу трафаретный вопрос: почему я иду в медицинский институт. Не задумываясь, отвечаю, что в своей семье я постоянно слышала, что главное в жизни — помогать людям. Став врачом, я могу это реализовать наилучшим образом. Он заинтересованно, внимательно и как мне показалось с жалостью на меня посмотрел, подумал и как-то нехотя поставил галочку на моих документах, сказав: «Ждите вызова». Удовлетворенная беседой я покидала кабинет с полной уверенностью, что галочка имеет положительный знак, а как выяснилось позднее, (через два года, когда я снова поступала в Свердловский медицинский институт) - это знак отрицательный.

На другой день я уехала из Ленинграда и вернулась в него в 1944 году и с этого времени являюсь постоянным жителем.

 

Довольно быстро документы мои вернулись с резолюцией, что в связи с начавшейся войной занятия на первом курсе не состоятся.

Война диктовала свой ритм и образ жизни. Вначале весь наш класс направили на покос в соседний колхоз. Уставали очень, но реальную свою помощь видели. В конце июля мы проводили мальчиков, окончивших десять классов на фронт. Девочек направили работать на лесозавод подсобными рабочими. В августе стали прибывать эвакуированные дети, целыми детскими садами. Мы их встречали, провожали в ближайшие деревни. В сентябре нашу станцию Пестово бомбили, стали прибывать раненые. Госпитали развернули в школах, клубе лесозавода. Некоторых девочек нашего класса райком комсомола направил работать нянечками в госпитали. Школьный драмкружок, членом которого была и я, под управлением учителя немецкого языка Александра Михайловича Мазельсона стал выступать с концертами перед ранеными. Помню первое впечатление. Входим мы в зрительный зал клуба лесозавода, а он до отказа наполнен ранеными, даже в гримерной комнате лежат больные. Перехватило у меня горло, слезы душат, плохо слышу. Проходим между коек к сцене. Начался концерт. Вступительное слово сказал Александр Михайлович. Это была пламенная речь о защите своей Родины, наших социалистических завоеваний, о преданности делу Ленина-Сталина. Говорили, что до Пестова он работал заместителем секретаря парторганизации Кировского завода в Ленинграде. Говорить умел. Я должна была читать отрывки из «Дубровского» А.С. Пушкина. После концерта меня позвали в гримерную, и один больной сказал: читайте бойцам Твардовского, особенно «Василия Теркина». Видимо, я с недоверием на него посмотрела, тогда он сказал, что он режиссер театра имени Ленинского Комсомола в Ле-

 

нинграде. «Послушайтесь меня, не сомневайтесь, я даю Вам правильный совет». Я его послушалась, выучила отрывок из поэмы Твардовского «Василий Теркин», отрепетировала с Александром Михайловичем и стала читать со сцены. Успех был потрясающий. Меня стали знать в Пес-тове все. Подходили незнакомые люди на улице, в магазинах. Хвалили. Словом, я пережила чувство известности в районном масштабе.

В ноябре 1941 года вызвали меня в Райком комсомола и направили работать заведующим ДПШ (Дом пионера и школьника). К осени 1942 года ДПШ закрыли, в этом помещении стали работать курсы шоферов. Меня направили в РОНО, заведовал которым наш учитель по биологии Петр Федорович Беззубиков. Увидев меня он очень радушно заулыбался, поздоровался за руку (что было впервые) и говорит: «В НСШ № 64 (неполная средняя школа) что около парка, нет преподавателя по математике и физике. Вот решили тебя направить, ведь ты у нас отличница, выручай».

— Петр Федорович, ведь я не преподаватель, не справлюсь.

— Ты-то справишься. Нет педагогов, все на фронте. Иди, работай.

Так я стала преподавателем. К 1 сентября 1942 года явилась я в школу и стала преподавать математику, геометрию и физику в шестых и седьмых классах и была воспитателем в седьмом классе. Ничего, получилось. Когда трудно было, бегала к своей учительнице, Ольге Ивановне Молчановой, много полезных советов она мне давала. Ребята меня любили, за глаза звали Антонинушкой. Подошел конец учебного года. Тогда все классы с четвертого по десятый сдавали весенние экзамены, которые в моих классах прошли вполне удовлетворительно.

