НА ЗАКАТЕ СОЛНЦА

Временами в ярком зареве солнечного заката появлялись осколки разбитой луны, иногда вспыхивали картины таинственного и загадочного города. Иногда... Однако как бы ни завершался день, солнце всегда заходило за горизонт с особенной торжественной значительностью. Странно, но за этим явлением природы я всегда угадывал тень печали и страданий. Конечно, это была печаль прощаний, потому что на свете вряд ли есть какая-нибудь другая сила, которая ранит человека больше, чем боль разлуки и расставаний.

Весь долгий день солнце плавало в широком пространстве неба, освещало и обогревало землю, украшало ее зеленым ковром растений. Что происходило потом, когда наступал вечер, и дневное светило уходило за невидимую черту горизонта, а на землю опускалась ночь? Должно быть, оттого, что солнце по мере приближения к линии горизонта грустило от предстоящей разлуки с землей, его покрывал румянец печали.

— Сегодня закат в слезах,— говорила моя мать, всматриваясь в угасающее солнце, и принималась за свою вечернюю молитву.— Хорошо, если к добру!

Обреченный влачить горькую судьбу осужденного арестанта, я подолгу наблюдал за таинственным зрелищем заката, размышлял над своей разбитой жизнью, которая осталась в той дали, куда уходило угасающее на закате солнце.

Сейчас самая пора вечернего заката. Пекло спало, но целый день солнце калило железную крышу, поэтому в вагоне, как в черной бане, жарко, стоит не проветривающийся запах человеческих тел, давно не видевших виды и мыла. Мало этого, в щели вагона задувало пыль, воздух, как песок, хрустел в легких. Нары забиты под потолок. Счастливчики отыскали место на полу: здесь было прохладнее, во всяком случае лучше, чем наверху. Я тоже валялся на полу, как выброшенная на берег рыба, стараясь набрать в легкие новые порции душного воздуха, бесполезно шлепал сухими губами.

Вдруг с верхних нар закричали:

— Байкал! Байкал!

Повеяло влажным воздухом, в вагоне стало прохладнее. Зеки повскакивали с нар, как мошкара на свет огня, набились у прорезей узких вагонных окон, густо забранных железными решетками. Что это? Глаза не верили чуду от-

 

крывающегося зрелища. Перед эшелоном, который через километры пространств стремительно летел вдоль кромки скалистого плоскогорья, до самого горизонта в пламени заката плескались алые волны славного сибирского озера. Они вставали могучими валами и закрывали линию горизонта. Потом откатывались обратно, открывая виды какого-то таинственного города, сооруженного неукротимой водной стихией. Завороженные невиданным зрелищем, узники толкались перед щелями форточек, любовались могучим озером. Действительно, это был восхитительный вид— летящий по кромке берега паровоз, клубы пара и дыма, которые подхватывал и уносил ветер, и сибирское море, горящее в алом пламени заката.

Паровоз спешил на Восток, мчался навстречу великому Тихому океану. Стучали колеса. Гремели буфера. Качались на стыках вагоны. Состав тяжелый, говорили, что его составили из шестидесяти вагонов. Пассажирские только в голове и хвосте эшелона, в них ехала конвойная команда, а посредине состава сцеплены друг с другом красные вагоны-скотовозы. Двери с наружными железными запорами для надежности закручены проволокой, окна густо зарешечены. В каждом вагоне по сорок арестантов. Этот живой груз паровоз с грохотом мчал в далекий город Владивосток, преодолевая кровавое зарево пылающего заката. Последовал протяжный гудок. Байкал, кажется, замер, звук гудка натолкнулся на преграду береговых скал, гулким эхом возвратился обратно.

Ту-ту, ту-т-у!..

Вот уже семнадцатые сутки нас везли в клетках передвижной транспортной тюрьмы. Куда? Один адрес зеки уже знали: Владивосток, но там только пересылка, перевалочный пункт арестантских этапов, главное—куда отправят оттуда. Кто мог сказать — куда?

В Тобольской тюрьме в этап отобрали молодых, сильных, выносливых, набив в тесное чрево баржи, по Иртышу прибуксировали еще в одну сибирскую столицу—Омск. Здесь нас неделю держали в арестантской пересылке, затем в такой же спешке погрузили в железнодорожный эшелон, повезли дальше.

Был конец июля, засушливый, жаркий, без дождей. Вагоны с утра до вечера калило палящее солнце. Кормежка—дорожный сухой паек: пятьсот граммов хлеба и полуфунтовый кусок вяленой горбуши. Не рыба, а одна соль. Зеков мучил голод, но после рыбы сразу набрасывалась жажда. Эшелон останавливался только на крупных станциях. Если начальник этапного конвоя был в настрое-

 

нии, то позволял двум зекам выйти из вагона, принести два ведра воды, если не в духе, двери вагонов не открывали. Подумаешь, жажда — не подохнут, потерпят! Когда удавалось дорваться до спасительной влаги, никто не думал, какая она—кипяченая или сырая?—лишь бы скорей напиться. Среди арестантов началась повальная дизентерия. Можно себе представить: закрученный наглухо вагон и кровавые дизентерийные поносники, томящиеся в очереди на парашу!..

По диким степям Забайкалья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклиная,

Тащился с сумой на плечах.

Песня родилась тихо, сначала она едва слышалась, но в вагоне неожиданно перестали ходить, прекратилась толкотня за место возле отдушин форточек, никто не затевал матерщинных ссор из-за места на нарах. Под крышей вагона звучала вечная песня российских каторжан, исторгнутая из отчаявшегося от беды и несчастья арестантского сердца.

