ПЛАЧ ЦЫГАНКИ

После этого трагического случая минуло сорок лет. А душераздирающий плач цыганки, рыдающей из-за потери своего ребенка, до сих пор звенит в моих ушах. Иногда эта несчастная, убитая горем женщина, которая, обняв своего малыша, валялась на перроне железнодорожного вокзала, приходит в мои сновидения, я просыпаюсь от ужасных кошмаров...

Был- июнь 1938 года. Уфа. Железнодорожный вокзал Теплым летним вечером партию «врагов народа», объединив с партией обыкновенных уголовников, приконвоировали на вокзал, чтобы отсюда отправить в новую даль. Будущих своих попутчиков мы не знали. На станции зеков подвезли к поезду, который следовал в бог весть какую сторону, перед казенным вагоном, прицепленным в голову обычного состава, заставили опуститься на колени. Так повелевала инструкция: при задержках арестант должен стоять на коленях; не озираться по сторонам, смотреть в землю. На этот раз этап маленький, всего двадцать человек.

Только что прошел дождь, на перроне сыро, грязно, но на такую «мелочь» конвойные не обращали внимания После набитой арестантами уфимской «пересылки» попасть на свежий воздух—роскошь, неожиданный подарок судьбы. Правда, на вокзале попахивало угольком, мазутом, паровозной гарью, но разве это можно сравнить с мрачным, вонючим адом тюремной камеры?

На станции все кипело и бурлило. Одни пассажиры, подхватив узлы, чемоданы, коробки, ящики, спешили к зданию вокзала, другие, наоборот, обремененные таким же дорожным багажом, утирая потные лица, неслись навстречу. Все спешили, всем куда-то надо. Только мы, злодеи и преступники, отделенные от остальных людей, неподвижно замерли посередине грязной вокзальной лужи, не двигаясь и не дыша.

Впрочем, так казалось только на первый взгляд. На самом деле в сердцах каждого из этих оборванных, с худыми желтыми лицами узников кипели бурные человеческие страсти. В тягостные минуты ожидания посадки в спецвагон «переселенцев» эти страдальцы представляли, что они тоже, как и другие пассажиры, могли быть свободными, вспоминали родных, близких. Оглядывая бегающую по при вокзальной площади толпу народа, наверное, втайне рассчитывали на счастливую удачу увидеть здесь мать или отца, жену, детей. Чего не бывает в жизни? Почему бы

 

этим желанным людям не появиться на перроне, возле нашего состава, рядом со столыпинским вагоном арестантов?!

Со своими товарищами по арестантскому этапу я тоскливо вглядывался в привокзальную суматоху. Кого я разыскивал и на что мог рассчитывать? Город чужой, в Уфе у меня ни родных, ни друзей, но я все равно на что-то надеялся, чего-то ожидал.

—— А-у-у!.. А-у-у!..

Я вздрогнул, как будто меня ударило током. Рядом со мной плакал ребенок, по голосу совсем еще младенец. Как он сюда попал? Уже год, а то и больше, с тех пор, как по стране заработала широкозахватная косилка репрессий, мы оторваны от семьи, детей. Оттого детский плач казался мучительным и страшным. Ребенок захлебывался в плаче.

— А-а-у!.. А-а-у!..

Где плачут? Чей малыш подает голос?

Я осторожно обернулся — повернул лишь голову, потому что фигура арестанта всегда должна оставаться неподвижной. Каждый шаг влево или вправо, любое движение охранники могли принять за попытку к бегству и не только имели право убить, но и обязаны стрелять без предупреждения. Раз — и готово!

Сзади, чуть в стороне от меня, тоже на коленях стояла цыганка: босая, с растрепанными волосами, с выгоревшей на солнце шалью, наброшенной на плечи. Из-под шали блестела пара влажных черемуховых глазенок. Цыганка размотала шаль, расстегнула ворот платья, достала малышу грудь. Плач сразу прекратился, младенец, высасывая молоко из материнской груд», зачмокал губами. Черемуховые щелки закрылись.

Загудел паровоз. Стукнулись, лязгнув, буферные тарелки.

— Встать! — Ударил в уши железный голос начальника конвоя. Рост у него маленький, если нечаянно дернуть за нос, можно вытряхнуть душу, и непонятно, откуда в голосе столько железа? Наверное, от неограниченной власти над людьми, что ни сделает, все позволено. Он не командовал, а рычал:

— Встать! Построиться!

Началась передача арестантов, счет-пересчет. Старший тюремного конвоя высокий башкир с узкими прорезями восточных глаз приказал ближнему стрелку подать объемистую кожаную сумку, которую привезли к составу. Из нее достали тяжелые папки. Это служебные формуляры

 

арестантов, официально занесенные в дело приговоры, предписания, справки, анкеты, различные пометки, которые являются спутниками зеков во время их скитаний по тюрьмам, ссылкам. Бумага — второе «я», она важнее, чем сам человек.

— Иванов, шаг вперед!

