САБАНТУЙ

 

1

 

— Гилемдар-абый, что ты талдычишь, читаешь какую-то божью молитву?

— Эх, родимый ты мой! То, что я читаю, дороже самой большой молитвы. Это стихи нашего Тукая!..

Мой сосед по нарам, натягивая через голову арестантскую рубаху, приблизился ко мне.

— Когда на душе тревожно, муторно, припадешь к стихам — и сразу становится легче. Вот послушай, какие высокие, святые слова. Бальзам!

Этот стих великого Тукая я знаю наизусть, много лет назад еще в кокчетавской школе на октябрьские праздники читал его со сцены. Декламировал быстро, второпях проглатывая окончания рифмованных строк, поэтому стихи теряли силу, прелесть и обаяние высокой поэзии. А Гилемдар-абый не спешил, слова произносил отчетливо, выговаривая с таким наслаждением словно грыз сочное, красное яблоко:

Одним светлым чувством живет сегодня каждый...

Гилемдар-абый щупленький, маленький, его аккуратно подправленная белая борода придавала рябоватому лицу приятное выражение. Лет ему за шестьдесят, но он еще живой, шустрый, при ходьбе не шагает, а перекатывается бойкой ртутью. Нарядчики ему благоволили, работу подбирали легкую, выгодную. Сейчас он бог огня Прометей, хранитель костров караульного конвоя. От шестидесятиградусного мороза звенела стужа, на таком холоде разве есть должность «блатнее», чем жечь костры, кипятить чай? Мало того, что возле огня тепло, со стола конвоиров обязательно что-нибудь перепадало; если не корочка, то крошка, хоть и малая, а все-таки поддержка, еще один шанс сохранить силы. На каторге сила — это жизнь!

— Вот, конвоиров пограбил на заварку,— похвалился Гилемдар-абый, протягивая тряпочку, в которую он аккуратно завернул несколько крупинок чая.—Затырь подальше. Если допустит всевышний, в новогодние праздники от души погоняем чаи. Я уже начал подготовку, потихонечку понемножечку сухари подсушиваю.

— Эх-х, Гилемдар-абый, какие праздники? Мы враги народа, проклятые, отверженные люди!

— Нет, родимый, ты свои дурные мысли оставь, веру

 

в себе не убивай. Правда под ногами не валяется. За нее биться надо. верить, ждать. Придет день свободы, мы и сами не заметим, наступит...

 

2

 

Уголовникам, которых судили по обычным статьям уголовного кодекса за воровство, грабежи, бандитизм и убийства, насилие и хулиганство, поножовщину, объявили выходной — позволили отметить самый великий праздник страны—двадцать третью годовщину Октября. Политические забеспокоились: дадут возможность отпраздновать нам?

Начальник лагеря, один из тех бонапартиков, которым ничто не доставляло такого чувства удовлетворения, как возможность покомандовать над живыми существами, по своей воле карать или миловать, построив колонну политкаторжан, сначала пробежал вправо, потом метнулся влево, наконец, царственной куклой замер перед строем.

С вечера, как обычно перед большими праздниками, на двери барака политкаторжан повесили замок. Мы обрадовались, решив, что утром на работу не погонят.

Надежды не сбылись, в праздник в сигнальную рельсу ударили раньше обычного. Чтобы зеки не тянули волынку, в барак впустили свору свирепых овчарок. Гав-гав! Гав-гав!.. Тех, кто задерживался на нарах, собаки тащили вниз зубами.

— Завтрака не будет,— объявил начальник конвоя, украсив свою речь связкой соленого колымского мата.— Сволочи, контры, фашистские недобитки! Собраться возле вахты.

Во время бесконечных блужданий по колымским лагерям самое трудное—привыкнуть к местным порядкам, которые от общих правил отличались не меньше, чем небо от земли. Творцы их — многочисленные «хозяева» и «хозяйчики», начиная от нарядчиков, бригадиров, которых обычно подбирали из конченных рецидивистов, и кончая вооруженными охранниками, разными начальниками.

