ШТОРМ

 

1

 

На вторые сутки после того, как мы отошли от причала Владивостокского порта, «Джурма» миновала узкое горло пролива Лаперуза и вышла в океан. За пеленой серого тумана остались Японские острова. Курс — на Магадан.

Странный, удивительный мир океана, его просторам нет конца-края, водная стихия где-то вдали соединялась с линией горизонта и пропадала. Трудно понять, то ли небо опустилось навстречу океану, то ли вода поднялась до небесного окоема.

В начале плавания стихия была спокойной, ласковой. Алое предзакатное солнце не спешило в распростертые объятия могучего океана, нежилось на его зыбкой, зеленоватой груди.

Мы выбрались из вонючего трюма и стояли на верхней палубе судна, наслаждаясь свежим морским воздухом.

— Эй, трюмные вонючки, что пораззевали коробочки? — закричал на нас часовой, расхаживающий вдоль борта. Он то ли решил отвлечься от безделья, то ли пожелал выслужиться перед начальством, а скорее всего, соблазнился возможностью попугать двух зеков, быстро защелкал затвором винтовки.—Вываливайте свою парашу—и марш обратно.

 

Вместе с Николаем Акимовым мы вне очереди вызвались дежурить на параше, чтобы был повод лишний раз подняться на верхнюю палубу, посмотреть на Тихий океан. Пароходная параша—это большая железная бочка, через проволочные ушки которой пропущена крепкая березовая дубина. Переполненную испражнениями, еле вытащили ее наверх. Вонища, тяжесть, к тому же узкий, неудобный трап. До люка поднялись легко, осталось вытащить бочку на палубу, но параша закачалась. Хорошо, я правой ногой успел найти опору, не дал опрокинуться, зато часть содержимого выплеснулась на меня.

Вместе с Николаем мы стояли на верхней палубе, отдышавшись, обозревали океан. Не успели подняться, а конвоир, паразит, уже гнал обратно в гнилое чрево вонючего трюма.

— Быстро! Быстро!

Куда же быстрее, параша тяжелая, мы волокли ее, напрягая последние силы. Борта парохода надстроены колючей проволокой, только на корме сделана специальная разгрузочная площадка, надо взойти на нее и опрокинуть содержимое параши в воду. Ладно, если бы параша расплескивалась только на руки, на лицо, можно ополоснуться — и все, но брызги попадали на одежду, вонищи столько, что не выветришь. Где тут ополоснуться? Кругом безбрежная водная гладь, но с палубы до нее не достать. Наконец, мы дотащили бочку до кормы, затянули на площадку и опрокинули в море.

 

2

 

Сейчас мы в самой пучине Великого океана. В трюме темно, смрадно и страшно. По ту сторону судна бушующее пространство соленого океана, заселенное рыбами, акулами, китами, другими морскими тварями, а по эту в мраке большой помойной ямы, как черви, копошились люди.

Внутреннее чрево «Джурмы» поделено на десять отсеков. Каждый на один отряд, то есть на тысячу человек, наш под номером семь. Величиной, скорее теснотищей, тюремный отсек напоминал божий дом, в котором нас мытарили в Казани. Здесь такие же, как в церковном храме, пятиэтажные нары, на которых один над другим мостились невольники. Лежанки двух категорий: устроенные вдоль бортов и настланные на деревянных столбах посредине трюма. «Престижные» те, что посредине, их продувал воздух, над ними ярче свет тусклых лампочек. Это лежанки

 

люксовского ряда, а вдоль бортов тянулись нары «соленой» линии. Везде ужасная теснотища. Болела голова, легким не хватало воздуха, с перебоями билось сердце. На этот раз нашей казанской пятерке не повезло: мы разместились на бортовой линии, на люксовых нарах день и ночь резались в карты.

Обитатели люксовых нар путешествовали в свое удовольствие. Веселый рыжий арестант сидел положив ноги калачиком, и вешал на уши зекам тюльку. Сейчас он рассказывал про вкусную, жирную гусятинку, пытался утешить голодные желудки.

— Ах-х! Если бы вы знали, какая прелесть мягкая гусиная ляжечка!

— Сам хоть раз пробовал?

— Я не пробовал. А вот мой дед видел, как барин во время трапезы потрошил гусиную тушку.

— Ха-ха-ха! Вот это гусятинка!

— Я один умял бы целого гусака!

— Не торопись, а то подавишься. Давай начинай про царскую уху, как ее готовят по-вашему?

— Обязательно тройную, по-архиерейски, с такой царской юшкой не заметишь, как без языка останешься! А готовят ее по-хитрому, вот так...

На верхних нарах под самой лампочкой резались в карты. Играли в счет будущих лагерных паек, на половники арестантской баланды.

На нижнем ярусе расположилось арестантское братство украинцев, они уныло тянули свои печальные хохлацкие песни.

Распрягайте, хлопцы, коней..

 

3

 

Сначала я ухнул в какую-то пучину, потом меня под бросило вверх, затем опять полетел вниз. Что-то завалилось. Спросонок еще ничего не разобрал, даже ни о чем не успел подумать, как головой ударился в железный борт. Из глаз посыпался вихрь искр.

