ДАЛЬНИЙ ЭТАП

Дин-дон! Дин-дон!..

С утра колотили в кусок железного рельса, подвешенного возле сторожевой вахты, оповещая зеков о продолжении жизни, которая во владивостокской арестантской пере

 

сылке была одним непрерывающимся припадком психического отчаяния. Я еще не продрал глаза, но, повинуясь сигналу, скорей вскочил. Голова, как чумная, болталась, словно на веревочке, ресницы не размыкались, кажется, их скрепили сильным клеем.

— Не вошкайся, скорей!—Махмут уже готов, он схватил меня за руку, потащил за собой.—Смотри, остальные давно в строю.

Я сделал шаг, спросонок споткнулся о камень, грохнулся так, что из глаз посыпались искры. Встряска помогла, сна как не бывало. Вскочив на ноги, изо всех сил припустил в строй. Успел.

Была полусумеречная пора утренней рани, поэтому бегающие по лагерю люди казались черными тенями. Прохладно. После сигнала по рельсу времени прошло порядочно, я почувствовал, что могу разговаривать.

— Махмут, почему подняли в такую рань?

— Хватит, сколько можно кантоваться в этой дыре? Пора отправляться дальше.

— Куда?

— Как куда? Добывать золото.

— Значит, на Колыму? Славно.

После всех этих мук и мытарств, столпотворения и давки арестантских пересыльных пунктов славный на весь мир ад колымской преисподней представлялся кусочком будущего счастья, которое ожидало за чертой бесконечных ужасов.

Махмут покашлял, но на комплимент не отозвался, по-моему, он не разделял моего восторга. А я не понимал его. Неужели он не рад избавлению, что мы покинем это кошмарное гнездо дьявола — владивостокскую пересылку?! Уже три месяца, как нас доставили в этот пересылочный лагерь, все осточертело, неужели теперь страданиям конец?

— Лагерь—не тюрьма. Там будем среди людей, на работу станем ходить. По работе — и кормежка.

— Расстегивай ремень шире,— Махмут усмехнулся.— Доберемся—увидим...

...Перед воротами пересыльного лагеря просторный майдан. На этой площади поротно построили зеков со своими нехитрыми арестантскими пожитками на загорбке—с чемоданами, мешками, узлами, коробками. Майдан забит, на площади нет свободного пятачочка. Издалека можно подумать, что собралось разношерстное воинство добровольцев, собравшееся в дальний поход. Одни в пальто, другие— в пиджаках, были и такие, кто стоял в простой нательной рубахе. В общей толпе сразу отличались зеки — военные

 

со следами отодранных петлиц на обмундировании, роковая судьба собрала их в это жуткое арестантское скопище.

В других лагерях и тюрьмах этап называли колонной, во владивостокской пересылке почему-то принята военная терминология: рота, отряд. Видимо, так приспособились для того, чтобы легче организовать кормежку; в роте две сотни зеков, в отряде — тысяча. Сколько отрядов согнали в дальнюю владивостокскую пересылку, где набралось столько арестантов, ведомо одному аллаху. Каждый день, как по сообщающимся сосудам, шла замена контингента. Если несколько отрядов отправляли дальше, распределяли по восточным трудовым лагерям, то вместо них из далекой России тут же пригоняли новые партии. Специальный пересыльный лагерь перемалывал арестантские рати с такой же легкостью, как мельничный жернов крушит хрупкое сухое зерно.

Сегодняшний этап, пожалуй, самый большой, который мы видели за эти три месяца: на майдан согнали половину лагеря, не меньше.

Чок-чок!.. Что это за чоканье? Я обернулся, а это Махнут позади меня кресалом высекал на цигарку огонь. Чок-чок, чок-чок...

— Готово, огонек есть. Прикуривай.

Я достал из кармана бушлата припрятанный на черный день бычок «козьей ножки», прикурив, затянулся. Кажется, дым пошел не туда, закашлялся.

— Возьми...

Махмут подхватил горящий окурок, торопливо засосал. Другие зеки потянулись в нашу сторону, стали вдыхать горький дым махорки.

Контрольных столов на майдане наставили достаточно, восседавшего за ними высокого и малого начальства хватало, однако каждого из многих тысяч арестантов перед этапом заставили раздеться, перетрясли и перетряхнули его одежонку, сличили документы и формуляры, Волокиты и контроля было много. Пока лагерная охрана с рук на руки передавала зеков этапному конвою, солнце уже поднялось над караульными вышками.