Построились перед вахтовой сторожей. Колымский мороз градусов под пятьдесят. Дышать невозможно, каленый воздух перехлестывал горло. На снегу от холода тряслись зеки, в небесах от стужи дрожали утренние звезды. На зеках заношенные драные бушлаты, распластанные собачьими клыками штаны, на ногах жесткие, как дерево, резиновые чуни и тряпичные арестантские шапки. В таком облачении как выдержать собачий холод?

 

— Вы — враги народа, злодеи! — продолжал начальник и, встав перед строем, почистил луженое горло.— Вы не просто вредители, вы—враги Октября. Поэтому у вас нет права отмечать это великое событие истории. Чтобы искупить вину перед Отечеством, каждый из вас в праздничный день должен сделать по две нормы. Кто не выполнит команду, отправится в штрафной барак. Ясно, контры? Там место саботажникам!

В строю могильная тишина. Единственный звук, который отчетливо слышался на колымском морозе,—это хруст снега под теплыми валенками большого лагерного чина.

— Конвой! — Воздух зазвенел от грозного крика команды.—Враги народа на работу—марш!

Залаяли овчарки. Со скрипом распахнулись ворота, пропускающие зеков к сторожевой вахте. Здесь еще один контроль, теперь перед отправкой на работу.

— Первый ряд, вперед. На колени! Покинув жилую зону, через десять шагов снова опустились на колени.

— Второй ряд, вперед!

На снег опустился еще один ряд арестантов. Свирепые овчарки наскакивали на зеков, которые выходили из общего ряда. Конвоирам — развлечение. Когда здоровенный псина заваливал ослабевшего доходягу, еле передвигающего ноги, начинал рвать одежду, стараясь добраться до мяса, конвойные весело ржали, с удовольствием подуськивали собак. "Давай, Самородок! Покажи контрикам!"

— Встать!

Наконец, все три роты арестантов вышли за ворота. Начальник конвоя встал в голове колонны, в тысячу первый раз предупредил:

— Каждый, кто выйдет вперед из общего строя или будет отставать хоть на полшага, считается совершившим побег. Пуля без предупреждения. Понятно?

Это было понятно. Поэтому ответом на слова начальника была гробовая тишина.

— Враги народа, в рабочую зону — марш!

3

Мороз жал сильнее и сильнее: взрывались камни, дрожало и качалось небо. В груди не хватало воздуха, пар, который срывался с черных помороженных губ, замерзал пузыречками льдинок и лопался от стужи. Это колымское диво! В первые дни я удивлялся странным звукам, озираясь по сторонам, старался увидеть, кто это щелкает на морозе:

 

«Пип-пип. Пип-пип...» К шепоту звезд я привык, а к холоду приспособиться не мог.

Холод пробирал до печенок, стоило минуту побыть без движения, как человек застывал словно ледяной столб. Для узбеков, таджиков, азербайджанцев, киргизов, других южан он означал неминуемую гибель. Вечером, когда зеки возвращались в жилую зону, на санках везли окоченевшие трупы.

Я сызмалу приучен к тяжелому физическому труду, к тому же сибиряк; в отличие от изнеженных южан, привык к перепадам летних и зимних температур. Но колымские морозы пробирали и меня, кровь не грела тело, чтобы не озябнуть, принимался прыгать, бегать, в отчаянии хватался за лом.

Крепкая сталь со звоном отскакивала от грунта. Я не отрыл даже половину шурфа, а в честь большого праздника начальство поставило ударную задачу сделать две нормы. Это два полных шурфа.

Землю схватило крепче стали, грунт отлетал маленькими крошками. Драные рукавицы, сшитые из тряпья, не держали тепла, пальцы коченели, топырились пятерней, резиновые чуни задрались кверху, громко стучали подмерзшими подметками: топ-топ!.. Лом, отскакивая, больно выворачивал плечо. Я прыгал на месте, стараясь перебороть колымский мороз, колотил себя рукавицами, а холод лютовал еще пуще.

—      Родимый, несу тебе добычу. Подкрепись!..

Обернулся на голос. От берега Колымы по выдолбленной ледяной лестнице наверх поднимался Гилемдар-абый.

Бедняга устал, еле волочил тяжелые чуни.

— Ух-х ты! Давай руку!

