16 февраля 1911 года в семье сельского священника Галицкого, отца Калинника, родился десятый ребенок, нарекли Павлом и сразу крестили — больно хилый уродился сынок!

Матушка, Екатерина Викторовна, поместила своего семимесячного ребенка в рукав лисьей шубки и два месяца искусственно кормила.

Дитя выжило: зашевелилось, запищало и — зачмокало у материнской груди. Это был я! Мама рассказывала, что рос щупленьким, но шустрым.

Село Ново-Михайловка, где мы жили, затерялось в приазовской степи, недалеко от моря. Рядом — плавни, куда сельчане по весне гоняли скот, птицу, а осенью в деревню возвращались стада овец, свиней, гуртом шли жирные гуси, утки, куры со своими выводками!

Кругом необъятная степь с травой в рост человека, поля с золотистой пшеницей, кукуруза саженного роста — все благоухало под южным солнцем!

Тишина не нарушалась ни паровозными гудками, ни шумом от проезжих телег — село было далеко от тракта. Мы, детишки от трех до шести лет, целые дни проводили на улице, играли, прячась в высокой траве, грелись на солнышке, а в праздники ездили на море.

Семья у родителей была большая — девять мальчиков и одна девочка, всех надо обуть, одеть и накормить. Поэтому отец держал трех лошадей, корову, свиней и птицу. Маме помогала кухарка, отцу — кучер, а летом приезжали старшие братья, работали в поле и дома по хозяйству. Кукурузой, пшеницей да ячменем кормили скотину и птицу, и в доме было довольство! Под праздники резали поросят, делали колбасы, коптили окорока и заготавливали впрок на весь год.

У большинства сельчан детишек было много, и осенью резали скотину для себя и на продажу. Не было в деревне голодающих — земля кормила всех!

Жилось вольготно, но подрастали дети, надо их учить, и отец перевелся на Херсонщину в Чаплинку, село с пятнадцатитысячным населением, где две паровые мельницы, несколько ветряков, реальное училище, две восьмилетки, магазины. В селе четыре улицы, переулочки, и все утопает в зелени. Вдоль улицы высокие акации, возле каждого дома сады — вишни, абрикосы, кусты!

По всей Херсонщине большие села: Каланчак, Большая и Малая Лепетихи, Рогачики, Алешки… Вокруг ухоженные поля, сады.

 

ТАК БЫЛО!!!

Недалеко от Чаплинки Аскания-Нова — бывшее поместье Фальцфейна. Среди голой степи немец создал сказку: ботанический и зоологический сады, за несколько верст от имения по степи бродили стада ланей, антилоп, были оборудованы вольеры для бизонов и зубров, стаями водились фазаны и павлины!

Вся эта красота почти полностью была уничтожена в революцию, а в гражданскую войну все было разграблено, махновцы безжалостно резали породистых свиней, быков1.

На подступах к Крыму — помещичьи усадьбы: Богданов-ка, Лохматовка, Елизаровка — тоже все было разграблено, растащено. А в Лохматовке убили старика и его дочь. Потом Лохматов, сын, в девятнадцатом, с лихвой отомстил за смерть родных.

Помню воскресный день. Через перелаз от нашего двора размещался постоялый дом Барамбуила — у него останавливались приезжающие на базар евреи. Во двор вошли трое военных, все с оружием. Подошли к двум приезжим, офицер взял одного за руку, поставил у стены, поднял винтовку и выстрелил.

Мы, детишки, мама и отец все это видели и в страхе закричали. Отец бросился к перелазу, перелетел через него, крича и размахивая руками, подбежал к военному. Тот что-то сказал своим спутникам, и они схватили отца за руки. Офицер хладнокровно поднял винтовку и выстрелил во второго ремесленника.

Это был каратель Лохматов — он мстил за отца и сестру.

В восемнадцатом году мы пережили немецкую оккупацию.

Солнечный день, по главной улице села сплошным потоком шла немецкая армия: тяжелые повозки, орудия тащили рослые сытые лошади с короткими хвостами, толстомордые седоки в серой форме управляли ими. Следом двигалась колонна мотоциклистов — все это запрудило улицы и площадь возле церкви. Нам, детворе, интересно, все ново и загадочно—и говор, и обмундирование!

Спокойно, без суеты и шума, вся громада рассосалась, заняв дворы и прилегающие улицы. К нам на постой определили генерала, которому отвели полдома.

Хорошая погода, и мы все во дворе. Дома осталась одна мелкота — Васе, самому старшему, исполнилось четырнадцать. Ясное небо. И вдруг над нами появилось облачко. Денщик генерала Ганс, увидев облачко, закричал и, подбежав к нам, завалил на землю, прикрыв собою. В эти секунды никто ничего не понял, и тут раздался взрыв. Ганс поднялся и объяснил: красные обстреливают шрапнелью.

Прибежала мама и затащила нас в погреб. А вечером мама в столовой, сидя за столом, шила, старший брат Юра, приехавший из Москвы, стоял у печки, а папа, как всегда, ходил по комнате. Прогремел выстрел, мама упала замертво, отцу пуля прочертила лоб, под конец чуть ранила Юру в висок. Поднялась тревога, в комнату вбежали немцы, немедленно вызвали врачей, и маму без сознания увезли в центральный госпиталь в Каховку. Потом папе объяснили: было покушение на генерала, но перепутали комнаты. Мамочка вернулась домой через месяц совсем седой и со шрамом во весь лоб.

Вскоре немцы бежали с Украины, подгоняемые собственной революцией, не забывая грабить, отправлять эшелонами хлеб, скот, машины и оборудование в Германию.

Вернемся к началу войны 1914—1918 годов — к началу развала России.

Неудачи на фронте, неразбериха в стране, не готовой к войне, измена большевиков во главе с Ильичом, купленных немцами за «тридцать сребреников», привели к провалу войны, отречению царя, к неспособному преодолеть хаос Временному правительству и, как итог, к диктатуре большевиков.

Дальше - НИ МИРА, НИ ВОЙНЫ, БРЕСТСКИЙ ПОЗОРНЫЙ МИР, ОККУПАЦИЯ ГЕРМАНИЕЙ.

Война унесла миллионы жизней. Пострадала и моя семья: брат Боря ушел добровольцем на фронт, закончил школу прапорщиков, дослужился до подполковника и погиб смертью храбрых. Мама бережно хранила Борины ордена и два Георгия, присланные командованием.

К восемнадцатому году страна пришла нищей и убогой. Большевики царствовали в центральной России, а по окраинам «гуляли» батька Махно, Петлюра, разные Грицаи, Мару-си и т. д.

Я был слишком юн, чтобы понять происходящее. Память впитывала отдельные эпизоды и моменты, но осмыслил я все намного позже — когда жизнь «пропустила сквозь жернова».

Итак, 1918 год. В центре оформилась Красная армия — защита «завоеваний Октября», на юге формировалось движение белогвардейцев — за восстановление монархии. Зрела ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА, где брат шел на брата, сын на отца, отец на сына.

Мы жили в Чаплинке, там все изменилось: исчезло приволье с продуктами, не стало лошадей, коров — раньше выгоняли с каждой улицы по стаду, а теперь всего не более сотни. Не стало поросят, поубавилось птицы. Не слышно стало песен — нет молодых компаний, изредка прохромает инвалид с костылем или, крадучись, пробежит через дворы соседка к соседке.

В один из вечеров появились два офицера и пять солдат в форме с погонами, вызвали старосту и велели собрать сход. На площади, возле церкви, напротив нашего дома, собрался народ, и офицер объявил: МОБИЛИЗАЦИЯ!

Белая армия объявила призыв мужчин от двадцати до тридцати лет.

— Завтра сбор здесь на площади, — закончил офицер.

Все разошлись. Мрачная тишина окутала село, кое-где слышался плач — ни один призыв без рыданий не обходился.

А утром случилось невероятное: там, где вчера происходил сход, лежали семь порубленных трупов солдат и офицеров.

Что будет дальше? Тревога витала в воздухе, кто порубил — никто не знал. А вечером над селом пролетел самолет и разбросал листовки. В них предписывалось: женщинам, детям и мужчинам старше пятидесяти лет в течение трех суток покинуть село, которое будет стерто с лица земли.

Тоскливая тишина повисла в воздухе. Я, маленький ребенок, понимал — пришла БЕДА.

На третий день отец надел церковное облачение, собрались уважаемые сельчане, подняли иконы, хоругви и пошли встречать карателей.

Что запомнил, а что дополнила мама.

На окраине села гарцевала кавалерия в бурках, впереди полковник. Отец, в сопровождении прихожан, подошел к нему, опустился на колени, за ним с иконами опустились остальные.

— Будь милостив и справедлив, — обратился отец, — накажи по закону виновных, но не карай всех жителей села.

— Поднимите попа, — приказал командир. Отца подняли. — Фамилия, — спросил он.

— Калинник Галицкий, — ответил отец. Полковник встрепенулся, спрыгнул с лошади и, подойдя

к отцу, спросил:

— Как Вы назвали фамилию? Отец повторил.

Чем-то взволнованный, полковник обратился к отцу:

— Скажите, у Вас был сын Борис?

— Да, он погиб смертью храбрых на поле боя. Полковник снял папаху и, низко кланяясь, молвил:

— Он был моим лучшим другом, память о нем для меня священна!

Потом приказал собрать командиров и, посоветовавшись, подозвал отца:

— Может быть, я неправ, но я отменяю экзекуцию, — и добавил: — Но не совсем, ночь отдается в распоряжение этих башибузуков, — он показал рукой на черкесов. — По мере сил постараюсь сдержать их, наметьте дома, где им делать нечего.

И НАСТУПИЛА В ЧАПЛИНКЕ ВАРФОЛОМЕЕВСКАЯ НОЧЬ!

Помню, как всю ночь в доме хлопали двери, как в комнатах было набито людей, и молодых, и старых, в большинстве евреи — они везде и всегда оказывались «виноватыми».

Отец всю ночь бегал, да, именно бегал. «Батюшка, спасите, убивают» — молит женщина. И он бегом туда: черкес сидит верхом на мужчине и колотит его по голове. Отец стаскивает карателя и опять бегом в следующую квартиру!

Возле дома большой участок, заросший травой — за ночь всю траву смяли, спасаясь от извергов!

К слову: после смерти отца евреи научили старших братьев сапожному ремеслу, приезжая в Армянск на базар, обязательно посещали матушку и одаривали гостинцами! В 1938 году меня этапировали из Бурят-Монголии на Колыму. В вагоне ехал со мной шапошник из Чаплинки Блюмин — отец его спас от карателей. Когда нам на Черной речке во Владивостоке разрешили купить хлеба (перед этим три дня не давали пищи), он дал мне 15 р. «Твой отец спас мне жизнь, — сказал он. — Мне стыдно не помочь его сыну!»

В конце восемнадцатого года мы переехали жить в Армянск, что в четырех километрах от Перекопа.

Гражданская война разгоралась, а вместе с ней увеличивались голод, разруха и эпидемии тифа, холеры! В Армянске в первые же дни отец заболел брюшным тифом, следом свалилась мама, а за ней брат Валя и я!

Вася, Сима и Ира ухаживали за нами, в чужом городе, среди незнакомых людей! И опять помогли спасенные отцом — еврейская община опекала семью православного священника!

Слава Богу — все выздоровели, и жизнь более или менее налаживалась!

Девятнадцатый и двадцатый годы — Крым почти отрезан от России, в Каховке еще находились врангелевцы, а дальше Красная армия, и она все ближе подходила к Перекопскому валу — за ним врангелевцы, еще две линии укреплений, а дальше — Черное море!

Мне стукнуло 9 лет, я учился в третьем классе, памятью обладал хорошей, все запоминал. Недалеко от нашего дома помещался штаб. Часто Врангель со свитой проходил через наш двор: высокий, в черкеске, он выделялся среди других генералов, одетых в военную форму. Запомнился генерал Слащев, самый молодой, лощеный, подтянутый, с хлыстиком в руках.