Теперь я проснулся окончательно, но все равно ничего не понимал. Что за собачье состояние? Ощущение такое, словно меня завернули в брезент и раскатывали в жутком чреве корабельного трюма. Туда-сюда, туда-сюда... Желудок подступал к самому горлу, какая-то жестокая сила потрошила и выворачивала легкие, почки и печенки.

Брезентовый саван перекантовали еще раз. Голова ударилась в острое ребро железного шпангоута, мне пока

 

залось, что она разлетелась на мелкие черепочки, а меня толкнули и покатили в другую сторону. Я валялся с открытыми глазами, но перед взором была черная стена мрака. Я чувствовал, что захлебываюсь, желудок выворачивало со всеми потрохами. Надо, чтобы меня скорее вырвало, но сил не осталось, я опять провалился в черную пучину.

Вокруг грохот, визги, слезы, жалобная мольба, злая матерщина. Кажется, пришел последний день творенья. В потолке болталась тусклая лампочка, она огненной плеткой то взлетала вверх, то падала вниз. Несчастные зеки, как кули, катались на нарах, в отчаянии хватались за опоры, обнимали друг дружку.

Старые шпангоуты дряхлого судна с трудом выдерживали удары океана. Нары то отходили к корме, то подавались к носовой перегородке, люксовый блок прыгал и раскачивался, как подвешенный к потолку таганок. Неожиданно «Джурма» взлетела на гребень высокой волны, затем провалилась в пустоту, шлепнулась днищем на воду и легла на борт. С грохотом прокатилась бочка параши. С верхних нар, как поленья, посыпались зеки. «Джурма» выровнялась, но снова всем корпусом ухнула в глухую пучину. Вдруг в трюме загрохотало так, словно разверзнулись небеса и ударил гром. Затрещало дерево. По-страшному закричали, завопили люди...

Наконец, я открыл глаза. Тело болело, голова трещала от боли. Хотел пошевелиться, но не мог. Какая-то сила разъединила позвонки и суставы, а соединить их забыла. Где я, куда попал? На ощупь пошарил вокруг себя—вода, грязь, должно быть, опрокинулась параша. Ага, послышался бред, разноцветные арестантские проклятия...

Надо уточнить, где я нахожусь. На этот раз нащупал железную палубу, высокий вертикальный борт. «Джурма», похоже, не двигалась. Почему?

В мрачное чрево трюма упал столб света. С палубы раздраили люк, кто-то спустился по трапу. Послышалась команда, краткие вопросы, такие же ответы.

— Всех на верхнюю палубу.

— Куда инвентарь?

— Бревна, плахи и доски в котельную.

— А покойников?

— Наверх. Прежде каждого проверить по формулярам.

— Что делать с покалеченными?

— «Джурма» не санитарное судно. Пусть валяются.

— Расколотило параши.

— Когда трюм приберут, выдайте новые бочки. Поднимите опоры, уберите плахи, доски.

 

С верхней палубы в трюм спустилась специальная команда, стала разбирать разрушенные штормом завалы «люкса».

— Тащи сильней.

— Голову, сволочь!

— Переломили... ногу. Мать вашу...

— Паразиты! Палачи!

— Быстро! Быстро!..

Я догадался, что валяюсь на трюмной палубе. Шторм утих. Где же шикарный трюмный люкс? От него ничего не осталось, ни нар, ни зеков, которые занимали престижные верхние лежанки, посреди трюма валялись завалы столбов, деревянных плах, раздавленные тела. Стон, брань покалеченных перебивали бодрые возгласы рабочей конвойной команды:

— Давай! Давай! Доски на палубу!.. Я пошевелился, нашел в себе силы доползти до «соленой» линии нар, которые выдержали бурю

— А-а, живой! Давай руку.—Кто-то протянул мне руку, рывком поднял на нары.

Вечером на пару с Махмутом Абжалимовым уже по своему графику мы вынесли на верхнюю палубу парашу. Посуда еще новая: измазанная мазутом железная бочка, которую вместо неудобных проволочных ручек оплели крепким пеньковым канатом. Как и в прошлый раз намучились, но все-таки справились: переставляя тяжелую посудину по ступенькам трапа, вылезли на палубу.

На море полный штиль. Великий океан устал от шторма и спокойно дремал, будто на всем его необъятном просторе не было страшных волн, которые трое суток играли ветхим судном, швыряли его как легкую невесомую щепку. Даже не верилось... Мы с Махмутом потолкались, пощипали себя — живые или покойники? — пришли к выводу, что живые.

— Эй, гадкие вонючки, поворачивайтесь скорее! — заорал конвоир, привычно вскинув винтовку.

Мы через силу подхватили оплетенную пеньковым канатом парашу, потащили ее на кормовую площадку.

На горизонте в спокойной дали океана опускалось огненно-алое солнце. А за ним, оставляя за кормой белый пенистый след, стремился вперед арестантский корабль "Джурма".

Судно спешило вперед — мы уже знали это,— держало курс к главной столице колымских лагерей—Магадану...