Пальцы окоченели, не гнулись, но Гилемдар-абый сам вцепился в мою ладонь. Я рывком вытащил его наверх.

— Держи, родимый, пока эти азраилы ^* не увидели, зажми.— Гилемдар-абый протянул маленькие кусочки арестантских деликатесов, которые он собрал у костров.— Здесь хлебные корки, недокуренные бычки...— Старик лукаво улыбнулся.— Вытряхнул из чайника заварку. Обойдутся. А нам будет праздник, когда вернемся в зону, устроим сабантуйчик. Хорошо?

Гилемдар-абый не успел закончить оптимистический монолог про праздничный арестантский загул, как от костра конвоиров завопили:

 

 

— Эй, начальник чая, куда запропастился? Чайник совсем пустой!

— Ой, чтобы вам заткнуться, порвало глотки! — Гилем дар-абый торопливо рассовал свои деликатесы по моим карманам, скатился с обрыва.

С севера подул ветер В воздухе закружило белые вихри

 

4

 

Густая пелена полярной вьюги опустилась на рабочую зону. Ветер набрасывался на зеков, валил с ног

— Первая рота. передвинуться вправо. Стой!

— Вторая рота!.

— Третья рота!..

Начальник конвоя, задыхаясь от налетевшей снежной бури, засуетился с командами.

— Всем сесть на землю! Любое движение - пуля Конвой, зону охватить в кольцо. Спустить собак!

Окоченевшие зеки, сбившись в кучу, сидели на одном месте. Почувствовав, что поводки ослабли, овчарки набрасывались на крайних зеков, хватали за арестантское рванье. Кто-то не выдержал собачьей травли, вскочил с места. Над головами прогремел выстрел. Поднявшийся из общей кучи каторжанин рухнул в сугроб.

Ветер гудел сильнее и сильнее. Арестантов заносило снегом.

Непредсказуемая северная стихия успокоилась так же неожиданно, как и началась. Зекам разрешили подняться, только встали не все: не смогли. Кто поморозил руки, кто — ноги, некоторые закоченели совсем. В своих «теплых» арестантских чунях я, кажется, отморозил левую ногу, однако кое-как оттер и встал. Видимо, добавка к арестантскому пайку, которую принес Гилемдар-абый, все-таки помогла.

Стали собираться в жилую зону. Начальник конвоя подозвал нашего бригадира, показывая рукой в сторону реки, что-то сказал. Тот прихватил с собой двух зеков и отправился под обрыв. Спустя немного времени все возвратились, подняв наверх замерзшего человека. Я вытянул шею, чтобы посмотреть, кто же этот несчастный, покончивший счеты с жизнью. Перед колонной лежал Гилемдар-абый. Мертвый, холодный, окоченевший...

Серая лента истощенных дистрофиков медленно плелась к жилой зоне. Под ногами скрипел снег. Сзади на трех санях везли покойников. Пятеро мертвецов были из других бараков, шестой—закоченевший Прометей арестантских костров Гилемдар-абый. Бедняга по обрыву тащил наверх

 

тяжелую деревянную бадью с водой, окованную железом, нечаянно поскользнувшись, упал, ведро обрушилось ему на голову.

Я тянул за собой тяжелые сани, в которых лежал добрый Гилемдар-абый, несчастный каторжанин и смиренный оптимист, который призывал верить в завтрашнюю судьбу. Мертвый, он лежал, устремив взор в серое колымское небо, казалось, шепотом напоминал о предстоящем праздничном сабантуе, который мы собирались организовать в новогоднюю ночь.

Вот еще один отзывчивый человек ушел из моей лагерной жизни, стал горькой памятью, такая же судьба ожидала не его одного, а многих, сегодня еще живых полутрупов, а завтра мертвецов. Кто — следующий? На Колыме смерть не знала пощады, страшная лагерная косилка валила и правых и виноватых, не дай бог попасть под ее гибельный замах, который направляла не одиночная мускульная сила, а мощь хорошо отлаженной государственной машины, полудохлые доходяги пачками падали от простуды, кровавых поносов, разрывающих тело язв, мгновенных сердечных приступов и медленного туберкулеза.