 

Я прикипела душой к детям, стала подумывать, а не послать ли мне документы на заочный в педагогический.

Вдруг, в газетах появляется постановление правительства, согласно которому руководители учреждений не имели права удерживать на работе лиц, идущих на учебу. Чтобы понятна была важность этого постановления, надо напомнить, что в то время действовал закон, по которому за двадцать минут опоздания на работу судили, и в качестве наказания предусматривались вычеты из зарплаты двадцати процентов в течение шести месяцев. За прогул - заключение на шесть месяцев. Увольнения с работы по собственному желанию не существовало. Поступив на работу, человек должен был работать на этом месте всю жизнь.

И вдруг, такое постановление! Загорелось во мне ретивое. Любила я учиться! Сговорились мы с моей подружкой Надей Васильевой, которая работала в этой же школе пионервожатой, ехать учиться в медицинский институт.

Куда? В Ленинград нельзя — блокада. В Москве — в медицинском институте общежития не предоставляют, а родных никого нет. Решили в Свердловск, там училась Лиля Лифшиц, моя подруга, которая перед войной каждое лето приезжала в Пестово на дачу. Она-то мне и написала о Свердловске. Там без экзаменов принимали не только отличников, но и хорошистов, то есть тех, у кого в аттестатах не было «троек». У Нади как раз был такой аттестат. Послали мы с ней документы, ждем. Наде приходит ответ, что она зачислена, место в общежитии гарантировано, начало занятий 1 октября 1943 года. А мне ответа нет. Ждем. Ответа нет. Время приближается к началу занятий, надо ехать. Надя решается ехать одна, узнать обо мне и телеграммой сообщить. Получаю телеграмму, что в списках студентов

 

меня нет, документы мои разыскать не может. Поехала я искать правды сама. Дорога была трудная, с пересадками, приходилось ехать на подножках, в тамбуре. Но все же доехала. После долгих розысков и хождений по кабинетам, узнала, что мои документы у директора. Иду к нему на прием. Он сонными глазами глядит на меня и говорит, что мои документы пришли поздно, места все заняты, прием окончен. И советует мне ехать дальше, в Омск. А на столе перед ним лежат мои документы, наверху моя биография, на которой жирная, красная галочка, поставленная директором Ленинградского медицинского института. Давал понять мне причину отказа, но честно говоря, я не поняла тогда его намек. Крайне удивилась его предложению и вышла из кабинета. А в институте жизнь кипит, последние приготовления к началу занятий. Присутствую на общем собрании студентов первого курса, где профессора рассказывают о своих кафедрах, методах обучения. Запомнился и вызвал восторг и бурю аплодисментов профессор Стародубцев, заведующий кафедрой философии. Высокий, грузный мужчина с ножным протезом с трудом взошел на кафедру. Какой это был прекрасный оратор! Не помню содержание всего выступления, но его слова, сказанные страстно, о том, что они, профессора, с радостью отдадут свои знания, всколыхнули аудиторию в 300 человек. «Нате, учитесь, возьмите у нас все, что знаем мы, творите сами и этим вы подарите нам счастье жизни!» -так закончил профессор Стародубцев свое выступление. Мне так горько и обидно стало, что я не студентка. Решила: никуда не поеду, а буду учиться здесь, за руку не выведут из аудитории. Надя была записана в группу № 30. Подошли мы с ней к старосте и говорим, что я тоже в эту группу направлена. Она меня включила в список.

 

Спала я с Надей на одной кровати, в комнате было восемнадцать человек.

Вот раз лежу я в кровати под одеялами, холодно, отопления нет. Входит комендант и спрашивает, хороший ли у меня почерк.

— А в чем дело?

— Да вот, надо заполнить домовую книгу, да сдать на прописку ваши паспорта, ведь карточки продуктовые без прописки не выдадут.

Как молния прошла мысль: «Подсуну свой паспорт, пропишусь, получу карточку и буду учиться».

— Давайте я перепишу.

Иду к нему в комнатку, получаю толстую домовую книгу и 200 паспортов. Ох, как я старалась красиво и четко писать! Потрудилась и не зря. Проскочил и мой паспорт. И стала я «законной» студенткой. Училась с упоением. Голодали мы с Надей, холода натерпелись, но не сдавались учились.