В городе полно военных, слышна канонада — Перекопский вал рядом. На постое в каждом доме военные, с ними жил мой брат Сережа, мобилизованный из последнего класса гимназии. Смотры, парады устраивались ежедневно: то приезжал представитель Англии, то Франции — они помогали белым как союзники. Играл оркестр, гремела канонада, произносились речи! А красные все напирали и напирали! Нам, детишкам, скучно не было, мы не понимали, что идет смертный бой, что здесь, в Крыму, на Перекопском валу решается судьба России!

Наступила осень двадцатого года. Утром — заморозки, днем — дожди. Центральная улица старого города, проходившая по оврагу, стала непроходимой — телеги, а тем более военные, развозившие снаряды, буквально тонули в грязи.

Поздний вечер. Брат Сережа приехал с позиции грязный, озябший и удрученный. Он сказал: «Мама, все, конец войне — Красная армия прорвала оборону, махновцы перешли через Сиваш!»

Офицеры, квартировавшие у нас, засуетились, собирая пожитки: поступил приказ отойти на вторые позиции к Карповой балке и Юшуне.

Старый офицер сказал отцу: «Батюшка, советую Вам уехать на время, пока все уляжется. Сгоряча, как служителя культа, могут арестовать, а то и хуже!» Отец внял разумному совету и уехал за Карпову балку к знакомым. Утром Сима, Валя и я поставили на тележку бочку и поехали за город — за пресной водой: в городе были колодцы на базарных площадях, недалеко от нас, но для питья они были непригодны. За городом был оборудован артезианский колодец с питьевой водой, глубиной 10 метров, с каменным срубом — весь город из него брал воду. Отсюда просматривалась железнодорожная ветка, проложенная врангелевцами из Джанкоя.

Это происходило 7 ноября 1920 года: ясное утро, легкий морозец, под ногами похрустывает подмерзшая земля, мы катим свою тележку по Садовой улице. Тишина, нигде ни души. Проехали середину и увидели: вдалеке, со стороны Перекопа, показался конный разъезд. Во всю ширину, на расстоянии 5 метров друг от друга, ехали красноармейцы в буденовках, и у каждого ручной пулемет. Поравнявшись с нами, остановились, один, нагнувшись с лошади, спросил: «Пацаны, белые в городе есть?» — «Не знаем, дядя, — ответил Сима, — вроде ночью ушли». Красноармейцы посовещались, и первый ряд продолжил свой путь, а задние разъехались по другим улицам.

Загрузив бочку водой, покатили домой. Город не узнать: кругом конные разъезды, напротив церкви, возле нашего дома, стояли разрисованные тачанки — передовая гвардия батьки Махно.

Армянск расположен не на ровном месте, его пересекают балки и овраги. Мы жили на Пушкинской — главной улице старого города. Улица — глубокий овраг со стороны Перекопа и постепенный подъем на Юшунь.

Напротив церкви бульвар с аллеями из белой акации, рядом поповский дом, постоялый двор Саенко. Потом поперечная улица с частными домами. В одном из них был штаб и жил Врангель. По другую сторону бульвара — большой постоялый двор, а дальше, в сторону Карповой балки, дома, за которыми громадная площадь с колодцем посередине — это скотный базар. Такого скопления скота — лошадей, коров, овец и даже верблюдов — я больше нигде не видел. А рядом овощной и продуктовый базар, площадь, огороженная магазинами и лавчонками. Летом — горы арбузов, дынь, большущие корзины с вишней, абрикосами — изобилие овощей и фруктов!

Город на стыке Крыма и Украины, название символичное: АРМЯНСКИЙ БАЗАР!

До прорыва Перекопа стояли дождливые дни, и середина Пушкинской — овраг — превратился в болото. Белые, панически и беспорядочно отступая, тонули в этой топи. Образовался затор телег, орудийных передков со снарядами и гильзами. Солдаты, ездовые обрубали постромки, вытаскивали лошадей и в сумасшедшем галопе мчались в сторону Юшуни. Паника овладела всеми!!! Потом, в мирное время, мы раскапывали засохшую топь, вытаскивая ящики с гильзами, набитыми порохом.

Наш двор, длиной около ста метров, с одной стороны отделялся от школы сараями, с другой — граничил с двором Саенко, где поселились конники, а лошадей держали в сараях.

Нам в большом поповском доме оставили одну комнатку — мамину спальню, а остальные заняли красноармейцы. Сима, Ира, Валя и я остались с мамой. Вася подался с Сережей. Где он, никто не знал! День и ночь мама готовила пищу постояльцам, ей дали в помощь двух пожилых солдат, и вояки очень хвалили «главную кухарку» — мама умела готовить! И мы не обижались, с общего стола питания хватало и нам!

Шум и гам стоял в доме и день, и ночь: в зале осталось пианино, на нем бренчал, кто хотел и сколько хотел!

Время летело быстро, мы всем интересовались, ездили на водопой, помогали чистить лошадей, с красноармейцами нашли общий язык. Смеялись, что нас называли «пацанами», этого слова раньше не было в нашем лексиконе!

Как-то утром собрались в конюшне — на улице мороз, а возле лошадей тепло и уютно. В этой компании я был самый маленький. Взрослые курили и разговаривали. Кто-то сказал: «Хорошо бы красных отогнали, гляди, папа приехал бы…» (Надо сказать — у многих отцы уехали, боясь ареста, т. к. в царское время работали в полиции, в суде и т. д.)

Из-за лошадей выскочил буденовец, которого никто не заметил, и заорал, матерясь: «А, гаденыши, вам белых надо!» — и бросился к нам!

Нас как ветром сдуло: разбежались в разные стороны. Сима, Валя и я помчались к школе — здание рядом, без окон и дверей, на полу разбросаны книги, тетради. Мы знали, что в коридоре лежали трупы, раздетые и замерзшие, в крови. Страх перед буденовцем сильнее, мы рванулись, пролетели коридор с мертвецами, заскочили в класс и притаились!

Прошел час, второй, третий... На улице мороз, окна без стекол, ветер гуляет по классу! Что делать? Обратно — страшно: там лежат мертвецы, да и буденовец опасен! Под вечер, когда окончательно окоченели, Сима решился: пулей промчался по коридору, нашел маму и все рассказал.

Мамуля весь день искала нас, измаялась, не зная, где мы! Она бегом прибежала в школу, взяла Валю и меня за руки и тихонько провела в комнатушку.

А утром канонада, стрельба, красные отступили. Через пару дней опять стрельба, канонада — красные предприняли мощную атаку, белые ушли из Армянска. Красные, заняв город, по горячим следам, не прерывая атак, двинулись за белыми, прорвали юшуньскую оборону, и врангелевцы отступили на последний рубеж — в Джанкой.

Стоим мы, мальчишки, встречая красную конницу, и — о ужас! Увидели своего знакомца! Он остановился, слез с лошади и подошел к нам: «Ну, пацаны, счастье ваше, что нас отогнали, а то досталось бы на орехи!» И засмеялся. Потом мы с ним по-прежнему ездили на водопой, чистили вместе лошадей.

В декабре фронт ушел далеко. Советская власть закрепилась, жизнь пошла по более нормальной колее. Отец вернулся, его вызвали в комендатуру, где он объяснил свое отсутствие: взятие Перекопского вала застало его в Карповой балке, где он крестил новорожденного. Вернулся и Вася на подводе с двумя лошадьми. Рассказал, как белые под пушечную стрельбу грузились на пароходы, что Сережа уехал за границу, а ему велел ехать домой.

— Ты остаешься старшим, береги папу и мамочку, — напутствовал он.

1921 год — холодный, голодный, кругом разруха, произвол, а мы остались без отца! Вызвали его в комендатуру, дали двух сопровождающих, документы и велели явиться в главную комендатуру в Алешки2. Это рядом с Каховкой, верст 70 от Армянска! «Там разберутся, что к чему!»

Отец, недавно переболевший брюшным тифом, был очень слаб и пешком со своими спутниками отправился в путь-дорогу. По дороге провожатые заболели, и он один, еле живой, явился в Алешкинскую комендатуру. Его немедленно положили в больницу при монастыре, где он и скончался!

Вызвал меня Иван Капитонович Егурнов, директор школы — он хорошо знал отца, и сказал: «Павлуша, иди домой, у тебя умер отец, утешь свою мать»! Был февраль, солнышко уже пригревало, я шел домой, и почему-то было холодно. Мама плакала, и я заплакал вместе с ней. Нас осталось шесть детей, один Юра жил в Чаплинке, а Вася, Сима, Валя, Ира и я — с мамой.

Юра еще до революции познакомился с Диной Кушнаренко, дочерью местного богача — она училась в Москве в Педагогическом, они полюбили друг друга и в 1916 или 1917 году поженились. Кушнаренко был владельцем паровых мельниц, крупного магазина на площади недалеко от церкви, рядом — домина одноэтажный, длинный-предлинный, весь в зелени, сад, хозяйственные постройки — все ухожено. Сам хозяин небольшого роста, в костюме с жилеткой и золотой цепочкой от часов, важно расхаживал по магазину, вежливо раскланиваясь с покупателями.

Так было до революции. Грянула Февральская, за ней Октябрьская, и все полетело вверх тормашками: и мельница, и магазин!

У Юры дипломная совпала с революцией: как эксплуатационник, он провел поезд Москва-Симферополь, получил диплом и приехал в Чаплинку к жене и дочери. В девятнадцатом его мобилизовал Врангель, он работал в штабе писарем, закончил гражданскую в Севастополе, за границу ехать отказался и собрался домой. При проверке документов нашли фотографию, где он, студент Института железнодорожного транспорта, снят в форме с эполетами.

«Генерала поймали» — обрадовались чекисты, выводили несколько раз на расстрел, но Юра упорно отказывался признать себя генералом! На счастье, из Москвы приехал комиссар, посмотрел фото, рассмеялся и велел отпустить бедолагу!

Жгучий брюнет после всех злоключений превратился в седовласого господина! И его так напугали, что он до 1925 года никуда из Чаплинки не выезжал!

Вернусь к семье Кушнаренко. Кроме Дины, в семье росли еще шесть детей. Старшего, Петра, на последнем курсе Машиностроительного института в Москве арестовали «за политику» и выслали на родину под присмотр отца (он состоял в партии большевиков). Два брата, Иван и Николай, добровольно ушли на войну, закончили школу прапорщиков и доблестно воевали.

Революция, гражданская война, и Николай примкнул к белым, а Иван к красным!

В семнадцатом Петр уехал в Москву, где занимал важный пост, Иван продолжал служить в армии, а Николай рванул за границу!

Два младших брата, Аркаша и Женя, остались в Чаплин-ке с отцом — мать, высокая рыхлая женщина, умерла, и Петр забрал отца и братьев в Москву.

Видимо, по совету старшего сына отец сдал мельницы и магазин новой власти!

1921 год! Мы оказались на мели, без кормильца! Вася с Симой сапожничали, но работы не хватало, больше починка, а на ней далеко не уедешь, мама подрабатывала шитьем — все равно жили впроголодь.

Мама решила меня и Валю отправить к дяде Вите — папиному младшему брату, который у нас рос и воспитывался. Он жил недалеко, в Белоцерковке, женился на дочери местного богача (кулака) Богуна Варваре и служил священником.

Вспоминаю раннее утро. Март — начало весны. Мама чуть свет подняла нас, и мы пешим ходом отправились: 30 верст от Армянска Чаплинка, а там еще 15 км. Когда взошло солнышко, мама расстелила ряднюшку и уложила меня, а сама с Валей начала собирать колоски. Гражданская пронеслась по Украине и Крыму, что помешало нормально убрать зерновые, поле пестрело колосьями пшеницы и сбор колосков прошел удачно! Развели костер, сварили собранное зерно, подкрепились и тронулись дальше в путь. К вечеру дотащились до Чаплинки, переночевали у знакомых Зыковых. Рано утром мамуля подняла нас, и мы тронулись преодолевать последний переход! К обеду пришли в Белоцерковку и встретились с родственниками, но встреча не обрадовала нас: мы поняли, что нам здесь не светит. Я, ребенок, почувствовал — мы не ко двору! Это относилось к тете Варе. Худая, со злым лицом, настоящая кугутка! Так на Украине называли недобрых, жадных людей.