Старый профессор с белой интеллигентной бородой — он стоял от меня справа — исполнил команду, заученно доложил имя и фамилию, назвал год рождения, статью и пункты, срок приговора.

Начальник этапного конвоя с формуляром в руке сверял точность доклада. Не дай бог в игольное ушко перекрестного контроля вместо Иванова пролезет Сидоров или Гаврилов...

Приблизившись к составу, мы жиденькой цепочкой встали перед столыпинским вагоном. Последней замыкала очередь цыганка. Сначала я ее не разглядел, потому что больше смотрел на малыша. Теперь она стояла на виду, удивляя всех своей красотой. Господи, это же прекрасная Кармен, которую описал Мериме! Стройный стан дополняли черные, как смоль, длинные волосы, рассыпавшиеся по плечам, широкие вразлет брови, острый нос над тонкими губами, чуть-чуть выступающий вперед подбородок. Правда, на щеках не горело яблоко румянца, лицо было изможденное.

Впрочем, бледность ее объяснима. Красавица-цыганка выбралась на свежий воздух из мрачной, душной тюремной камеры, где она на скудном арестантском пайке дожидалась этапа; отпустить бы ее сейчас в вольный бессарабский табор, досыта накормить, как следует приодеть, тогда уж и посмотреть, что из нее получится.

Пуще всего меня восхитили крупные, жгучие черные очи, они глядели на мир с каким-то особым жаром душевного пламени. Даже в жалкой арестантской цепи она стояла с гордой, независимой осанкой свободного человека, с лукавым взглядом, словно собиралась войти в танцевальный круг родного табора. Дескать, смотрите на меня, любуйтесь и восхищайтесь, вот я какое совершенное создание природы!

Цыганка сделала шаг вперед, вызывающе вскинула красивую голову, баюкая закрытого шалью малыша, стала напевать ласковый колыбельный мотивчик. Было видно: ребенок у нее первенький, она не могла им налюбоваться.

— Ты что, Земфира?—Сердитый начальник этапного конвоя набросился на несчастную женщину.— Чего мотаешься? Или в камере немного поддала, завеселела? Давай,

 

шагай.— Старший стражник обернулся к своему коллеге по тюремному конвою.— Где ее формуляр?

— Цыганка без формуляра. На нее есть только сопроводительные документы.

— Давай сюда. Почему она закуталась в шаль? Это что за узел?

— Это мой дитенок.

— Дура!

— Товарищ начальник! — На помощь пришел конвойный башкир.—У нее ребенок, малайка...

— Какой еще малайка? — Начальник конвоя подпрыгнул перед вагоном.— Только этого недоставало — брать в этап с ребенком! Отдать щенка конвоиру, пусть отнесет в детскую комнату.

— У меня не щенок—малое дите...

— Молчать! Иващенко! — Строгий начальник выбрал ближнего к цыганке конвоира.— Отбери у нее дитенка, сдай в милицию.

Шустрый Иващенко, передав винтовку другому конвоиру, бросился к цыганке. Но мать ребенка оказалась проворнее конвоира,. она мгновенно повернулась к нему спиной. Стрелок зашел с другой стороны, протянул руки к ребенку, не тут-то было — женщина решила защищать своего малыша и ударила стражника.

— Ах ты, потаскуха, падла. Ты еще бросаешься на охранника?

Разгневанный начальник конвоя подскочил к цыганке, толкнул ее в спину. Женщина упала на перрон. Испуганно закричал ребенок. Стражник пинком опрокинул несчастную на спину, склонившись над ней, протянул к малышу руку, но вскрикнул и отдернул ее обратно. С левой руки стражника от укуса цыганки на перрон капала кровь.

Станционный колокол стукнул два раза. Время кончалось. Начальник конвоя достал носовой платок, обмотал им руку и, вскочив в пассажирский вагон, подозвал стоявшую в тамбуре проводницу. Он что-то шепнул ей на ухо. Проводница согласно кивнула.

— Ну-ка, паскуда, давай в этот вагон. Бегом! — Начальник стал подгонять цыганку.— Быстрей!

Женщина, не выпуская из рук малыша, поднялась на колени, потом встала на ноги. Под шалью у нее оказался еще и узел. Одной рукой цыганка держала младенца, другой тащила арестантскую поклажу, спеша скорее пройти к зеленому пассажирскому вагону, в тамбуре которого, переговариваясь, стояли проводница и начальник конвоя. Стражник сердито торопил:

 

— Скорей, скорей! Поезд ждать не будет Из-за такой, как ты, потаскухи, состав отстает от графика.

Несчастная женщина едва-едва дотащилась до пассажирского вагона, стала взбираться наверх. Приступки лестницы были высокие, она не могла дотянуться до них. Проводница приветливо улыбнулась из тамбура, с любезной улыбкой протянула руки:

— Давайте вашего малыша. Я подержу...

— Спасибо...