Однажды входит наша преподавательница анатомии (забыла ее фамилию и имя), и рядом с ней дама, молодая, красивая, руки в муфте из чернобурки (в моде тогда были муфты), и представляет ее как студентку, направленную деканом в нашу группу. Как выяснилось позже, это была жена первого секретаря райкома Уралмаша Климова Вера Николаевна. У нее среднее медицинское образование, а вернее Рокковские курсы, но она медицинской сестрой не работала, поскольку была женой такой персоны. А тут вышло опять постановление правительства, что все должны работать. Чтобы не идти работать, Вера Николаевна решила учиться. Ей было лет тридцать, блондинка, пухленькая, хорошенькая, в обращении мягкая. Приятная дама. На занятия ее привозили и увозили на машине. Но вот подоспела первая зимняя сессия, надо готовиться к экзаменам. Подходит однажды перед зачетом по анатомии

 

Вера Николаевна ко мне и говорит: «Можно мне с тобой готовиться?» Я согласилась.

Она приезжала ко мне в общежитие, мы садились на кровать, я читала, рассказывала, потом заставляла ее повторить. Однажды она предложила поехать заниматься к ней домой. «Пока сессия — поживешь у меня». Пришла за ней машина, собрала я свои книги, пожитки и поехали мы в Уралмаш, пригород Свердловска. И в такую я житуху попала! Рай! Четырехкомнатная квартира со всеми удобствами, тепло, светло, тишина. Мне отвели большую комнату, до войны в ней гостей принимали: широкий, мягкий кожаный диван, настольная лампа, питание от пуза. Поскольку ее муж приходил с работы поздно, а утром не спешил на работу, то чтобы я не была голодна, мне был выделен электрический чайник и пакет белой муки. Я могла сама делать себе завтрак — заваруху, это когда в муку вливается кипяток и тщательно размешивается. Все! Блюдо готово. Каким вкусным это мне казалось! После того, как проводит мужа на работу, Вера Николаевна приходила ко мне в комнату, и мы начинали заниматься. Ей надо было иметь стабильную «тройку», поэтому по каждому вопросу я выбирала самую суть, четко формулировала, записывала ответ, потом читала ей, а она с моего голоса запоминала. Анатомию она сдала на «три», философию пошли сдавать вместе. Я прочитала ее билет, написала ответ, она мою запись прочитала неуверенно и получила «четыре». А физику пошла сдавать за нее я, она ничего из физики усвоить не могла и не стала готовиться. Студентов много, профессор старый, студентов в лицо никого не знает. После того как я сдала за себя и получила «пять», через некоторое время пошла сдавать за нее. Завязала платком пол-лица (как будто зуб болит), взяла ее зачетку и пошла. Твердила себе: надо получить «три», не более. Отвеча-

 

ла кратко, вяло, с паузами. А профессор взял да и поставил «пять». Поволновались мы по этому поводу, но ничего, проскочили, никто ничего не заподозрил. Сессию сдали. Домой ехать далеко, дорого, сложно. Вера Николаевна предложила провести каникулы у нее. Как мне было хорошо! Сколько я прочитала книг! А кино могла смотреть хоть каждый день по спецбилету - девятый ряд, место номер девять. Так же готовились мы с ней и на весенней сессии. К концу первого курса блокада Ленинграда была полностью снята и разрешен даже въезд. Сестра Мария мне написала, чтобы я переводилась в Ленинград, документы для въезда она поможет мне сделать. Вера Николаевна очень уговаривала меня не переводиться, заканчивать институт в Свердловске, но свои края тянули, да и красавец-Ленинград стоял перед глазами, казалось великим счастьем жить в нем. Пошли мы с Надей в деканат за справкой на предмет перевода, а нам отказали, сказав, что хорошие студенты им самим нужны. Время было такое, когда человек был для государства, а не государство для человека, и психология у нас формировалась соответствующая. Приняли мы отказ как должное и начали думать, что нам делать. И вдруг, в месткоме какой-то профсоюзный деятель, студент Лазарь, пожалел нас и взялся нам эти справки сделать за какую-то небольшую сумму. Мы, безусловно, согласились.

И вот мы в пути к дому, где не были год. Ехали долго, трудно, много пересадок, последние три дня ничего не ели, но все же приехали.