Мама сказала: «Витя, твой брат, Калинник, после смерти отца заменил вам его, окружил заботой и любовью, воспитал и вывел в люди! Ты, самый младший, жил у нас как родной сын, теперь помоги мне поднять детишек!»

Прожили у них три дня, потом Виктор, несмотря на упорство жены, оставил Валю у себя, а мы с мамой отправились восвояси!

Дядя Витя ростом не вышел, но был симпатичный, живой и общительный, обладал чудным лирическим тенором. Его в округе уважали за покладистый характер. В церкви, когда он служил, набивалось народу битком, даже приезжали из других деревень послушать «соловья» — так его прозвали! Больше я с ним не встречался, а Вася в 1929 году узнал: дядя Витя уехал из Белоцерковки, снял сан священника и пел в Симферопольской оперетте!

Валя все лето ишачил у Богуна, отца тети Вари, погонщиком лошадей. Чуть свет его поднимали, кормили, и начинался трудовой день до захода солнца.

Кормили хорошо, обращались тоже неплохо. А в крестьянстве летом все работали от восхода до захода!

Вернулся домой загорелый, окрепший, с украинским говорком, «хохленок» — прозвали его. Ребята привезли и заработанное им: 2 мешка пшеницы, масла топленого макитру, овощи и разную снедь! Рады мы были безмерно, а он гордо похаживал по комнате!

Мама, милая наша мамочка — она билась как рыба об лед, чтобы дети были сыты, обуты и одеты не хуже других! Ходила по домам, шила, зарабатывая на пропитание. Вася поступил в райфо, Сима дома сапожничал, а мы учились!

Вспоминаю, как мама променяла пианино, свою единственную радость, на шесть овец, а овец на корову стельную. «Будем с молоком» — мечтала мамуля! Но получилось как в рассказе про кузнеца: грея железо, стучал, опять грел, опять стучал и, нагрев последний раз остаток добела, опустил его в воду и получился ПШИК — железо зашипело и сгорело! Так у нас получилось и с покупкой коровы.

Корова неправильно отелилась, ее пришлось прирезать. Мясо съели, и получился пшик: ни пианино, ни коровы!

Мама очень переживала, но взяла себя в руки: «Бог дал, Бог и взял» — философски закончила она эпопею с пианино и коровой!

1922 год начался веселее предыдущего. Голод 1921 года охватил всю Россию, по улицам городов и сел, даже на Украине, ходили голодные и опухшие от голода старики, дети, в развалинах домов в Армянске находили трупы детей с вырезанными ягодицами и другими мягкими частями тела, родители не отпускали детей одних, боясь за их жизнь! Убийства и грабежи процветали!

НЭП — новая экономическая политика, принятая правительством большевиков, возродила страну: в магазинах появились различные товары — продукты, одежда, на рынке можно было купить мясо, птицу, овощи, фрукты. Открылись частные предприятия, кустарные мастерские, меньше стало безработных!

Мы учились в трудовой школе, за учение с нас плату не брали как с сирот. А многие платили: дети лишенцев — всех лишенных права голоса: бывших городовых, служителей культа, нэпманов и других, всех не перечесть!

В 1924 году я стал пионером и гордо носил красный галстук, маршировал в строю по улице, распевая: «Долой муллу, монахов, раввинов и попов, наукою доказано, что нет у нас богов!»

Мама не понуждала и не заставляла меня ходить в церковь, а дома читать молитвы. Умница, понимала: не надо калечить жизнь, нужно приспосабливаться и не плыть против течения! Иногда я приходил заплаканный — «активисты» не щадили мой возраст, тыкали носом: ты чуждый, ты «поповский сынок». Мамочка прижмет к себе, успокаивает: «Не обращай внимания, все обойдется!»

В этом же году Вася женился на Нине Зильнис. Вот краткая их история. В 1920 г. в войне с Польшей Красная армия под руководством Тухачевского глубоко прорвалась, подошла почти к Варшаве. Трофеи, пленные, ура! ЛЕНИН дал команду СТАЛИНУ поддержать и помочь Тухачевскому удержать завоеванные территории, но Виссарионыч ослушался, и красные отступили.

Польский купец Зильнис с двумя дочерьми оказался в местечке, захваченном красными. Сердечник расстроился и «отдал богу душу» — скоропостижно скончался. Дочери (старшей Шуре 17, младшей Нине 14) были в страшном горе! О несчастии доложили комиссару полка Гулову Павлу Мартыновичу. Он незамедлительно пришел к убитым горем девочкам, с первого взгляда влюбился в красавицу Шуру. Похоронили отца, а тут поступил приказ — отступать! И Павел, на свой страх и риск, забирает девочек и отступает вместе с ними, предварительно сделав предложение Шуре. У нее выхода нет, да к тому же симпатичный комиссар ей приглянулся, и она дает согласие! Любовь не картошка! Я познакомился с двумя сестрами и Павлом Гуловым в 1924 году — они мне понравились, Павел и Шура — замечательная пара. Прошло много лет, я вернулся с Колымы, и сестра мне рассказала: «Гуловы здравствуют, у них взрослый сын, и они не жалеют ни о чем!!!» В 1924 году Гулов занимал в Армянске пост председателя райисполкома. Времени он зря не терял: грамота позволяла, он овладел юриспруденцией, и в 1925 году его перевели в Джанкой прокурором. За собой он потянул Васю.

1924 год. Скончался вождь революции В. И. Ленин! Зима в этот год выдалась снежная и суровая, сугробы наравне с крышами домов, снег никто не убирал. Вечером Вася и Сима вернулись из клуба замерзшие и взволнованные: «Умер Ленин!» Что дальше будет, загадывать не стали, но хорошего впереди не предвиделось: в «верхах» грызня, а это не предвещало добра! Так оно и вышло!

1924—1925 годы — расцвет НЭПА. Казалось, навсегда ушли голод, разные «батьки» и тетки — Махно, Грицаи, Ма-руси! В магазинах можно приобрести разные товары: мануфактуру, костюмы, платья, на любой вкус продукты. Даже сельхозинвентарь и сельхозмашины! В парках артисты распевали песни, в которых эмигранты «изливают тоску» по матери-Родине, вот одна из них:

Россия, матушка родная! Теперь ты радостью полна! Прими ж меня, прими не проклиная!

Прости, свободная страна! Пою я песню дорогую и горько плачу по ночам! Хочу в Москву, в Москву мою родную, хочу к родимым я краям.

А ЧК делала свое черное дело: вылавливали «толстосумов», сажали их на хлеб и воду в узких камерах, где бегают крысы и на полу вода (вспомните картину «Княжна Тараканова в темнице»), и уговаривают отдать золото! Конечно, кому охота умирать, и не каждый способен вытерпеть издевательства. Находились легковеры среди эмигрантов — их встречали с цветами, а потом аресты, лагеря, ссылки!

Летом мама отпустила Иру, семнадцатилетнюю девчонку, с подругой в Евпаторию. Съездила, а потом неделю секретничала… «Ира выходит замуж» — объявили нам! Через несколько дней приехал жених — мужчина средних лет с широкими плечами и волевым лицом. «Илья Кузнецов», — представился он. Предприниматель, у него с родителями завод по выпуску велосипедов в Тбилиси. Веселый, уверенный — нам понравился. Вася далеко, посоветоваться не с кем — мама дала согласие на брак.

Прожив у нас несколько дней, Илья засобирался в дорогу, конечно, с Ирой. Но не тут-то было — слезы, вернее море слез: «Никуда я не поеду от мамы». Уговоры не помогли. Тогда Илья предложил: «Ира, возьмем с собой Павлика, поживем в Тбилиси, а потом приедем сюда». На это она согласилась, и мы отправились в Джанкой к Васе.

Вася обалдел: девчонке семнадцать, выходит замуж за почти незнакомого человека! «Ни в какие сани не лезет!» Холодно встретил «родственников» и Павел Мартынович. Через несколько дней, распрощавшись, мы поехали в Севастополь — у Ильи там дела.

Красивое море, большой город, проживание в шикарной гостинице, изобилие во всем — что еще надо четырнадцатилетнему мальчишке! Я купался в счастье! Одно меня смущало и удивляло: чего Ирка все время плачет? С нами она гуляла вечерами, а днем сидела в номере. Зато Илья таскал меня повсюду, пока с друзьями он говорил о делах, я наслаждался свободой в полном смысле этого слова — покупал что хотел: чебуреки, шашлыки, персики, купался в море!

В один из дней Илья встретил двух друзей: один — пожилой, бритый, в тюбетейке, какой-то вертлявый, другой — помоложе, длинноносый, с маленькими глазками. Илья поздоровался с ними, мне сказал: «Погуляй в Приморском парке, я скоро приду». Они ушли, а мне стало почему-то не по себе. Предчувствие! Долго я бродил по парку—Илья пропал! Только к вечеру показался с сумрачным лицом. «Павлик, меня срочно вызывают в Тбилиси. Ты уже взрослый, оставляю тебя с Ирой, оберегай ее, глупостей не делайте. Через три дня приеду!» В гостинице сообщил Ире об отъезде, в ответ слезы, слезы. Собрал вещи и еще раз сказал: «Я скоро вернусь!»

Прошло три дня, длинных, тоскливых. Деньги были, тратили их не задумываясь, но радости не чувствовали. Пролетело десять дней. Хозяин предъявил счет за номер, а деньги кончились! Что делать? Илья накупил всякого барахла, безделушек, и я, скрепя сердце, сгреб все и потащился на барахолку. Продал, подсчитал — хватит рассчитаться и на дорогу в Джанкой к Вace! Бегом в гостиницу, открываю дверь, и о ужас! По комнате не ходил, а летал Илья! Мрачно, не поздоровавшись, произнес: «Не ожидал от тебя такой глупости»! Я не растерялся, ответил: «Ты обещал приехать через три дня, а прошло десять. Мог бы сообщить о задержке». Остановившись у окна, он помолчал и сказал: «Ладно, беру все на себя»! Вызвал хозяина, рассчитался, а нам велел собрать остатки вещей, мы вышли на улицу. «Найдем частную, поближе к морю» — сказал Илья. Поселились в районе Южной бухты, зажили, стараясь забыть, что случилось, питались в ресторане. Илья накупил Ире еще больше барахла, безделушек, но, увы, — прежнего доверия не было! Вернувшись вечером после деловой встречи, Илья сказал, что ему надо срочно уехать. «Вас я посажу на поезд в Джанкой, ждите меня там!» Посадил в вагон, дал денег, прощаясь, попросил об одном: верить и ждать!

Прошло 80 лет с того времени, как я рано утром постучал в дверь квартиры в Джанкое, но до сих пор не забыл и не забуду изумленные лица Васи и его близких, когда увидели меня и Иру. Хорошо, что Гулов куда-то уехал!

Я чистосердечно рассказал, что произошло. Приехал Павел Мартынович, он только сказал: «Ожидал такой финал». Приехала мама, забрала Иру, а меня Шура оставила погостить — мы с ней ладили!

После гражданской войны в Армянске много зданий оказались разрушенными, и рабочих рук не хватало для расчистки, и я, вернувшись домой, организовал бригаду сверстников. Нам дали тачки, лопаты, и мы с азартом принялись за благоустройство города! Мама радовалась, что я вновь вношу лепту в общий семейный котел. Не так сумме, как инициативе! Чтобы побольше заработать, на месяц позже пошел в школу.

Павлуша Гулов преуспевал — его перевели с повышением в Евпаторию и, конечно, с ним уехал и Вася. Получили от него весточку — Илья Кузнецов, Ирин жених, белогвардеец, арестован и за бандитизм РАССТРЕЛЯН. Жаль его — мужик неплохой, а в наше «демократическое» время ярлык можно повесить любому! Это подтверждает история Советской России!