Бежал из тюрьмы темной ночью

В тюрьме он за правду страдал

Идти дальше не было мочи,

Пред ним расстилался Байкал.

Пел мягкий, приятный баритон Василя Шевченко. Лишенный свободы арестант смотрел на угасающий закат солнца, в уголке форточки увидал могучую стихию Байкала, и печаль переполнила его сердце.

С Василем мы познакомились на барже, когда зеков из Тобольска перевозили в Омск. У Шевченко широкие плечи, тихий, спокойный характер, в разговоре он тщательно взвешивал каждое слово, никогда не бранился. Мы ровесники по возрасту, близнецы по сроку: у него тоже одна «катушка» и пять «прицепов», то есть десять лет тюрьмы и пять лет лишения.

До ареста Василь Шевченко работал на Украине секретарем обкома комсомола, однажды в минуту откровенности он рассказал про свою главную печаль:

— Я крепкий, выдержу, вместе со всеми перенесу расправы и лишения, но мать моего бесчестья не вынесет. Единственный сын—и враг народа... Она у меня революционерка, вместе с Постышевым была в подполье, отец погиб в гражданскую... Довольно слез, их здесь никто не вытрет!..

Певцов в вагоне оказалось много, однако другие голоса все равно выбивал могучий баритон комсомольского вожака, песня взлетала на своих могучих крыльях и уносилась

 

к пылающим на закате волнам сибирского моря. На какое-то мгновение забылись печали, пропала тоска, сейчас в мире властвовала одна царица — песня, она заставляла арестантские сердца жить другой жизнью, отличной от мерзкого обитания в переполненном телячьем вагоне.

Неожиданно в обе стенки вагона заколотили тяжелыми колотушками.

Тук-тук!.. Тук-тук!..

Из-за песни мы даже не заметили, что эшелон остановился на станции. При первом же грохоте песня на полузвуке оборвалась. Дверь раздвинулась, в вагон вскочил разъяренный начальник этапного конвоя, за маленький рост, шуструю воробьиную натуру арестанты прозвали его Птенчик. На этот раз он даже не ворвался, а влетел с такой скоростью, словно его выстрелили из рогатки. Злые, тонкие губы стиснуты, в свирепых глазках испепеляющее пламя.

— Вправо!—заорал начальник конвоя. Мы метнулись на правые нары.

— Налево!

Натыкаясь друг на друга, падая и расшибаясь, мы бросились на левую сторону вагона.

— Быстро, быстро!..

Нетерпеливый Птенчик резиновой палкой подбадривал отстающих, которые не могли проявить свою резвость.

— Наверх!

На верхних нарах все уже забито, там нет места и мышонку, зеки карабкались на верхотуру и валились обратно. А резиновая палка продолжала свистеть над головами, била по плечам, спинам, головам.

— Мои очки! — Близорукий Ардалион Нижегородцев, который без оптики вообще был слепой, с отчаянным воплем бросился на пол.

— Вот твои очки! — Бешеный Птенчик прыгнул на хрупкую оправу, стекла раздробились в крошку.— Контра! Недобитый фашист!

Резиновая палка запрыгала по спине Ардалиона; спасаясь от гнева начальника конвоя, бедняга забился под нары.

— Вправо! Влево! Быстрей, гады! — продолжал свирепствовать конвойный придурок, приучая узников к правилам этапа, он гонял беззащитных и бесправных зеков по всему вагону. Конвойный бонапартик сорвал голос, он уже не кричал, а хрипел. У нас тоже иссякли последние силы. Наконец, конвойный успокоился, перестал гоняться за зеками, даже грубо пошутил:

— Оказывается, вы здорово поете. От ваших голосов Байкал замер. Xa-xa-xal..

 

Мы насторожились, старались угадать, хвалит или хулит этот бешеный, что обещает его сатанинский хохот.

— Кто у вас запевала? У него могучий голос! Вагон молчал. Кто знает, какие коварные мысли в голове у начальника конвоя, чтобы он ни говорил, будет лучше, если на его похвалу не отзываться.

— Гражданин начальник,— вперед выступил бурят, которого присоединили к этапу уже в Иркутской тюрьме, простодушно улыбаясь, сообщил:

— Такой молодец наш староста. У него голос не хуже, чем у оперного солиста.

— Я так и полагал.— Птенчик, скривив губы, изобразил на лице подобие улыбки, но быстро переменился, по-змеиному зашипел:—Ну-ка, оперный соловей, выходи сюда.

Василь Шевченко выступил вперед:

— Вы меня, гражданин начальник?

— Тебя, тебя. Давай к двери.

Послышался лай овчарок. Перед вагоном появились конвоиры со свирепыми собаками. На перроне два раза ударил станционный колокол.

— Быстрей, староста!

Бедный Василь Шевченко еще не успел вытянуться перед начальником конвоя, как Птенчик сам подскочил к нему, слева и справа стал нахлестывать пощечины.

— Подонок! Мало того, что Россию разагитировал, теперь за тайгу принялся.

Василь качался от ударов, но на ногах стоял твердо. Маленький Птенчик уловил момент, когда его жертва качнулась, резким толчком ударил еще раз, теперь не по щекам, а в голову. Кто-то из зеков попытался удержать старосту, но не сумел. Василь тяжелым кулем вывалился из вагона.

Натасканные овчарки только и ждали этого момента, они яростно набросились на свою жертву. Птенчик выпрыгнул из теплушки. Дверь вагона задвинулась.

— Ту-ууу!... —Протяжно загудел паровоз. Эшелон тронулся. Красное на закате солнце уже было за линией горизонта.