Подходит август, дни идут быстро, надо ехать в Ленинград, устраиваться в институт. Сестра Мария работала главным бухгалтером железнодорожного ресторана и выписала мне командировочное удостоверение как на работницу конторы, предварительно оформив меня счетоводом. Таким образом я попала снова в Ленинград. Поскольку

 

в Свердловске я занималась на педиатрическом факультете, то и отправилась я в Педиатрический институт, по адресу: улица Литовская, дом номер два.

Заместитель директора, профессор Котиков, посмотрев мои документы и зачетку сказал: «Такую студентку грех не взять. Но мы не имеем права делать вызов для въезда, а без этого нельзя прописать, а без прописки вы не сможете получить карточку».

— Только разрешите мне заниматься, а эти вопросы я решу сама, — был мой ответ.

— В таком случае мы зачислим Вас вольнослушателем.

И вот я целый учебный год жила без прописки и без карточки. Как мне это удалось?

Во-первых, въезд уже сделан.

Во-вторых, с пропиской вопрос решился так: я стала жить в комнате моего дяди, к которому приезжала перед войной. Сам дядя, тетя и двое младших детей умерли от голода в блокаду. Его старшая дочь Клава, моя двоюродная сестра, с первого дня войны была в рядах МПВО, а в 1944 году как лучший боец была привлечена к работе СМЕРШ («смерть шпионам»), и потому ее дом был застрахован от милицейских ночных проверок, что во время войны проводилось систематически.

В-третьих, спасло меня то, что моя сестра Мария работала бухгалтером в Пестове и каждый месяц приезжала в Ленинград с балансом и привозила продукты. Так я и жила. Но с 1 января 1945 года баланс стали сдавать не ежемесячно, а два раза в год (в целях экономии средств). Таким образом, с января по июнь мне надо было как-то устраиваться с питанием. Клава предложила мне жить вдвоем на одну ее карточку, которая была прикреплена к столовой, обслуживающей МВД. Так мы и сделали. Один день я приходила в сто-

 

ловую к двенадцати часам и получала сразу завтрак, обед и ужин и все это съедалось тут же, а на другой день шла Клава. Сначала было трудно есть через день, потом привыкли, и ничего.

В конце мая староста курса объявил, что меня вызывают к директору. Поджилки задрожали, ведь я тщательно скрывала, что живу без прописки и не имею карточки, но пошла. Оказывается, вызваны еще студенты, всего четырнадцать человек и все без прописки. Нам объявили, чтобы мы принесли паспорта, нас будут прописывать. Оказалось, что была проверка института на предмет паспортного режима и мы были обнаружены. Было предписано дирекции немедленно прописать или нас срочно выселят в административном порядке.

Поскольку директор института, Юлия Ароновна Менделева, была старым членом партии с заслугами, то поехав к товарищу Попкову, председателю Горсовета, с этим вопросом, получила разрешение на прописку. Радости нашей не было предела. Ведь тогда давали 600 граммов хлеба в день, а прикрепив карточку к студенческой столовой в институте мы получали обед. А в июне приехала сестра, привезла продукты. Черные дни прошли, я стала законной студенткой и даже место в общежитии получила. Далее жизнь потекла своим путем: занятия, экзамены, ожидание каникул, радостные поездки домой, к родителям. К своему дому, к родителям я была привязана, хотя неги и баловства не было. Во время каникул приходилось много трудиться, чтобы помочь маме в ее хозяйских делах.

Весной 1948 года перед государственными экзаменами, у нас было распределение. Я должна была поехать работать в Карелию. Итак, я окончила Государственный Ленинградский Педиатрический Медицинский Институт и 30 июня получила врачебный диплом. При вручении дипломов

 

нам было объявлено, что вышло Положение Минздрава, согласно которому замужние студентки по окончании учебы работать на периферию не направляются, а остаются по месту жительства мужа. И второе, в аспирантуру в этом году из окончивших студентов никто не будет зачислен, потому что по новому Положению необходим трехлетний стаж работы.

Я в 1947 году, то есть на четвертом курсе, вышла замуж за Знаменского Георгия Николаевича, инженера, коренного ленинградца и, как потом выяснилось, сына царского контр-адмирала (посему занимавшего бывшую ванную комнату в большой коммунальной квартире). Свое происхождение он тщательно скрывал и жил под еще большим страхом, чем я. Словом, я оставалась в Ленинграде.