В 1927 году Вася добыл квартиру в старом городе и предложил нам переехать в Евпаторию. Конечно, отказа не было!

Итак, прощай, Армянск, где прожили около восьми лет, Жалко расставаться с городом — здесь прошло детство, овеянное войной, юность, здесь я возмужал! Невзгоды скрашивала молодость, я полюбил Армянск с его цыганской, татарской, армянской слободками, со старым и новым городом, с его базарами!

Море, вернее, Керкинитский залив, в двух верстах, ходили каждый день, купались, ловили креветок — их там уйма. Принесем, мама сварит целое ведро, едим и наслаждаемся — вкуснотища! Вторая вкуснятина только в Армянске, больше нигде: нарвем кисти цветов белой акации, мама промоет, перемешает муку с яйцами и сахаром, окунет кисть акации — и на сковородку! Поджарится — пальцы оближешь! А встреча праздников — Пасха, Рождество, Новый год (советские праздники проходили тускло и шаблонно). Я любил залезать на колокольню и трезвонить. Овладел искусством звонаря, и трели разносились по городу и окрестности. А на Рождество мама пекла горы хвороста, приходили в сочельник и молодые и старые с большой звездой, пели, поздравляли! Их щедро угощали. Ходил и я с ребятами под Новый год колядовать.

Это не забудется, это мое детство!

А разве я могу забыть школу, бывшую гимназию, преподавателей, которые, не считаясь со временем, вдалбливали в наши головы знания, товарищей.

Валентина Петровна Филимонова — дорогая учительница и наставница — запомнилась на всю жизнь! Она не только учила нас грамоте, она была вторая мать, воспитательница, вникавшая в жизнь каждого школьника. Заботы ученика были и ее заботами. Сколько раз зазывала к себе, ласково поговорит и проводит домой! А с какой любовью приучала к грамоте, к русскому языку и литературе. Если я много читаю, люблю литературу, поэзию — это ее заслуга.

В школе я был самым читающим мальчиком. Большая библиотека, ее буквально проглатывал: Ф. Купер, Мариет, Жюль Верн, Гюго, Бальзак и др. Русские писатели: классики —Державин, Карамзин, Жуковский, Пушкин, Лермонтов, Гоголь, не считая писателей ранга Мельникова-Печерского, Шелер, Михайлова — все поглощалось мною. А разве можно забыть Тургенева, Лескова, Гончарова? Они, русские писатели, помогали выработать язык, грамотно изъясняться, правильно расставлять знаки препинания. Основное — они, русские писатели, вселили в меня любовь к Родине, к родной земле. Вспомните Некрасова, его произведения, воспевавшие русского мужика, его страдания!

Где народ, там и стон... Эх, сердечный! Что же значит твой стон бесконечный? Ты проснешься ль, исполненный сил, Иль, судеб повинуясь закону, Всё, что мог, ты уже совершил,— Создал песню, подобную стону, И духовно навеки почил?..

Армянская девятилетняя трудовая школа запомнилась на всю мою долгую жизнь! Уже взрослым юношей я встречался с Валентиной Петровной в Евпатории, где она отдыхала, рассказывал, как живу, и она дала мне совет уехать в Ленинград. «Здесь тебе делать нечего, тебе надо расти» — говорила она.

Директор Иван Капитонович Егурнов, мощный старик с седой шевелюрой, умница, красавец. Строгий преподаватель (литература и русский) умел так заинтересовать учеников, что они не слышали звонка и были готовы еще урок слушать. Он организовал литературный кружок вместе с Валентиной Петровной, ученики каждое воскресенье собирались в школе, читали свои произведения — стихи и прозу, спорили и мечтали.

Забыть такое нельзя, это Армянск!

Физик Филипп Андреевич Жаревский — он поэт! Да, он так преподавал физику, что мы забывали, где мы и кто мы. С упоением слушали его объяснения, в которые он вплетал биографии великих ученых — их жизнь и изобретения. Эдисон, Ньютон, Фарадей, Архимед… Это тоже Армянск!

И, наконец, моя семья — братья и сестра, с которыми я рос, моя дорогая мамочка, горячо любимая! Мне уже 98, я глубокий старик, но воспоминания о ней как бы окутывают меня теплом и любовью!!

После смерти отца все тяготы по воспитанию и становлению детей легли на хрупкие мамочкины плечи. Шестнадцати лет она вышла замуж, пошли дети один за другим. Ее жизнь отдана детям, с утра до вечера хлопоты, старшие подросли, мелкота подпирает, и всем нужна мама, мамочка — ее забота, теплое слово.

Умер отец, ей не было и сорока, она была красивая, умная, воспитанная (закончила женскую гимназию отличницей) и энергичная. Сватались многие, уговаривали родственники — бесполезно: всем отказ. Маму любили дети, родственники, но моя любовь особая: она меня вытащила с того света, спрятав в рукаве лисьей шубки, она меня жалела, любила. Я считался маминым «мазуном».

Между прочим, шлепков получал больше других — слишком шустрым и шкодливым рос. Самое большое удовольствие получал, забравшись мамочке на колени, — сидеть тихо, тихо, что давалось с трудом, пальцами гладить ее шрам на лбу. Прижмет она к себе и напевает песенку — оба мы получали от такого общения большое удовольствие.

Бывало, соберется к нам мелкота — мои школьные товарищи, мама садится за пианино, играет, а мы поем.

Расстался с ней в 1936 году, до тех пор она жила у меня, помогала воспитывать старшую доченьку Катеньку, названную в ее честь. Потом уехала в Евпаторию к Ире, чтобы помочь ей поднять на ноги двух детей. В 1938 году на Колыме, в заключении, я получил ее последнее письмо; умница, писала: «Что делать, сынок, живем в такое время, терпеть надо: лес рубят — щепки летят!»

Доживая век, вспоминаю прошедшую жизнь и передо мной, в первую очередь, возникает дорогой образ мамули. ОНА ВСЮ ЖИЗНЬ ОТДАЛА ДЕТЯМ!

В 1945 году по дороге в Черновцы, куда поехала с Ирой искать лучшей доли, она умерла от заражения крови. Память о ней вечна!.. Могила, где она похоронена, неизвестна!..

1927 год, Евпатория. Поселились на Морской улице в старом городе, она выходит на центральную Пушкинскую, с улицы вид на море, и кажется, что море не ровное, а поднимается вверх. Волшебство!

Квартира не блестящая — двухкомнатная, одна комната окнами во двор, другая — в глухую стену, туда же выходят и окна кухни. Туалет с выгребной ямой, что под окном, когда ее очищают — вонь несусветная! Водопровод — колонка.

С собой привезли постели (матрасы), кое-какое барахло — что можно поместить на одной телеге, кроме пяти людей. Нищета, «ни кола, ни двора». Убогость страшная. Сима, Валя и я — мужчины — спали в большой комнате по углам, мама с Ирой — в темной спальне. С 1927 года и до отъезда в Ленинград (1930 год) я спал на полу, как и мои братья. И ничего, был доволен. Молодость скрашивала любые шероховатости.

Приветливо новых горожан встретило море и южное солнце, но настолько мрачно и негостеприимно оказалось знакомство со школой! Вернее, класс, разнородный по возрасту и национальности, встретил душевно, соседи по партам оказались милыми и приветливыми, помогали освоиться в новой обстановке. Но педагоги, увы, не на высоте. По сравнению с коллегами из Армянска евпаторийцы проигрывали.

Директор, Зеленин Иван Петрович, рыжий мужчина с хмурым взглядом, прозванный «Зеленухой». Преподаватель химии Засимович, высокий, худой, с аскетическим лицом и тонкими усами — «Засима», своим обликом напоминавший Дон Кихота, суровый — на уроке дисциплина и мертвая тишина, слышно, как муха пролетит. Проверив наши знания — у меня и Вали, — он остановился, покрутил усы и безапелляционно молвил: «Должен сообщить Вам и Вашему брату, что Вы не пригодны для восьмой группы». Вот так, при первом знакомстве. И продолжал урок.

Валя, придя домой, бросил свою сумку и сказал: «Больше я в школу не пойду». И, действительно, поступил на курсы счетоводов, устроился работать в Ассенизационный обоз. Да, в городе существовала такая организация — бочками вывозили фекалии из выгребных ям со дворов, где отсутствовала канализация.

А она была проведена только в новом городе — в санаториях, домах отдыха.

Я дни и ночи зубрил химию, чтобы доказать «Засиме», что он ошибся. Чертил схемы, заучивал: этан, пропан, этилен, пропилен и т. д. Помогал мне Федя Шайтан. Он сидел со мной за одной партой, мы сдружились, и оказалось, на всю долгую жизнь. Ему тоже 96 лет, он живет в Краснодаре, и мы перезваниваемся, поздравляя друг друга с днем рождения.

Годы, переживания разлучили нас, потом война. Федя пошел добровольцем на фронт, меня посадили, в 1954 году я вернулся на материк, и с 1956 года мы перезваниваемся, встречаемся. О его судьбе, о его семье сказ впереди.

Математик, Иван Иванович Иванов («Иван в кубе»), маленький, толстенький, с ярким румянцем на щеках, улыбчивый — душка человек, приятный во всех отношениях. А в революцию семнадцатого года старшеклассники за доносительство и ябедничество устроили ему взбучку, сломав несколько ребер. С тех пор Иван Иванович ходит бочком.

Еще один педагог — Лев Львович Львов — преподаватель литературы, большой поклонник Бахуса, худенький старичок с красным носом и козлиной бородкой, по прозвищу «Козел». Старик безобидный, двоек не ставил, а подойдет к двоечнику, теребя бородку, скажет: «Не учишься, олух, не учишься!» — и пальцем по волосам «запускает ежа».

Учительница немецкого языка, Софья Рудольфовна Мартен, вся в белых буклях, опрятно одетая, с хриплым голосом, благосклонно относилась к мальчикам и недолюбливала девочек.

Контингент учеников иной, чем в Армянске: там дети крестьян из окружающих сел, жителей города, знавших друг друга; в Евпатории с многонациональным населением в классе русские, татары, караимы, греки, евреи и украинцы. Город большой, знакомство шапочное.

Крым — автономная татарская область, поэтому преподавался татарский язык.

Салтык Муртазаевич Инфиндиев, преподаватель татарского, закончил в старое время в Константинополе медресе, имел ученую степень — маленький, щупленький, кривоногий, на одном глазу бельмо, всегда прилично одетый, — был вечным козлом отпущения для учеников.

Молодость эгоистична, порой жестока. Вот один эпизод. Перед уроком Салтыка Муртазаевича на доске написали стих: «Салтык, Салтык, весь класс кричит, кладут поленья на дороге, чтоб только бедный педагог сломал свои кривые ноги».

В классе тишина, входит он, все поднимаются, хором орут: «Здравствуйте, Салтык Муртазаевич».

«Тише, тише», — машет он руками и одним глазом читает стихотворение. Молча садится за стол, открывает журнал и вызывает к доске: «Колпакчи, сотри», — зло шипит он.

«А почему я?» — заартачился тот. «Сотри с доски» — повышает голос педагог. Бесполезно — Колпакчи отказывается. Салтык Муртазаевич берет тряпку и очищает доску. В это время на задней парте раздается дробь, как от пулемета, он быстро разворачивается и видит — Соня Краневская, великовозрастная девица, трещит по парте свернутой бумагой. «Выйди из класса» — подскочил к ней Салтык Муртазаевич. В классе вавилонское столпотворение — крик, шум, свист. Схватив журнал, педагог выскочил из класса. Староста, здоровый, курчавый грек, дает команду: «По местам, соблюдать тишину». На стреме у дверей стоит один и выглядывает в коридор.

«Ребята, — кричит он, — шестая, Зеленуха идет!»