Цыганка обрадовалась неожиданной выручке и, передав ребенка проводнице, поднялась в тамбур вагона, прихватив и узел. Дверь с грохотом захлопнулась Цыганка отчаян но завопила из тамбура: «Мишутка-а...»

Открылась дверь соседнего вагона, проводница сверху протянула начальнику конвоя красный сверток.

— Иващенко! — Старший этапа подозвал стрелка, протянул плачущего младенца.—Скорей тащи в вокзальный детприемник.

Конвоир неловкими руками принял орущий сверток, сунул его под мышку и побежал в здание вокзала. Ребенок захлебывался в крике:

— А-у-у!.. А-у-у!..

Паровоз подал последний гудок. На перроне ударил третий звонок. Зеков прикладами затолкали в вагон. Поезд тронулся.

В специальных столыпинских вагонах для узников, как и в купированных составах, устроены отдельные секции-клетушки. Разница только в том, что не было окон, зеркал, не работало радио, не крутилась вентиляция. Заключенным не надо бегать в вагон-ресторан, еду приносили на место. Главное отличие, которое сразу бросалось в глаза,— двери обиты железом, в них прорезаны форточки с крепкими решетками, есть и круглая, как часовой циферблат, «медалька». Это смотровой глазок. Часовой, который торчал на своем посту в коридоре, проходя мимо дверей, должен был заглядывать в сигнальное очко. От рассаженных по клетушкам преступников можно ожидать всякой пакости, они могли пробить стены или разобрать пол для побега, выбросить из вагона письмо или подать на волю запретный знак, вообще покончить счеты с жизнью. А за них надо нести ответ. Поэтому «глазок» ежеминутно мигал обитателям вагона, открывался и закрывался

В такую камеру-клетушку нас запихнули восемь человек, в соседнее купе посадили несчастную цыганку. Она все вр«мя колотила в дверь, в отчаянной ярости кричала:

 

— Откройте, злыдни! Где мой Мишутка? Откройте! Слышите, ироды, откройте!

— Ты чего вопишь, дура? Не ори, Уфа уж далеко позади,— сообщил услужливый Иващенко.

— Мишутка?.. Куда забрали моего сыночка? — Из вагона неслись душераздирающие вопли, горькие рыдания несчастной женщины разрывали сердце. А она все продолжала колотить в дверь, кричать и плакать:—Куда забрали моего Мишутку? Отдайте, верните.

Прошел час. Из соседнего вагона послышался голос начальника конвоя. Он отдал какое-то распоряжение, на рапорт часового, который, по-видимому, доложил о слезах несчастной цыганки, спокойно ответил:

— Пусть вопит. Голос сорвет, перестанет. Высшее на этапе начальство оставило вагон. В двери клетки открылся разрез форточки. Одновременно принесли завтрак, обед и ужин, вся трапеза состояла из одной селедки и трехсот граммов хлеба. Но как ни проголодались, а кусок в горло не лез, в ушах стоял отчаянный голос цыганки, ее слезы и проклятия. Часа через три-четыре грохот и стуки прекратились, тише стал и плач, и стенания...

— Мишутка, сыночек, мои птенчик... Ты сейчас голодный, у меня подошло молоко, все болит. Ми-шут-ка!..

Стучали чугунные буферные тарелки. Колеса, перестукиваясь со стыками рельсов, выводили бесконечную дорожную песню: тук-так, тук-так... На остановках, как ни в чем не бывало, та же привычная суматошная беготня пассажиров. Снова звенел колокол, снова колеса выстукивали обычные сигналы — тук-так, тук-так. Эшелон спешил, но мы не знали куда, какая "судьба ожидала пассажиров столыпинского вагона, к чему готовиться? Ничего не известно, все покрыто завесой тайны. Тук-так, тук-так!.. Сон брал свое, ресницы слипались от усталости. Вопли и стоны цыганки не прекращались.

— Изверги, сволочи, мучители! Куда забрали Мишутку? Мишутка, сыночек, ты где?..

Всю ночь стучали колеса, время от времени паровоз оглашал черное пространство ночи редкими гудками и мчал дальше.

Голос несчастной страдалицы звучал слабее и слабее, наконец, перед рассветом в соседнем купе стало тихо. В вагоне слышались лишь шаги дежурного конвоира.

— Бедняжка! Наверное, заснула,—с сочувствием вздохнул Махмут Абжалимов.

— Измучилась, страдалица. Пока она спит, давайте и

 

мы завалимся на боковую,— предложил я и, отвернувшись, закрыл глаза.

Наутро пассажиры столыпинского вагона проснулись от топота и беготни конвойной челяди. Арестанты в тревоге вслушивались в суматоху, старались угадать, что произошло.

Хлопнула входная дверь тамбура, раздался сердитый окрик начальника конвоя:

— Что здесь происходит?

— Товарищ начальник, кончилась...

— Что кончилось?

— Цыганка, товарищ начальник,—тревожно зашептал сторожевой конвоир.— Удавилась!..

Какая судьба ожидала нас: какая жизнь, какая гибель?