Получила направление на работу в Колпино, в пригороде, в родильный дом педиатром отделения новорожденных. До Колпино надо было ехать поездом 50 минут, и если опоздаешь, то следующий поезд идет через три часа. Как я уже говорила, Кодекс о трудовой дисциплине был суров. Поэтому ложишься спать с тревогой в сердце, как бы не проспать, а ,проснувшись, лихорадочно собираешься, — не опоздать бы на поезд. Позднее выяснилось, что в этом родильном доме не было педиатра и среди новорожденных вспыхнула желудочно-кишечная инфекция, были случаи смерти детей. Меня встретили с радостью, всем казалось, что теперь будет все в порядке с детьми, раз пришел педиатр. А я опыта работы с новорожденными не имела никакого. У нас на четвертом курсе были практические занятия в отделении новорожденных одну неделю и все. Побежала я к своему педагогу, ассистенту профессора М.С. Маслова Зинаиде Федоровне (фамилию забыла). Много она мне хороших, практических советов дала, и потом я неоднократно звонила

 

ей, спрашивала ее мнение при сложных ситуациях. «Начать надо, - говорила мне Зинаида Федоровна, - с обучения медицинских сестер». Так я и сделала. Оказалось, что сестры мои фронтовички, специального образования не имеют, а во время войны окончили двухнедельные курсы и работали, кто в госпитале, кто на передовой. В родильный дом пришли работать потому, что получили койку в общежитии и держались за него, так как жить им было негде. Когда у нас начались занятия по теме «Педиатрия периода новорожденности», то они занимались с удовольствием и были благодарны мне. Потом говорили, что чувствуют себя подкованными, дают матерям советы, разъяснения и были довольны, что работают с таким врачом.

Неведомо им было, что у меня в голове свой план — отработать положенные три года и податься учиться дальше, в аспирантуру. Прошли три года и пошла я в свой институт на кафедру физиологии, потому что теоретические науки меня больше интересовали, чем практическая медицина. Заведовал кафедрой профессор А.Г. Гинецинский, который принял меня хорошо, сказал, что помнит меня как хорошую студентку и рад будет видеть меня аспиранткой у себя на кафедре. «Оформляйте документы, готовьтесь к экзаменам, приходите».

Окрыленная таким приемом, я сразу к главному врачу доктору Пинкензону (забыла имя, отчество). Прошу написать на меня характеристику и дать полагающийся мне отпуск на один месяц для подготовки в аспирантуру и 24 рабочих дня очередного отпуска. И встретила упорное сопротивление, даже в грубой форме. Как я уже писала выше, по действующему законодательству увольнения по собственному желанию не было, потому невольно у руководителя складывалась психология крепостника. Видимо, он не знал, что есть

 

специальное постановление, предусматривающее представление месячного отпуска для поступающих в аспирантуру, при нарушении которого руководители подвергались административной ответственности. Об этом постановлении мне сказал один инженер с Ижорского завода в Колпино, Сергей Иванович. При ежедневных поездках в поезде в течение трех лет мы, конечно, со многими работниками завода познакомились, а поскольку я в последнюю зиму в пути не болтала, а готовилась к поступлению в аспирантуру, то он мне и сказал об этом положении. Получив решительный отпор от главного врача, бросилась к Сергею Ивановичу за советом. Он мне советует обратиться к... прокурору. Тут я оробела, а он настойчиво толкует поступить именно так, другого выхода нет. «Прокурор снимет трубочку телефона и скажет пару «ласковых» слов вашему Пинкензону, так сразу станет шелковый». Такую прекрасную перспективу нарисовал мне Сергеи Иванович.