Иван Петрович, директор, молча зашел в класс, подошел к столу и спросил: «Кто кричал "шестая"?» — Молчание. — «Так вот, я не "шестая", а Иван Петрович, и не "Зеленуха", а Зеленин! Понятно? Идите домой и приходите с родителями», — закончил он.

Так «изучали» татарский язык.

Новых знаний за два года я не приобрел, зато понял, что такое трудовая средняя девятилетняя школа. Учком — ученический комитет — это старосты классов, из своей среды выбирающие председателя на школьном совете, — имел голос, равный школьному педсовету. Староста имел право отменить решение школьного совета. Равноправие и демократия.

С восьмого класса в девятилетке введен уклон кооперативно-бухгалтерский, преподавал главный бухгалтер с кож-завода Соколов. Не обошелся и он без клички — «Кобчик», за нос с горбинкой. Преподавал хорошо, мы получили необходимые знания, что помогло после школы устроиться в ЦРК (центральный рабочий кооператив) в бухгалтерию.

Часто вспоминал и сравнивал две средних школы начала становления советской власти. Общее: хаос, неразбериха, ущемление прав педагогов, что очень влияло на успеваемость, на получение необходимых знаний. Отсюда апатия педагогов, разнузданность учащихся.

В провинции больше наблюдалось порядка, больше осталось одаренных, любящих свою работу педагогов. В школе учеба шла нормально.

В СССР двадцать седьмой год не улучшил жизнь народа — НЭП постепенно сворачивался, в партии раздор. Я, комсомолец, на собраниях слышал не раз дифирамбы И. В. Сталину и ругань за измену партии в адрес Троцкого и его соратников. Назревало и носилось в воздухе — грядет перемена. В двадцать седьмом директива: чистка советского аппарата — вымести всех примазавшихся, социально чуждых, уклонистов и справа, и слева.

В двадцать восьмом я получил диплом, и меня приняли в ЦРК учеником счетовода. Мне исполнилось только 17 лет.

За два года жизни в Евпатории я особенно сдружился с Федей Шайтаном и его семьей. Расскажу о них — это тоже история Родины.

Глава семьи Самуил Шайтан, по национальности караим (потомки древних хазар), один из богатых людей города, владел несколькими домами на Пушкинской, но основной капитал был вложен в Мойнакскую грязелечебницу и несколько санаториев.

Семья большая — семь мальчишек, одна девочка.

В Евпатории караимская община славилась своим богатством и благотворительностью. Федя был младшим в семье, у него был гувернер, он с малых лет хорошо говорил по-немецки (немка в школе особенно боготворила Федю за знание языка).

Семнадцатый год — все имущество экспроприировали, отец не выдержал, последовал сердечный приступ и смерть. Старшие три брата уехали за границу, а младшие остались с матерью. В старом городе, на Красноармейской, им выделили жилье, и она жила там с детьми. Помогали родственники, община, сестра матери, Апика Ильинична, врач, работала в поликлинике, там же трудились и дочка Сара с двоюродной сестрой Стирой.

Летом дом наполнялся молодежью — приезжали племянницы из Новороссийска, Сочи. Вечерами собиралась большая компания, шли на море, вечером — в Курзал-парк. Мы с Валей были там частыми гостями, нас принимали радушно.

Вале нравилась Вера, хохотушка из Новороссийска. Он уехал в Новороссийск и женился на ней. Я увлекся Марусей, ее родители жили в Сочи.

Что мне нравилось? Атмосфера беззаботности, радушие, никто не интересовался твоими взглядами, если подтрунивали, то безобидно.

Федя закончил отличником, но пути были перекрыты как сыну лишенца, и он устроился в кустарную сапожную мастерскую. Братья, Геля и Эммануил, осенью уезжали на заработки в Белоруссию на сбор урожая яблок и неплохо зарабатывали.

Летом в городе жилось сытно и весело. К зиме картина менялась: безработица, обнищание.

У Шайтанов в доме не замечалось, что жизнь тяжела, каким-то образом Софья Ильинична справлялась с трудностями. В 1930 году Федя уехал к родственникам в Краснодар, устроился бухгалтером на мясокомбинат, в Евпатории остались мать, тетушка и сестра — братья тоже уехали.

Молодежь подросла, взрослые постарели, много воды утекло, много катаклизмов пронеслось — убийства, процессы и самое страшное — война.

Немцы оккупировали Крым, войдя в Евпаторию, согнали евреев, цыган, караимов в гетто и уничтожили. Все родные и близкие Феди погибли.

Когда через десятилетия мы встретились в Краснодаре — старые, седые, потрепанные жизнью, — Маруся (Федя на ней женился, и жили они счастливо) мне рассказала о судьбе родственников. «С Федей об этом не говори, он очень переживает гибель матери».

Советская власть начала разрушение семьи Шайтанов, фашисты закончили, лишив жизни. Коммунисты и фашисты — звери из одной берлоги, из одного логова!

Молодежь очень любила поэзию, из современных — Жарова, Безыменского и, конечно, Сергея Есенина. По рукам ходило его стихотворение «Ответ евангелисту Демьяну Бедному». Суть в том, что партия нелицеприятно относилась к религии, вела антирелигиозную пропаганду любыми способами и средствами. Демьяну Бедному, партийному поэту, дали задание написать в стихах Евангелие, обрисовав повульгарнее «грех» Адама и Евы, беспорочное зачатие Иисуса Христа, что тот и проделал с удовольствием.

Резонанс получился разный, но больше отрицательный. Таков и «Ответ» Есенина Демьяну Бедному:

 

Я часто размышлял, за что его казнили,

За что Он жертвовал своею головой?

За то ль, что, враг суббот,

Он против всякой гнили

Отважно поднял голос свой?

За то ли, что в стране проконсула Пилата,

Где культом Кесаря полны и свет, и тень,

Он с кучкой рыбаков из местных деревень

За Кесарем признал лишь силу злата?

За то ль, что, разорвав на части лишь себя,

Он к горю каждого был милосерд и чуток

И всех благословлял, мучительно любя —

И маленьких детей, и грязных проституток?

Не знаю я, Демьян, в «Евангелье» твоём

Я не нашёл правдивого ответа.

В нём много бойких слов,

Ох, как их много в нём,

Но слова нет, достойного поэта.

Я не из тех, кто признаёт попов,

Кто безотчётно верит в Бога,

Кто лоб свой расшибить готов,

Молясь у каждого церковного порога.

Я не люблю религии раба,

Покорного от века и до века,

И вера у меня в чудесное слаба —

Я верю в знание и силу человека.

Я знаю, что, стремясь по чудному пути,

Здесь, на земле, не расставаясь с телом,

Не мы, так кто-нибудь ведь должен же дойти

Воистину к божественным пределам.

И всё-таки, когда я в «Правде» прочитал

Неправду о Христе блудливого Демьяна,

Мне стыдно стало так, как будто я попал

В блевотину, изверженную спьяна.

Пусть Будда, Моисей, Конфуций и Христос —

Далёкий миф. Мы это понимаем,

Но всё-таки нельзя, как годовалый пёс,

На всё и вся захлёбываться лаем.

Христос — сын плотника — когда же был казнён,

(Пусть это миф), но всё ж, когда прохожий

Спросил Его: «Кто ты?» — ему ответил Он

«Сын Человеческий», а не сказал: «Сын Божий».

Пусть миф Христос, как мифом был Сократ,

И не было Его в стране Пилата,

Так что ж, от этого и надобно подряд

Плевать на всё, что в человеке свято?

Ты испытал, Демьян, всего один арест,

И ты скулишь: «Ох, крест мне выпал лютый!»

А что ж, когда б тебе Голгофский дали крест?

Иль чашу с едкою цикутой, —

Хватило б у тебя величья до конца

В последний раз, по их примеру тоже,

Благословлять весь мир под тернием венца

И о бессмертии учить на смертном ложе?

Нет, ты, Демьян, Христа не оскорбил,

Ты не задел Его своим пером нимало.

Разбойник был, Иуда был, —

Тебя лишь только не хватало.

Ты сгустки крови у креста

Копнул ноздрей, как толстый боров.

Ты только хрюкнул на Христа,

Ефим Лакеевич Придворов3.

Но ты свершил двойной и тяжкий грех

Своим дешевым балаганным вздором:

Ты оскорбил поэтов вольный цех

И скудный свой талант покрыл позором.

Ведь там, за рубежом, прочтя твои «стихи»,

Небось злорадствуют российские кликуши:

«Еще тарелочку Демьяновой ухи,

Соседушка, мой свет, пожалуйста, откушай!»

А русский мужичок, читая «Бедноту»,

Где образцовый блуд печатался дуплетом,

Ещё отчаянней потянется к Христу,

Тебе же мат пошлет при этом.

 

В конце года вызвали меня в райком комсомола: «Партийная организация ЦРК рекомендует тебя, комсомольца, следователем по проверке советского аппарата». Вручили мне мандат, где было указано: «Предъявитель удостоверения является следователем по чистке сов. аппарата, просьба оказывать ему содействие».

Троцкого выслали за границу, в партии шли размежевания на «чистых», кто поддерживал Сталина и ленинскую линию развития страны (их было большинство), и «нечистых», кто против, — сторонников Троцкого, Бухарина. Я не понимал, какая же ленинская линия, когда НЭП прикрывают, в деревне начинают деление крестьян на кулаков, середняков и опору власти — бедняков! Непонятно, но посоветоваться не с кем.

Из Москвы и Ленинграда выметали всех «бывших», очищали города от чужаков. С нами, следователями, провели инструкцию — не жалеть лиц, настроенных против советской власти, особо проверять бывших офицеров, буржуев и служащих в полиции, суде, прокуратуре — других карательных органах, а также служителей культа.

Каково мне — выходцу из «чуждой среды», но получившему мандат следователя, — слушать эти напутствия! Молодость и неопытность оправдывает все: значит, так надо. Получив адрес и фамилию, соответствующие документы, я отправился на квартиру к бывшему крупному чиновнику, проверять его лояльность. Страшно, но идти надо. Захожу в дом в захолустье — татарской слободке, — стучу. Открывает дверь высокий худой мужчина с давно не бритой щетиной. У меня сердце сжалось от жалости к пожилому человеку, заискивающе улыбающемуся мальчишке, со страхом в глазах.

Вопросы: где, когда, кем работал. Объясняет: «Закончил Московский юридический, получил назначение в прокуратуру, в гражданский отдел». Говорит, заикается, и слезы в глазах. Потом, не выдержав, схватил меня за руку и с дрожью в голосе спросил: «Молодой человек, за что и во имя чего меня хотят уволить? Сегодня к работе не допустили, — и опустил голову. — У меня семья, трое детей, как же их вырастить? Советскую власть я принял безоговорочно, работаю честно!»

Постарался его успокоить и, расспросив соседей (так нас инструктировали), которые дали положительный отзыв, сходил туда, где он работал, и только после этого написал заключение: лоялен к советской власти, работает добросовестно, по заявлению окружающих — соседей, сослуживцев, — антисоветских разговоров не ведет.

После встречал его несколько раз (он продолжал работать в санатории).

Из шести проверенных мною только одного уволили: Аполлона Аполлоновича Лунина, и то не по моему заключению — он сам перестал ходить на работу. В прошлом эсер, он дружил с Троцким (будто и вместе жили в ссылке), после семнадцатого встречались, работал учителем биологии в реальном, а потом в девятилетке. С головой у него не все в порядке, или такой уж смелый, — не стесняясь, поносил власть.

В 1928 году проводили также чистку партии и комсомола, я прошел благополучно: не скрывал в своей биографии «компрометирующих» моментов — отец священник, умер в 1921 году, один брат уехал за границу. Ведь меня в комсомол, согласно уставу, приняли с двухлетним стажем, как «прочих».

Год перелома закончился. Партия готовилась сделать СССР из страны аграрной страну индустриальную. НЭП почти закончился: частные магазины закрылись, кустарные мастерские тоже, в государственных магазинах — пустые полки, на базаре мало крестьянской продукции: масла, молока, мяса. Запахло карточной системой — распределением жизненно необходимых продуктов по карточкам, по нормам: рабочим, служащим, детям. Лишенцам — шиш!