Был конец августа. По времени небесному светилу пора сбросить жарынь, хотя бы чуть-чуть остыть, но на Дальнем Востоке солнце, как в России, в эту пору калило почем зря. Сначала было приятно: ночь выпала холодная, утро— свежее, на контроле все изрядно продрогли, поэтому первые лучи утреннего солнца обогрели и обрадовали. Потом началось настоящее пекло, к тому же с бестолковой на-

 

кладкой, которые в лагере случались каждый день, на каждом шагу.

Расторопное руководство зеков, которых отправляли по. этапу, с котлового довольствия их сняло, а начальство этапного конвоя, пока арестантское поголовье не пригонит на место, за питание контингента не отвечало. Такие вот ножницы.

Где оно, это место, где о нас проявят заботу?

Эти подробности держали в страшной тайне, зекам не полагалось знать о маршруте, но они тоже не безмозглые чурбаны; по обстановке, величине этапа, кратким репликам технической обслуги, десяткам, сотням других примет в лагере распространился осторожный слушок, который перешел в уверенное обсуждение всех подробностей предстоящего пути. Никто не знал, чем встретит новый лагерь, но все верили: хуже того, что перенесли, не будет

Во владивостокскую бухту пришел большой океанский пароход «Джурма», приспособленный для транспортировки «спецконтингента», проще — арестантов. Самый важный, самый трудный вопрос — куда он доставит груз? Одни говорили про Сахалин, другие называли Камчатку. Однако в любом случае дорога по морю, через океан... Эх, значит один раз в жизни попутешествуем на пароходе! Я ведь еще не плавал на океанских кораблях, надо посмотреть, что представляет из себя этот Великий, или как его называют, Тихий океан!

Но прежде, конечно, надо было чего-нибудь перехватить, в горле подташнивало, живот сводили боли и спазмы, которые требовали одного—еды.

Пересыльный лагерь со своими сторожевыми вышками, колючей проволокой, протянутой над оградой, остался позади. Десять тысяч зеков унылой серой колонной брели по узкой дороге, которая вилась между низкими дальневосточными сопками, держась в затылок друг Другу, тащились в сторону морского порта. Лента образовалась длинная, без начала и конца; когда голова поднималась на новую сопку, хвост еще только спускался с предыдущей.

По обеим сторонам колонны двигались пешие и конные конвоиры, злые не столько на жару, сколько на арестантов, из-за которых они тащились за растянувшимся этапом, глотали поднятую пыль. Большое солдатское воинство конвойных спереди и сзади с открытых грузовиков подстраховывали станковые пулеметы. Любое непослушание — и смерть, как косой, положит строптивцев.

Команды. Окрики. Угрозы.

— Не растягиваться!

 

— Разговоры!

— Вперед, доходяги! Скорей!

Старый, измученный бородатый зек с очками на переносице из последних сил тащил на себе свой арестантский скраб. Сначала очкарик держался шустро, даже вырвался вперед, довольно резво повел колонну за собой, а сейчас понуро плелся в самом хвосте ленты, с каждым шагом отставая больше и больше.

— Топай, старый. Это я тебе, очкастый интеллигентик, прибавь, прибавь! — К старику приблизился конвоир, поторопил не голосом—прикладом:—Двигайся, контра!

Удар был сильный, изможденный узник, отдавший этапу последние силы, споткнулся и упал лицом вперед, уткнувшись в пыль. Чемодан вывалился из его рук, крышка распахнулась и посыпались книжки.

— Быстро! Быстро!

Колонна перевалила еще через одну сопку, с ее макушки потекла в распадок. Солнце калило, от него не было спасения, зеки истекали потом.

— Смотри, Ибрагим...

— Куда?

— Вон, возле самой дороги,— показал Ардалион.— Смотри, сколько барахла.

Возле обочины громоздилась пестрая свалка: чемоданы, мешки, сидоры, коробки, ящики, баулы, узлы, кружки и чайники, кастрюли и миски, одеяла, подушки, сапоги и ботинки, другое житейское барахлишко. Бедняги, великомученики, страдальцы! Сколько времени они тащили на себе этот незаменимый в тюрьмах и лагерях скарб, надеялись на благополучный исход этапа. Но вдруг почувствовали опасность: предстояло выбирать между жизнью и гибелью, и обессиленные доходяги у самой крайней черты сделали этот последний в своей жизни выбор.