С дрожащими поджилками и сердцем пошла я к прокурору. И что бы вы думали? Я только рот открыла, как он с первой фразы все понял, вызывает секретаря и просит написать предписание главному врачу. И вот у меня в руках бумажка, где указано, что на основании Постановления за таким-то номером, статья такая-то, предоставить Знаменской А.Н. полагающийся ей отпуск, печать, подпись. Теперь я заволновалась за главного врача, боюсь его напугать (мы все, всего боялись, а тут - прокурор!) Ношу бумажку в кармане день, два. Вдруг, в вагоне встречаю Сергея Ивановича, который так меня взял в оборот, что я в этот же день предъявила прокурорский документ главному врачу. Было видно, что он прижат к стенке, но как опытный руководитель стал давить на меня морально - где же моя сознательность советского врача, как же я оставлю детей, меди-

 

цинских сестер, которые поверили в меня и настроены со мной работать до конца дней своих, как я оставлю родильный дом без педиатра и т. п. Выдержала и это. Отпуск получила в октябре 1951 года и характеристику о своей работе, которая мне была необходима при поступлении в аспирантуру.

Прихожу на кафедру физиологии своего Педиатрического института, а там уже другой заведующий - проф. Квасов (по-моему звали его Дмитрий Дмитриевич). Проф. Гинецинский А.Г. переведен работать в Сибирское отделение Академии наук СССР после памятной Объединенной сессии АН СССР и АМН СССР в 1950 году, поломавшей много судеб крупных ученых. Проф. Квасов встретил меня дружелюбно, разрешил оформлять документы. И вот экзамены сданы, документы ушли на утверждение в Москву. Жду. И получаю ответ, что моя кандидатура не утверждена Москвой. Проф. Квасов, не глядя мне в глаза говорит, что не знает почему меня не утвердили, поезжайте в Министерство, похлопочите. Поехала. Министр приветливо смотрит на меня и объясняет, что меня не утвердили потому, что проф. Квасов молодой заведующий кафедрой и потому Министерство не сочло возможным дать в этом году место аспиранта. Прозвучало все правдоподобно, убедительно. Поверила. Тем более в конце разговора министр заверил: «Приходите на будущий год, с радостью примем, нам научные кадры нужны». Вернулась из Москвы и устроилась работать участковым детским врачом в поликлинике, уже в Ленинграде. Прошел год, подходит осень - время поступления в аспирантуру и я опять направляюсь на кафедру. В этом году проф. Квасову дали две аспирантские ставки. Состоялся непонятный для меня и, видимо, трудный для профессора разговор. Проф. Квасов начал меня уговаривать (опустив глаза)

 

идти в аспирантуру в другой институт, например в институт Физиологии им. И. П. Павлова АН СССР.

— Но я хочу в свой институт!

— А вдруг опять встретятся сложности?

— Какие? Вам дали два места и нас претендентов двое. В министерстве мне обещали через год принять меня.

Опять какие-то непонятные контр-доводы, наконец, он мне советует поговорить с заведующей аспирантурой. Начало разговора было точно таким же как с профессором, но так как я была настойчива (ведь я чувствовала свою правоту!), то, вдруг, она спрашивает: «А что у вас было с отцом?» (Разговор на улице, на аллее институтской территории) Стоп! Все ясно. Говорю, - спасибо, до свидания. (Я поняла, что дорога в аспирантуру для меня закрыта). А она мне советует не падать духом, а попытаться в институт системы Академии Наук, дескать другое ведомство. Последнее я поняла как обещание не сообщать туда о моем соц. происхождении.

Дело в том, что я в автобиографии опять написала правду, думала теперь время другое и на все эти репрессии уже не обращают внимания. Не написать — боялась, это прямой обман. А оказывается хвост тянется за мной. Ну, думаю, раз так, иду ва-банк. (По молодости, по горячности приняла такое решение). Пишу себе хорошую биографию и иду в Институт Физиологии им. И.П. Павлова АН СССР, что на набережной Макарова, дом 6. Рядом Пушкинский дом. Университет, Академия Наук, Кунсткамера, через мост - Зимний Дворец.

И все пошло как по маслу. Экзамены сданы успешно, документы направлены на утверждение в Москву и через два месяца я получаю открытку, уведомляющую меня о принятии в аспирантуру, начало занятий 25 ноября 1952 года. Ура! Ура! Ура!