В таких городах, где все подчинено обслуживанию санаториев, лечебниц и домов отдыха, летом жизнь шла нормальным ходом, а осенью все закрывается, значит — безработица и, как следствие, понижение жизненного уровня.

Постоянную работу в семье имели Валя — счетовод ассенизационного обоза, что вывозил нечистоты бочками на лошадях, и я. Сима безработный, Ира вышла замуж за Жору Дедюненко, безработного, жили с ними, это отражалось на общем благосостоянии.

Жизнь шла своим чередом, мы с Валей по-прежнему дружили с Шайтанами, почти каждый день навещали их.

Прошумел первый громкий процесс в стране, первая ласточка — Шахтинское дело!4 Старые специалисты вредитель-ски руководили шахтами, затопляли, чтобы страна задохнулась без топлива, чтобы на железной дороге остановились паровозы и т. д. Я особенно интересовался этим процессом (некоторых, кажется, расстреляли, остальным дали сроки). ОГПУ зорко стояло на страже завоеваний Октября, вовремя разоблачило вредителей. Газеты кричали о повышении бдительности, призывали нещадно расправляться с контрой! Это были цветочки! В ЦК шли ожесточенные споры: Сталин — генеральная линия, Бухарин, Пятаков, Рыков — оппортунисты. Намечалась ликвидация кулачества как класса!

Мне исполнилось 18, стал получать больше в чине пом-буха — 85 р. Но рубль уже не тот, что при НЭПе, — не хватало. Летом главбух предложил мне должность бухгалтера в ресторане «Поплавок» в новом городе, на берегу моря. Я согласился: зарплата 100 р., питание — ресторан. Не стараясь вникать в политику, работал, купался, ходил в Курзал-парк, конечно, не один.

Лучшие артисты страны, поэты, писатели съезжались в Евпаторию подлечиться, выступали в Курзале. Несколько раз слушал Маяковского — вел он себя на сцене развязно, но в остроумии ему не откажешь! Маяковский устроил диспут, прочитал несколько стихов, в том числе поэму «Хорошо!» Ему задают вопрос — почему он так ее назвал? Не задумываясь, он ответил: «Потому, что она хорошая!» На диспуте приезжий студент сказал: «По-моему, с моей точки зрения, Маяковский не поэт, а ремесленник» — и тут Маяковский поднимается и говорит: «Одну минуточку, а где Ваша точка зрения?» Студент растерялся и, заикаясь, спрашивает: «А зачем Вам?» — «Чтобы плюнуть на нее», — хладнокровно сказал поэт. Публика с интересом слушала эти выступления.

В Курзале выступали Лемешев, Козловский, замечательный бас с Мариинки Фрейдков, Викторов, джаз Утесова, Любовь Орлова и др. Наслаждались!

Директор ресторана подбрасывал мне продукты, и дома стало веселее.

В 1929 году председателя ЦИКа Крымской автономной республики вызвали в Москву, а через несколько дней в газетах запестрело сообщение: Веля Ибраимов оказался изменником, арестован и предан суду — он подготовлял отделение Крыма от СССР и присоединение к Турции! Гром среди ясного неба, ОГПУ опять вовремя предотвратило измену. Ягода оказался «на высоте»! А народ, простые люди, недоумевали, не понимая, как такое могло случиться! Здоровенный мужчина, с исполинскими плечами, круглое лицо с крупными чертами, улыбающийся — таким его помню, он часто посещал Евпаторию, запросто ходил по улицам, общаясь с людьми. Татары его обожали, остальные уважали! Агитация и пропаганда работали вовсю, и большинство верило, хотя и сомневалось, что нет дыма без огня, ведь страна в окружении капиталистических стран!

Я был среди таких же — верящих и поддерживающих руководство.

В конце двадцать девятого Сима с приятелем Цветковым, тоже безработным, договорились поехать на Турксиб: большая стройка нуждалась в кадрах. Партия бросила лозунг: «Все на стройку Турксиба!» Через месяц вернулись оборванные, завшивевшие, изголодавшиеся. На одном лозунге далеко не уедешь — там, в Средней Азии, гуляли басмачи, вырезая приезжих, как баранов, неразбериха и голод!

Вспомнил, как брат жены Петя, мальчишка, после окончания ФЗУ5 по комсомольской путевке тоже уехал на Турксиб. Прошло три года после возвращения Симы, а порядка не прибавилось!

Пришла осенняя пора, ресторан закрылся, и мне предложили вернуться в центральную контору. Сима, безработный, угрюмо обтирал печку, мама в работе — у Васи подрастал внук Владик, Ира родила Алика — бабушка крутилась! Вася с семьей жил в новом городе оба трудились, так что бабушка нужна, и очень.

Павла Мартыновича Гулова назначили зам. прокурора республики, он звал в Симферополь Васю — тот отказался: жаль расставаться с курортным городом!

1930 год был объявлен партией годом сплошной коллективизации, на село для укрепления командировали двадцатипятитысячников (рабочих, коммунистов обязательно), обучив азам сельского производства. «Поднятая целина», написанная Шолоховым по заданию Кремля, повествует об этом, но в подслащенном виде.

Я собственной персоной участвовал в «коллективизации», испытал и видел, как она происходила, и опишу!

Газеты захлебывались, описывая «сельские мотивы», как сплотилась деревенская беднота, как сопротивляются кулаки и подкулачники!

Моего одноклассника Федю Слепченко комсомол послал работать секретарем сельсовета. Приезжая в город, он рассказывал о сельской жизни. Познакомился с девушкой, влюбился. Это была трагическая любовь! Шура Шуба, так ее звали, жила у сестры — отца и всю семью раскулачили в первую волну, увезли неизвестно куда.

Теперь в сельсовет поступили новые списки, и в них значатся муж с сестрой и домочадцами и Шура!

После высылки отца прошло много времени. Шура выступала в самодеятельности, встретила Федю, казалось, гроза прошла мимо, но, увы, Федя ничего не мог сделать, приехал в город потухший, черный от горя. Мы с ним пошли на окраину, где за проволочной изгородью содержали привезенных из деревень, готовя к этапу. Подошли к проволоке — охрана нас отогнала, не помогло и удостоверение секретаря сельсовета! Больно за Федю, жалко Шуру, но помочь не в силах! На следующий день этап ушел, а время залечило душевные раны друга!

В начале года получил вызов в райком комсомола. «Нужны бухгалтера на село в колхозы — посылаем тебя», — сказал секретарь. Разговор краткий — приказ! Не поедешь, значит, против коллективизации, значит, враг!! Поехал в Донузлав-ский сельсовет — 30 км от Евпатории.

Сухой морозный день, яркое солнышко, трясемся по проселочной бесснежной дороге в телеге на ворохе сена, на душе муторно: что будет впереди? В газетах дифирамбы о пользе коллективной обработки земли, об энтузиазме трудовых крестьян (подчеркнуто — трудовых)! Кулак ликвидирован (мы с Федей видели, как)! Все идет гладко! Впереди сплошная коллективизация!

К обеду приехали, и я пошел в правление. Большой крестьянский дом, с выбитыми окнами, обширный огороженный двор с хозяйственными постройками — бывшее жилище раскулаченного. Поднялся по ступенькам, открыл дверь — за столом сидят двое мужчин. Один — светловолосый крепыш лет сорока пяти, голубоглазый, улыбчивый, как потом оказалось, двадцатипятитысячник Ковальчук. Будущий председатель колхоза, в прошлом доменщик с Юзовки (Сталино)6, конечно, коммунист, прошел гражданку. По тельняшке я определил — моряк. Второй — высокий брюнет в галифе и гимнастерке, видно, недавно из армии — портупея перехлестывала грудь, торчала кобура большого пистолета, — Иван Олейников, из местных, работал на кожзаводе, прислан секретарем парторганизации. Пожалуй, они одних лет, только разные: Ковальчук — взрывной, подвижный, быстро отходчивый; Олейников — спокойный, неторопливый, чувствовалась в нем внутренняя сила, сдерживаемая до поры до времени.

В моем мандате написано: «Комсомолец Галицкий закончил среднюю школу с бухгалтерским уклоном, направляется в распоряжение Донузлавского с/с, как специалист для организации учета в колхозах».

Встретили хорошо — покормили и решили: буду жить при правлении. А питаться — выпишут продукты, готовить попросим уборщицу. Пожав руку, как равному, поднялись, и Олейников сказал: «Отдыхай, Павел, вечером начнем коллективизацию», — многозначительно улыбнулся, похлопав кобуру револьвера. У Ковальчука заметил оттопыренную гимнастерку — значит, и у него тоже есть чем проводить коллективизацию!

Разобрав скромные пожитки, застелил топчан и лег отдохнуть. А сон не идет: что произойдет вечером, к чему улыбался парторг?

Вышел во двор, огляделся. Если вы посещали ярмарки с продажей сельхозинвентаря, техники, то поймете, что я увидел в большом кулацком дворе. Не один, а десяток раскулаченных Олейниковым и Ковальчуком с «активом» бедноты — комбедом — где-то удобряют сибирские просторы, а все нажитое ими — здесь, во дворе! Сюда сволокли, а не завезли, сеялки, жатки, веялки, молотилки и пр. Тут же кучей лежит сбруя, вожжи, постромки, уздечки — под открытым небом. Не наживали, потому и не жалеют добро. А оно же необходимо будущему колхозу. Да, подумал я, плохо начинают хозяйствовать организаторы-руководители колхоза.

Вышел на улицу — широкая, просторная, но мало зелени. Вдоль — дома среднего достатка, вдали площадь с церковью (бывшей), с зияющими провалами окон разрушенной колокольни — когда снимали колокола, разрушили и ее. Тишина, пробежала собака, крадучись, оглядываясь, через улицу переходит женщина и скрывается за воротами. Мертво. На душе тоскливо, вспомнил Федю и его девушку Шуру Шубу!

Сколько же обездоленных, разоренных по стране, если здесь, в небольшом селе, такое запустение? Всего 140 дворов в селе осталось (после чистки от кулаков) середняков и бедняков, среди них подкулачники, часть крестьян, «купленных» кулаками, — так объяснил парторг перед вечерней процедурой. Они не захотят вступать в колхоз, будут упираться, но мы должны убедить их — при этом он похлопал по пистолету.

В селе две фамилии — Гайсуки и Заниздры, живут на своих улицах, между собой не ссорятся, дружно живут, часто роднятся, играют свадьбы. «Классовой» вражды не чувствовалось. Потом, освоясь, я разговаривал с сельчанами и сделал один вывод.

Не рано ли коммунисты затеяли коллективизацию? И еще понял: бедняки — в основном — любители выпить, лодыри и многосемейные. Последние старались, работали у зажиточных односельчан, уходили в город на заработки и, как правило, выкарабкивались. Но не все: тяжело прокормить ораву детишек, когда один трудоспособный.

Государство не помогало и не вникало в деревенскую жизнь, теперь взялось, и, как показала жизнь, не с той стороны. Класс кулаков не нравился коммунистам, не вписывался в их учение. Бухарин, оппортунист, стоял горой за зажиточных, считая их опорой любой власти. Его лозунг «Обогащайтесь» говорил об этом.

Не лучше было бы, если, не тронув зажиточных, а лишь ограничив, помочь малоимущему крестьянину встать на ноги?

Власть не располагала ресурсами и пошла по линии наименьшего сопротивления: уничтожила кулаков, отдала их имущество колхозам! И с тех пор ограбленное сельское хозяйство не может оправиться и бедствует. Крестьянина коммунисты отучили работать.

Наступил вечер. Ковальчук и Олейниченко поставили посредине избы стол, водрузили лампу, посадив меня к ней, чтобы было видно писать, кто и сколько сдает лошадей, коров, овец и какой инвентарь (в хозяйстве оставляли корову, пару овец, птицу, свинью).

В сенях толчея, ругань — вызванные волнуются. Руководители сели за стол, положив оружие рядом.

