ОДНОЗВУЧНО ГРЕМИТ КОЛОКОЛЬЧИК

Этюд

Сумерки подкрадываются незаметно откуда-то из перелесков и синеватыми смутными тенями ложатся на снежную равнину. Зачем так змеится дорога? Если бы она шла прямо, можно было бы выгадать пять-шесть километров этого томительного пути, часа на полтора раньше добраться до барака — пусть темного, душного, дымного, но теплого — теплого, боже мой! На полтора часа раньше сбросить с ног промокшие и обледеневшие портянки и чуни, вытянуться на досках верхних нар и закрыть глаза... Что ты так вьешься, заснеженная, сугробная дорога?

Как торопится замыкающий! До Туринска еще добрых восемь километров пути, овраг, лесок, небольшое село в два посада, а сумерки надвигаются, густеют и скрывают и без того тусклую даль... Пятьдесят восемь человек в переброске — и только два конвоира! Чертова жизнь! По тропинке, едва протоптанной в наметенных двухдневной пургой сугробах, этап растянулся длинной цепочкой. Мороз крепчает. Серые тени людей тонут в снегу, направляющий шагает все медленней, высоко поднимая ноги. Он перекинул винтовку на ремне через плечо и уныло смотрит под ноги.

— Направляющий, нажимай! Ягоды, что ли, собираешь? — кричит ему хвостовой.

То ли цепь слишком длинна, то ли шапка-ушанка направляющего слишком плотно закрывает ему уши, но он не прибавляет шагу и идет так уныло и трудно, будто он не конвоир с винтовкой, а пятьдесят девятый из тех, кто идет за ним.

— Э-э-э,— кричит опять старший.— Не растягивайся, не растягивайся, сомкни цепь, так-растак! Задник, ускорь!

Опять напрасный окрик: никто не ускоряет, никто не в силах ускорить!..

Хоть бы миновать лесок и село — там будет легче. А вот как порскнет кто-нибудь в сумерках из цепи в посад, за частокол — поди, отвечай за него! Ищи беглеца, бросай остальных, чтобы тоже разбежались!

Сумерки неумолимо густеют. Дорога делает крутой поворот.

— Па-а-странись! Два шага впра-а-во! — доносится крик направляющего. Встречный, значит? Кого это несет по сугробам в такую пору?

Впереди, влево от дороги, неясно темнеет какое-то пятно. Цепочка медленно проходит мимо. Замыкающий напрягает зрение, чтобы уследить, держится ли дистанция между цепью и встречным. Прошли. С ветхих розвальней закутанная в платок и овчину женщина со смесью страха и любопытства всматривается в каждую проходящую мимо нее угрюмую фигуру. Пропустив замыкающего, она дергает вожжи, и тощая взъерошенная лошаденка, вытянув шею, тащит сани на протоптанную этапом дорогу.

Дорога слегка спускается под уклон. Вон темнеет овраг обледеневшей речонки, вон серым туманом встает жиденький оголен-

 

ный лес... Далеко по ту сторону овражка черной полоской тянутся села... Там совсем темно, надвигается безлунная декабрьская мгла.

Издали, кажется, из села — доносится какой-то звук, тонкий, упорный, дробный. Все головы поднимаются, все взгляды направлены в ту сторону. Тройка! Честное слово, тройка с колокольчиками и бубенцами! Далеким черным призраком несется она вдали и исчезает за снежным бугром. Звонкий веселый говор колокольцев тускнеет, слабнет и жалобным, высоким голоском замирает вдали, словно проглоченный холодным сугробом. Тишина... Шаги...

И вдруг — голос. Простой, человеческий, исстрадавшийся голос. У кого это не выдержала душа? Чье сердце откликнулось на призыв далекой тройки?

Однозвучно гремит колокольчик,

Издали отдаваясь слегка...

Вся цепь встрепенулась. Все подняли головы. Низким и тихим, торжественным, как великопостная молитва, хором вся цепь, почти сжав губы, подхватывает:

И далеко по ровному полю

Разливается песнь ямщика...

Э-э! кричит хвостовой. Что за песни в дороге? Сомкни цепь!

Напрасно ты кричишь, замыкающий! Цепь и так сомкнулась: задние, торопясь из последних сил, передвигают ноги — в сомкнутой цепи лучше, стройнее песни!

Сколько чувства в той песне унылой...

приглушенно гудит цепь...

Что же ты замолчал, замыкающий? Ведь они поют? Или и твоя душа запела с ними? Ведь ты же человек, замыкающий? У тебя тоже, наверное,

...загорелося сердце огнем?!

Пятьдесят восемь тихих благоговейных голосов... Какой храм, когда слышал такую молитву?

Один, только один голос — женский, остальные — мужские. Женщина поет едва слышно, ее слабый, хрипловатый от пути и мороза голос дрожит, но она не отстает, она рыдает вместе с хором:

И припомнил я ночи другие

И другие поля и леса...

 

Да, пятьдесят восемь воспоминаний, пятьдесят восемь трепетно бьющихся сердец, которых не зажал своей колючей лапой уральский мороз... Почему молчат конвоиры? Или сердец здесь не пятьдесят восемь, а все шестьдесят?

Не бойся, замыкающий! Ни одна черная тень из твоей цепи, входящей на улицу села, не ринется в сторону, не скроется за воротами или плетнями — иди спокойно: они не убегут от песни!

Кругом темно; В окнах черных бревенчатых изб мелькают огоньки. Цепь смыкается все плотней и плотней... Почему так замедлили шаг головные?

Большая, крепкая бревенчатая изба. Свет во всех четырех окошках. Ставни не закрыты, занавески не задернуты.

Широкий, яркий абажур... Товарищи, абажур над столом!.. Этажерочка с книгами... На задней стене — географическая карта: полушария... Господи, как красиво! На столе... самовар!!! Смотрите, товарищи, большой медный самовар, а из-под крышки задорный, легкий беловатый пар... За столом — женщина, а сбоку — мальчик лет двенадцати... Он стоит на стуле на коленях, подперев подбородок кулаками... Перед ним книга — ну, конечно, уроки на завтра... Господи, да что же это?..

... И на очи, давно уж сухие,

Набежала, как искра, слеза...

Не надо плакать, товарищи! Мороз крепчает, и вы не успеете стереть рукавом латаного арестантского бушлата горячие капли, которые ледяной жемчужиной застынут у вас на щеке, совсем близко от запущенного инеем глаза... Не надо плакать!

— У вас есть дети, Елена Михайловна?

Кто это спросил? Темная ли уральская ночь, мороз, сосед по цепи или... или конвоир? Ведь ты же человек, гражданин конвоир?!

— Слава богу, нет... Нету детей,— слышится в темноте ответ женщины...

Мимо, мимо, товарищи! До лагеря еще три километра. Мороз крепчает... Отойдите от окна, не раздирайте себе сердца, которого не сумела заледенить эта проклятая ночь! Вперед, товарищи, а то одеревенеют ноги в промерзших портянках, и вы не дойдете до дымного, прокуренного, опостылевшего, но теплого барака!

Передние выходят из села. Цепочка движется молча. Головы опущены. Только один молодой, упрямый голос надрывно, точно сквозь рыдания, допевает за всех:

—       И умолк мой ямщик... А дорога

Предо мной далека, далека...

Ночь. Тишина. Мороз. Тяжелые шаги.

1958—1959гг.