 

В какой институт я попала, какие лаборатории, ученые с мировым именем, к ним приехали иностранцы из всех Демократических республик учиться в аспирантуре: немцы, румыны, венгры, болгары, чехи, поляки, китайцы. Тридцать аспирантов было принято в этом году. Как было интересно общаться с такими людьми, как было интересно учиться. Правда, у меня вышла серьезная накладка - четыре месяца спустя я родила дочь. Но это не послужило помехой для учебы. Ровно десять дней я отсутствовала (пока лежала в родильном доме, первородящих тогда выписывали на девятый день) и снова появилась в институте. Все ахнули! Вот это аспирантка! Мама привезла мне няню ( к моменту выписки), девочка из деревни, из большой семьи, с семилетнего возраста подрабатывала в няньках. Так мы и учились втроем. До сих пор я благодарна своей няне, только благодаря ее опыту обращения с детьми я могла учиться спокойно.

Три года учебы в аспирантуре были для меня удивительными годами. У меня появилось любимое, дорогое существо - дочь Оля. Чувство материнства новое, необычное, всеохватывающее, казалось не умещается в груди. Восторг от общения с ребенком и радость от учебы не оставляли меня.

А быт мой был таким удручающим! В ожидании ребенка мы с мужем бывшую ванну десять квадратных метров обменяли на комнату тринадцать квадратных метров, первый этаж, окно под арку, дневного света почти нет, в квартире еще четыре семьи, семнадцать человек жильцов. Удобств никаких, одна раковина, кухня восемь квадратных метров на пять хозяек. Отношения между соседями враждебные, склоки, разбирательства, суды. Через шесть лет мне (муж ушел к другой) удалось совершить обмен с большой доплатой. Теперь мы с дочерью тоже получили комнату 13 квадратных

 

метров, но она была на втором этаже, солнечная. Соседей в квартире тоже было четыре семьи, пятнадцать человек, квартира также без удобств. Но был свет в комнате! Это ни с чем не сравнимое счастье! Оля теперь ходила в садик, ей было уже шесть лет.

Кандидатскую диссертацию защитила на три месяца раньше срока и была зачислена младшим научным сотрудником в этом же институте.

Мои родители дожили до этого времени, хотя мама была больна и умерла через два месяца, а отец прожил еще три года. Лично мне они не пели хвалебных гимнов, но я так понимала, что они гордились мною. Мама перед смертью сказала: «Ничем ты нас не огорчила». И все. А я это восприняла и до сих пор ношу в сердце как большую награду. После защиты диссертации мне полагался месяц отпуска, который я, конечно, провела у родителей. Когда подошло время уезжать, мама попросила меня подойти к кровати и встать на колени. Перекрестила меня и сказала: «Вот тебе мое родительское благословение, так меня мой отец благословил. Чужого не бери, люби ближнего и надейся на Господа Бога». Ее отец, а мой дедушка Потап Дмитриевич был человеком искренне верующим и за исключительную честность был назначен казначеем местной церкви. Из всего православия он выделил эти три положения, что и выразил в своем благословении. Теперь я думаю, он был прав - если бы люди выполняли только это и тогда уже был бы порядок в обществе. Когда вспоминаю мамино благословение почему-то всегда горько плачу, а в жизни своей пыталась исполнять ее заветы.

Считаю своим долгом сказать, хотя коротко, о своем научном руководителе Марионилле Максимовне Кольцовой. Описанный выше восторг от учебы во многом определялся ее личностью. Это была женщина необыкновенная. В ней сочета-

 

лись женская красота и обаяние, материнская нежность и доброта, мудрость и прозорливость руководителя, верность и преданность друга. И все это она щедрой рукой дарила мне и была при любых обстоятельствах лучшим советчиком и помощником. Хорошо образованная, начитанная, она была не только интересным собеседником, но и удивительным рассказчиком, с тонким юмором. При общении с ней я задыхалась от восторга. А какие интересные, актуальные темы для научных исследований она предлагала! Шестнадцать лет совместной работ пролетели как один праздничный день.

К большому сожалению, моему восторгу и обожанию однажды был нанесен тяжелый удар, в результате чего мне пришлось перейти в другую лабораторию.