«Начнем», — подмигнул Ковальчук, и рассыльный крикнул: «Гайсук, заходи»! Вошел пожилой мужчина, обросший бородой, сурово глянул на заседавших, снял шапку и молча подошел к столу.

«Фамилия», — спросил Иван и, получив ответ, продолжал: «В Донузлаве организуется колхоз, — раздельно повторил: коллективное хозяйство. Все сообща: лошади, коровы, овцы, инвентарь, зерно, засеваем поле, ухаживаем за скотом, убираем урожай. Один за всех, все за одного».

Гайсук хмыкнул в бороду и, усмехнувшись, спросил: «А баб объединять не будем? Заодно и детишек…»

Ковальчук вскочил и, багровея, заорал: «Ты байки кулацкие брось! Отвечай, идешь в колхоз?» А сам рукояткой нагана стучит по столу.

Мужик сурово посмотрел на него, нахлобучил шапку и пошел к двери. «Стой, подкулачник!» — рванулся за ним и перегородил путь. Я внимательно смотрел, чем закончится разговор. Понурив голову, Гайсук подошел к столу и сказал: «Пишите, настал мой черед». Я быстро заполнил, что сдается в колхоз, он взял ручку и нацарапал крест — писать его не обучили.

Руководители, довольно потирая руки, закурили и вызвали следующую жертву. Вошла высокая костлявая женщина в платке и длинном, до пят, платье. Годы избороздили ее лицо морщинами. Руки, теребившие накинутый платок, — большие женские руки, костлявые и узловатые. Я невольно вспомнил Некрасова: «Доля ты! — Русская долюшка женская! Вряд ли труднее сыскать»! Заниздра Мария, вдова, сорока шести лет, муж помер, детей восемь, старшему 15 лет, младшему 6 лет.

«Трудно жить, Мария?» — спросил Олейниченко. В ответ Заниздра смахнула рукой слезу, поправила платок и тихо сказала: «Пишите в коллективизацию, может, там полегче», — и тяжело вздохнула.

Была у нее одна корова — ей оставили, еще лошаденку, а четыре овцы и скудный инвентарь записали в колхоз.

Следом вошел маленький мужичок лет под пятьдесят, назвался Заниздрой Тимофеем, середняком. Он промолвил: «Запишите: добровольно иду в колхоз, отдаю три лошади, три коровы, шесть овец. Сельхозинвентарь отдаю весь». Я записал, он расписался и вышел. Начальство чуть не прыгало от удовольствия. Позже узнал — в сельсовете готовился список на раскулачивание, первым — Заниздра Тимофей, местный грамотей, который пользовался уважением сельчан, писал прошения, жалобы — никому не отказывал. Через пять дней его раскулачили — не помогло ни уважение окружающих, ни ходатайство комбеда.

Гайсук Анна, полная противоположность Марии За-низдре, молодая, с ярким румянцем, стройная, улыбчивая, подошла к столу, низко поклонилась и приятным грудным голосом проговорила: «Ратуйте, товарищи начальники, муженек прихворал, пришлось мне явиться».

«Начальники» расцвели в улыбке: «Ничего, у нас равноправие». — «Ятакидумала. Мы не супротив коллективизации, нет, хозяйство и семья у нас небольшая — мы, трое детишек. Но, — продолжала она, — у мужа золотые руки, в деревне ему делать нечего, и мы стремимся в город, хозяйство оставляем коллективу» — и посмотрела на Олейниченко. Переглянувшись с Ковальчуком, парторг, поднявшись, сказал: «Я завтра запрошу инстанцию (так и сказал), а с нашей стороны возражений нет». Я переписал ее имущество, она поблагодарила и ушла. «Перекур» — поднялся Олейниченко и, не успел я подняться, как зазвенело разбитое стекло, в окно влетел камень и врезался в лампу. Свет потух. «Ложись!» — завопил Коваль-чук и первым нырнул под стол. Мы не заставили себя ждать, а они в два пистолета открыли стрельбу, паля в окно!

Все стихло. Осторожно поднявшись, с наганом в руке, Ковальчук подошел к двери, приоткрыл — никого, пусто, тишина.

Наладили лампу, закрыли разбитое окно, время позднее — пора расходиться. С избы вышли с опаской, оглядываясь — на улице никого, темно, хоть глаз выколи. Так закончился первый день всеобщей коллективизации в Донузлаве.

Впереди много работы — закончить в Донузлаве первом, перейти во второй, где живут татары. С ними особенно тяжело: лошадь у них не только тягловая сила, но и пища мясная, плюс кумыс. А потом — еще две деревни.

Газеты захлебывались от восторга — коллективизация шагает по стране семимильными шагами, советское крестьянство осознало выгоды коллективного ведения хозяйства.

В Евпатории принято решение создать колхоз-гигант: весь район — одно хозяйство. Центр в Садыр Богае, большом татарском селе.

На следующий день, спозаранку, принялись за агитацию. Вызывали в контору Гайсуков, Заниздр, уговаривали, агитировали, угрожали! «Два пути у Вас: коллектив, значит, социалистический, второй — против, считай, капиталистический», — объяснял парторг. Притом стучал пистолетом по столу. Они по очереди беседовали с крестьянами. Соловки, которыми пугали непослушных, устрашали. Я только успевал регистрировать: «желающих» — большинство! Но отдельные отказывались: «Хочу один работать на земле» — твердил Заниздра Петр, молодой, лет двадцати пяти, так и не смогли его уговорить!

За два дня с Донузлавом покончили, на остальные оставалось мало времени — Центр торопил! Где-то к концу февраля закруглились. Олейниченко с Ковальчуком ходили довольные!

В деревнях творилось несусветное — вели лошадей, коров, гнали овец, свозили инвентарь. Кое-как приспосабливали хозяйственные постройки под конюшни и коровники, Назначали конюхов, доярок — все в спешке и суете — бегом, бегом! Скотина, привыкшая к домашнему обиходу, на глазах тощала! Но случилось непредвиденное — в газетах на первой полосе напечатали ответы тов. И. В. Сталина на вопросы товарищей колхозников. Коротко: «Коллективизация дело ДОБРОВОЛЬНОЕ! Но желательное! Да, есть перегибы на местах, где насильно и угрозами буквально ЗАГОНЯЮТ в колхозы. Это неправильно! Это не ленинская политика, виновные будут наказаны!»7

От шума, криков и ругани я проснулся, глянул в окно и ужаснулся: вчерашние колхозники врываются в конюшни, коровники, выводят своих сивок и буренок, другие гонят овец, третьи хватают сбрую, инвентарь. Анархия высшего накала!

Ковальчук и Олейниченко наблюдали в окно, не высовываясь, — народ был возбужден и обозлен, всякое могло случиться!

И часу не прошло — конюшни, коровники опустели, сбруи будто и не валялось во дворе, инвентарь исчез. Даже удивительно: тяжелые сеялки, веялки, плуги — все исчезло! По улицам сновали селяне, перебегая со двора во двор, шум стоял по селу, как в праздник!

Вечером собрался комбед, приехал уполномоченный с района. Он уныло подтвердил: «махновщиной» охвачен не только наш район, а весь Крым! «А может, и вся Россия», — добавил он.

Инструкция райкома: создать из бедноты и желающих колхоз, отдав им конфискованное кулацкое имущество, и приступить к севу. Лучшие и ближние земли колхозу. Единоличникам разрешить сев, выделить оставшиеся участки, одновременно разъясняя, агитируя вступать в колхозы!

Собрав бухгалтерию, подытожив остатки от кулацкого добра, поехал в центр бывшего колхоза «Гигант». (Попал на совещание: Сергиенко снимал с себя полномочия председателя. Его на партконференции избрали секретарем Евпаторийского РК.)

Оттуда поехал домой, предвкушая встречи с родными, друзьями, Марусей.

Дома встретила постаревшая, в слезах, мамочка: «Павлик, — обнимая, шептала она, — Сима пропал!» — «Как, что!» — не понял я.

«Пошел позавчера к морю и не вернулся. 3аявила в милицию — ответа нет». Вот задача! Сима, «заслуженный» и безработный, днями сидел у печки, изредка выходя к морю подышать свежим воздухом, и пропал! Пошел в милицию, меня выслушали: позвонили куда-то по телефону и направили в ОГПУ. Встретили любезно, проверив мои комсомольские реликвии: «Ваш брат жив, здоров, некоторое время умолчим, где он. Матери волноваться не надо!»

Мама одна, Валя уехал в Новороссийск с двоюродной сестрой Феди Шайтана. Я рассказал о своем визите и пошел к Васе. Павел Mapтынович позвонил из Симферополя (Симу перебросили туда), что Цветков, с которым ездил Сима, — сексот, в ОГПУ сообщил, что последний собирал материал о дислокации войск, укреплениях — то есть шпионские данные, — чтобы отдать старшему брату, командированному на Турксиб! «Не хватало к нашему букету "шпионского титула"», — угрюмо процедил Вася.

Идет следствие, Гулов считает все абсурдом! В двенадцать ночи пришел от Маруси, а дома обыск — простукивают стены, ищут потайные «сейфы» с документами, обрывают обои! Ничего не нашли!

С мамой поехали в Симферополь, остановились у Гуло-вых. Павел и Шура успокаивали маму, уверяя — материалы дутые!

Так и вышло: «дело» лопнуло, как мыльный пузырь. Но выпускать из тюрьмы неохота, и ему «клеят» статью 58-10, антисоветскую агитацию — ругал власть! 3 года и этап на Беломорканал, не разрешив свиданку!

Весна в полном разгаре — на Юге сев «припирал». Колхозы сеяли на лучших землях, единоличники, а их большинство, посевную проводили плохо: не хватало семян, да и землица выделялась не ахти какая!

В партии разборка: видные ленинцы, не согласные с политикой партии — Бухарин, Рыков, Зиновьев, Каменев, Руд-зутак, Радек и др. — заявляли о своем несогласии. Многих исключили из партии, но линию не меняли: индустриализация, коллективизация, ликвидация кулачества и чистка в партии — исключать оппортунистов, троцкистов!

Прошумел процесс Промпартии, во главе с Рамзиным. Расстрел — требовали трудящиеся. Митинги на предприятиях, в деревне, резолюции идентичны: РАССТРЕЛ! Агитационная машина работала без перебоев, одурманивая народ, и пожилых, и молодых! Строили мощные электростанции и заводы, а сельское хозяйство разваливалось, с деревни удирали на стройки и заводы, рабочие требовались всюду. Заводы план не выполняли.

На страну темной тучей надвигался голод! Карточная система — ограничение хлеба, мяса, масла, сахара и других продуктов. Но агитация делала свое дело, и мы не замечали недостатка продуктов, с энтузиазмом работали и кричали: «Да здравствует политика партии! УРА, УРА!» Лето я проработал бухгалтером в ресторане, вечера коротал у Шайтанов.

Положение в стране и в верхах эхом отражается повсюду, значит, и в Евпатории. Раз дана директива, ее выполняют, иногда искажая, по принципу «кабы чего не вышло». Отношение в комсомольской организации ко мне изменилось, я это чувствовал нутром и решил покинуть город: здесь ничего не светило, бухгалтер — это предел.

Федя Слепченко, Иосиф Гольберк и Павел Галицкий договорились, собрали пожитки, распрощались с друзьями, родными, я расцеловал плачущую мамочку, и 21 сентября 1930 года мы поехали в Ленинград! У Иосифа в Питере проживал двоюродный брат.

24 сентября северная столица встретила провинциалов пасмурной погодой, моросящим дождиком. Приземлились на Кирочной. Денег у каждого не густо — и на тебе: первое посещение в городе — фабрика-кухня. Громадный зал, столы и скамейки — мест свободных нет! К раздаточной очередь. Вооружившись подносом, встали и мы. Полчаса, и нас отоварили: гороховая похлебка, приличный кусок трески с картофельным пюре, стакан компота, 2 кусочка хлеба — мы остались довольны! Ведь карточки — забывать об этом нельзя! С. М. Киров лично следил за общественным питанием, не только на фабриках-кухнях, но и в заводских столовых.