Солнце палило сильнее и сильнее. Духота. Губы потрескались, во рту пересохло. Воды! Хотя бы один глоток, одну-единственную каплю!..

За развилкой дороги стали попадаться зеки, без сил рухнувшие под тяжестью своего немудреного путевого скарба. Бедняги старались подняться на ноги, но тщетно, последние силы покинули измученных страдальцев...

Перетекая с сопки на сопку, серая арестантская лента, наконец, вступила на улицу. Дома были одноэтажные, деревянные, непонятно, то ли началась городская слобода, то ли встретился пригородный поселок. Навстречу вывалил народ, стар и мал толпились на улице, стояли возле ворот, калиток. Ребятишкам, конечно, забавно, позалезали

 

на заборы, деревья, самые отчаянные оседлали крыши. Сотни, нет, тысячи глаз смотрели, как идут зеки, враги и преступники. Тишина как в могиле. Пряча в глазах страх перед такой большой массой бандитов и злодеев, молодые взирали с любопытством, старые же, хлебнувшие лиха жизни, смотрели сострадая и сочувствуя

Перед тем как голова этапа вступила в улицу, конвойные перестроились. Конные стражники оттеснили зеков на середину улицы, пешие вскинули винтовки, чтобы, как полагается по инструкции, не промедлить с выстрелом.

Солнце опускалось за дальние таежные сопки, но зной не спадал. На улице—пылища, духота такая, что невозможно дышать. На лопатках выступала белая соль, она была на губах, во рту. Ноги уже не шагали, а волочились, загребая пыль.

А конвой подгонял:

— Быстро, быстро!

Под эти возгласы на колонну остервенело бросались служебные овчарки.

Когда колонна приближалась к домам, толпа приходила в движение, арестантам бросали колбасу, яблоки, хлеб. Строй путался, одни зеки вырывались вперед, другие отставали.

Бах-бах!.. Дуплетом пальнули из винтовки, пока для острастки, чтобы попугать зеков, привести в чувство возбужденных, напомнив им правило этапа: конвой любое движение может квалифицировать как попытку к бегству и без предупреждения пустить пулю. Конные стражники кого-то сбили с ног, затоптали копытами. Снова выстрелы — бах-бабах!..

Я брел словно в бреду: никого не видел, ничего не слышал. Перед глазами была вода: то плескалось озеро, то разливалось море. Я подходил к берегу, наклонялся — а вода пропадала. В голове одно желание — пить, хотя бы промочить пылающие губы, тогда у меня прибавится сил, судьба подарит последний спасительный шанс жизни! Сколько уже прошли, сколько еще шагать? Где эта злополучная океанская посудина арестантов «Джурма», ради которой нас гнали через пыль и пекло?

— Быстро! Быстро! Не растягивайтесь!

Под окрики часовых снова набрасывались овчарки.

Гав-гав! Гав-гав!

Я тащился с краю общего строя. Конвойный страж приотстал. Впереди, как раз с моей стороны, на крыльцо высокого двухэтажного дома с желтой верандой вышла женщина, повязанная красной косынкой, она внимательно

 

вглядывалась в проходящую колонну. Показалось, что кого-то высматривала. Глаза ее задержались на мне, наши взгляды встретились. Собрав последние силы, я выше вскинул голову и, пальцами показав на губы, слабо взмолился:

— Воды!

Славная добрая женщина мотнула головой и бросилась в открытые сени. Колонна дошла до угла улицы, поравнялась с домом... Я подумал, наверное, не успеет. Однако в то самое мгновение, когда я плелся мимо калитки, она выскочила на крыльцо и протянула мне ковшик.

Холодная вода! Полный ковш! Я воспрянул духом, напряг последние силы и протянул руки. Ковш спасительной влаги в моих ладонях. Еще секунда — и я утолю жажду! Но поднести ковшик к губам не успел: на меня обрушился удар приклада. Добрая женщина в испуге закричала и убежала в калитку. Ковшик вылетел из моих рук, а сам я полетел вперед и головой ударился о камень.