Однако вернемся к теме рассказа. Итак, я кандидат медицинских наук, научный сотрудник. Работа была у меня интересная. Занималась я изучением высшей нервной деятельности детей, то есть изучала физиологические механизмы, лежащие в основе поведенческих реакций ребенка. Работала очень старательно, увлеченно, продуктивно. Однажды заведующая лабораторией профессор Кольцова М.М. ведет со мной разговор о том, что бюро партийной организации института считает целесообразным принять меня в ряды КПСС. Как я на это смотрю? Ответила трафаретно, что это большая честь для меня, боюсь, оправдаю ли доверие и т.п. А сама в душе переживаю, а вдруг докопаются до моих анкетных данных? А с другой стороны, беспартийной я так и просижу в младших научных сотрудниках, ходу не будет. Была ни была, отступать некуда, подала заявление. Это было в апреле 1962 года и проскочила! Через короткое время получила звание старшего научного сотрудника (доцент), стала выезжать в научные командировки за границу,

 

была участником Международных конгрессов, Съездов Физиологов СССР, побывала во многих столицах наших республик.

Да, жизнь была интересная и материально обеспеченная по тем временам.

Надо несколько слов сказать еще об одном виде моей деятельности. Еще будучи аспиранткой, я прочитала, что И.М. Сеченов (наш великий физиолог) будучи молодым врачом, взял себе за правило никогда не отказывать читать научно-популярные лекции. И в течение всей жизни ни разу не нарушил свое слова. Меня поразил этот факт и я решила последовать этому благородному поступку. И сдержала свое решение. Начиная с аспирантских лет, я много выступала с популярными лекциями, а спрос на мою тематику был большой. Ведь что касается ребенка, а особенно умения воспитать его со здоровой нервной системой, волнует как родителя, так и педагога. Выступала я и в домовых конторах и на самых представительных форумах. Слушателями моими были педагоги дошкольного и младшего школьного возраста, воспитатели детских учреждений, врачи-педиатры, родители. Посему имя мое было хорошо известно в городе.

Итак, к концу своей научной деятельности я имела около 100 научных трудов, из них одна монография, одна научно-популярная книжка.

В 1980 года ушла на пенсию, но продолжала преподавать на курсах повышения квалификации педагогов и воспитателей детских учреждений. Слушателями были люди уже со стажем, сложившимися понятиями о ребенке, о методах воспитания, встречавшимися с неразрешимыми трудностями при воспитании и обучении детей. Как загорались их глаза, когда слушая меня, они находили ответы на их вопросы, находили новые подходы для обучающих методик. Много нового (почти все) слышали они от меня. Та литература,

 

в которой содержался фактический материал моих лекций, была для них недоступна, так как это были журналы академических изданий. Знание этих данных значительно облетало для них понимание психологии ребенка, мотивов его поведения, способов управления режимными и обучающими системами.

Я получала огромное удовольствие и удовлетворение от преподавания и общения с моими слушателями. Чтобы вызвать тягу к одухотворенному труду, после окончания моего цикла лекций и сдачи зачета я вела их в музей И.П. Павлова, который был при нашем институте. Экскурсоводами там были наши научные сотрудники высокой квалификации и проводили беседы с большим мастерством. Побывав в доме великого, мирового ученого, соприкоснувшись с его бытом, узнав как он трудился, почувствовав атмосферу квартиры старого петербургского профессора, они выходили оттуда «с перевернутой душой» (выражение слушателей). Появлялось горячее желание работать на высоком уровне, встать выше обыденной жизни, хоть в чем-то прикоснуться к нравственной высоте поступков и помыслов.

Так они выражали мне свою благодарность за знания, которые почерпнули в моих лекциях. Согласитесь, что большего желать не может ни один педагог.

Наверное надо коротко сказать о своей семейной жизни. В 1968 году вышла вторично замуж. Дочь моя успешно окончила английскую школу, а затем Экономический факультет университета. Подарила мне двух очаровательных внучек Любу и Надю (сейчас им двадцать четыре и двадцать лет), а от Любы появилось совершенное чудо — правнучка Машенька, которой сейчас пять лет. Квартирный вопрос с большим трудом, хлопотами, обменами, но решился. Поскольку все работают, то правнучка почти все время с нами. Ве-

 

ликое счастье и радость для пожилого человека общение с ребенком.

Недавно в одном еврейском журнале в статье «Послание Любачевского Реле» я прочитала, что ребенок дар Божий и, общаясь с ребенком, человек общается с Богом, а обижая ребенка - обижает Бога. Вот такая неожиданная но мудрая постановка вопроса. Поскольку кроме библейских патриархов никто не общался с Богом, то, может быть, это утверждение и соответствует истине. Неплохо бы эту мысль взять на вооружение современной педагогике.