«Цех питания — основной цех производства!» — провозгласил руководитель ленинградских большевиков. Мне посчастливилось лично встречаться с Кировым — память сохранила эти эпизоды, но об этом потом!

На Кирочной теснота: в одной комнате — семья двоюродного брата Иосифа, 5 человек. Мы уже не вписывались, поехали за город, в Ольгино. У Ольги Ивановны Усовой мы сняли комнату. Осталось найти работу, а ее пруд пруди!

Еську брат устроил учеником разметчика — хорошая специальность, Федя устроился рабочим в деревообделочный цех, а я — на завод К. Маркса в кузницу молотобойцем — работа тяжелая, но денежная! Ручная поковка — кувалду не выпускаешь 8 часов! Утром встанешь — пальцев не разогнуть, постепенно, потихоньку разомнешь, и порядок! И так каждый день. Зато получка 200—250 р. в месяц, по тем временам колоссальная сумма! С получки перевел мамочке 75 р., так она встревожилась: «Павличек, дорогой, где ты достал такие деньги? Не воруешь ли, не дай Бог!»

Я ее успокоил. Жила она с Ирой. Была большая семья, хорошие дети, дружно жили, но судьба разбросала нас по всей стране и дальше, осталась с дочкой!

После работы в клубе «Победа коммунизма» собиралась молодежь, и в различных кружках проводили досуг. Я приземлился в драмкружке. В комитете комсомола отнеслись ко мне хорошо, я не скрывал свою биографию, мне никто не тыкал — мол, чужак!

В 1931 году перевелся на завод № 7 — «Красный Арсенал», что у Финляндского вокзала, — стало удобнее: и работа, и досуг в одном месте. Попросился в кузницу, где поставили на пресс. Легче, чем молотобоец, и перспективнее: прессы разные, нужно на всех научиться работать. Через 2 месяца получил третий разряд, и начальство назначило бригадиром. 50 прессов, работа в две смены, в бригаде около ста человек, разных — все молодежь. Обеспечить бесперебойную работу прессового отдела, чтобы и заработок не упал, чтобы прогулов не было — за это отвечал бригадир. Справлялся, вскоре бригаду наименовали «Молодежно-комсомольская», план выполнялся! А значит, и заработки нормальные!

Днем работа, вечером общественные дела комсомольские (выбрали секретарем кузнечной ячейки), драмкружок. Время летело, на работе нормально, досуг заполнен до предела.

Я не замечал и не вникал, но в стране обстановка нагнеталась. Одно и то же: кругом — враги, БУДЬТЕ БДИТЕЛЬНЫ!

В драмкружке готовили к постановке пьесу местного автора «Кто хозяин»? Суть такова. На заводе происходит непонятное: ломаются станки, в литейном сплошной брак, в кузнице взорвалась печь от избытка мазута и т. д. и т. п. Кешка, комсомольский вожак, организует тайком группу, которая доискивается, по какой причине это происходит, кто виновен в поломке, выпускаемом браке. Демонстрируются и успехи Союза на стройках. Такой монолог произносит Кешка: «В пустынях и степях, среди горных хребтов и таежной глуши вырастают новые заводы: Турксиб запущен, Сталинградский тракторный дает 50 тысяч тракторов в год, Днепрогэс покорил Волгу8 и дает электроэнергию на шахты, заводы и поселки! Рабочий — хозяин страны — демонстрирует невиданные успехи, овладевая новейшей техникой! Будьте бдительны, враг не дремлет, старается затормозить и сорвать успехи великой стройки!» Кешку играл я.

Пьеса кончается тем, что Кешка с товарищами предотвращает подготовленный вредителями взрыв и от полученных ран умирает. Его на носилках вносят, он приподнимается и говорит: «Ребята, прихлопнуло меня, ничего, мы победили — не допустили взорвать заводскую электростанцию. Держитесь, будьте бдительны!!!»

Сергей Миронович Киров на посту секретаря Ленинградского обкома следил не только за выполнением плана, но принимал деятельное участие в становлении быта жителей: строились дома, работали столовые, театры и кинотеатры вечером заполнялись публикой, на заводах устраивались культпоходы в театры. Сеть домов отдыха (на месяц, вечерний, сменный) бесплатно обслуживала молодежь.

Киров любил неожиданно появляться на заводе: подъезжал к воротам, предъявлял пропуск, въезжал на территорию и заходил прежде всего в столовую. Потом шел по цехам без охраны! Дирекции с проходной сообщают, там кутерьма, прибегают — Мироныч (так уважительно его называли) беседует с рабочими.

Шла «большевистская весна», для сельского хозяйства требовались машины, в первую очередь трактора. В кузнице установили эксцентриковый пресс для вырезки поковки на тракторные колеса. Осваивать доверили моей бригаде.

Высокий пресс с установленным штампом: нагревается пятимиллиметровая сталь докрасна, вставляется в штамп, рычагом запускается пресс, и станина плавно опускается, легкий треск — и станина ушла вверх. Деталь готова.

Каждый раз надо рычагом включать пресс — это муторно, и я, на свой страх и риск, кнопкой отключаю рычаг, и теперь станина плавно ходит вверх и вниз! Итог: раньше при управлении рычагом вырезалось 60 деталей в час, а теперь 240! Я поделился своей рационализацией с зам. начальника цеха На-химсоном, и он «благословил» на такой режим работы!

К середине дня вокруг пресса навалом лежали неубранные детали, пресс поднимался и опускался, я увлеченно работал, нагревальщик еле успевал подавать материал. Повернувшись — о ужас, — я увидел напротив пресса группу: директора, начальника цеха и… КИРОВА!

Мгновенно поставил рычаг на болт, и пресс заработал в нормальном режиме. Ко мне подошел улыбающийся начальник цеха: «С тобой хочет поговорить Сергей Миронович» — сказал он. Я, готовый провалиться сквозь землю, подошел. Киров, что-то горячо втолковывал директору, повернулся ко мне, улыбаясь, спросил: «Ну, расскажи, как ты работаешь на "немце"? Хороший пресс?» — «Не то, что хороший — замечательный!» — ответил я. «Молодец!» И, повернувшись ко всей свите, обратился к директору: «Не глушите инициативу молодых, а поощряйте!» И, подумав, добавил: «А главное, не снижайте расценки, пусть зарабатывают!»

Небольшого роста, крепкого телосложения, в неизменном плаще — таким помню его! Замечательный оратор, дважды слушал Мироныча — в Смольном на комсомольском активе. Он так потрясающе говорил — зал слушал, затаив дыхание, он буквально поднимал слушателей! В общении был прост, обворожительной улыбкой покорил всех! А жизнь шла — неумолимая, жестокая и беспощадная.

Партия (а значит — Сталин) выдвинула теорию построения коммунизма в одной отдельно взятой стране. Требуется для этого: работать по-сталински, быть беспощадным к врагам народа, уклонистам и оппортунистам!

В 1932 году в Ленинграде ввели паспорта — та же чистка! К этому времени я твердо стоял на ногах. Бригада гремела, план выполнялся, зарабатывали неплохо. За хорошие показатели выдавали талоны на одежду. Я получил талон на рубашку, два месяца выплачивал и получил белую, как снег — только на бал одевать. Пролежала она года три ненадеванная: костюма же не было.

На очередных выборах меня избрали секретарем комсомольской ячейки в кузнице, членом комитета комсомола. В цехе насчитывалось 500 рабочих, и только два человека имели среднее образование. Я наладил выпуск стенной газеты — она пользовалась успехом! В дальнейшем газета выпускалась регулярно. Никогда не думал, что стенгазета окажется фундаментом для будущей перемены в моей судьбе. Об этом впереди.

В апреле 1932 года комитет комсомола рекомендовал меня в партию. Жаркое было собрание: одни выступали за, другие — против. В цехе работал зам. начальника по хозяйству Рабчук, здоровый, горластый мужик. Я с ним часто сталкивался: он отвечал за доставку металла, деталей, штампов в прессовое отделение, все доставлялось несвоевременно, с опозданием. Я не молчал — обращался к начальнику цеха, а Рабчук — обижался!

Он рьяно выступал против приема меня в партию. «Он чужак», — твердил он. Но большинство проголосовало «за»! Я стал кандидатом в партию с четырехлетним стажем, гордился этим — откровенно на партсобрании, не скрывая, рассказал автобиографию, и меня поняло большинство коммунистов кузницы!

Секретарь Выборгского РК ВКП(б) Петр Смородин при утверждении вызвал к себе. Средних лет мужчина в косоворотке сидел за столом. Смородин — живая легенда, один из организаторов комсомола — пытливо посмотрел на меня, предложил сесть. «Поздравляю с вступлением в партию, — и, поднявшись, пожал руку. — Хорошие отзывы о тебе: и на производстве первый, и на культурном фронте не последний! Запомни, партия оказала тебе доверие, это ценить надо, не замарай звание коммуниста!»

Я стоял и только мял кепку, не зная, что сказать. Он улыбнулся и промолвил: «Иди и работай, как коммунист-ленинец!»

Кто мог предположить, что он, организатор комсомола, возглавит в Ленинграде карательную «тройку»? На его совести десятки тысяч расстрелянных.

Радость, горе, веселье и невзгоды идут рядом! Вчера, полный радужных надежд, уходил от секретаря райкома, а сегодня, сегодня — увы!

Паспортизация по городу заканчивалась, тысячи бывших, неугодных выселялись, а некоторых арестовывали!

Михаил Селезнев — парторг, проходя мимо пресса, где я работал, сказал: «Зайди ко мне». Поднялся я в красный уголок — место работы парторга, присел к столу, он протянул бумажку и сказал: «Запрос о тебе пришел из паспортного стола». Читаю: «Прошу прислать данные на рабочего кузнечного цеха Галицкого П. К. Имеются сведения, что он сын попа, что у него брат за границей. Требуется характеристика, подписанная треугольником».

«Вот такие пироги. Да ты не волнуйся, я советовался с райкомом, мне сказали — надо отстоять парня, иначе он пропадет!» Утешения парторга не успокоили и, не выдержав, нервы сдали, я разревелся: «Сколько же можно жить в страхе, чем виноват, что отец священник, вырос я в советское время — пионер, комсомолец, партия, работаю честно и на производстве и на общественном фронте, что же еще от меня требуется?» — «Успокойся, приложу все силы, но паспорт ты получишь».

Через 2 дня паспорт мне вручил начальник паспортного стола, пожимая руку, приговаривал: «Поздравляю, поздравляю!»

В Петроградском домпросе, на Большом проспекте, открылись курсы по подготовке во ВТУЗ, комитет комсомола направил меня туда учиться, дав характеристику, и я, без отрыва от производства, начал учебу. На курсах подружился с Юрой Гожевым, художником с Ленкино, Павлушей Буты-линым, Володей Фоминых, а Павел Филонов попал на курсы с нашего завода. Все работали и учились.

Я перешел жить из Ольгино на Петроградку, в коммуналку к Гожеву — там собирались, совместно занимались, спорили, мечтали!

Как давно это было, почти 75 лет — в живых один я, многие погибли на фронте, остальные не дожили до наших дней. Наступила глубокая старость, болезни, но держусь. Хочу закончить описание своей жизни на фоне событий, пролетевших над нашей многострадальной Родиной. Без прикрас — что переживал, то и опишу!

Днем в цехе, вечером в клубе, а теперь еще и учеба. Это будущее!

В 1932 году брат Сима досрочно освободился. Приехал в Ленинград злой, худющий — кому понравится за здорово живешь отмантулить на каторге, не преувеличиваю, два с лишком года! (Я не думал и не гадал, что и мне придется испытать подобное на колымской каторге целых 15 лет!)

С его документами бесполезно было искать работу, и он, не солоно хлебавши, уехал в Крым, затем — в Краснодар. Там до войны и трудился. В 1941 году, не дожидаясь мобилизации, добровольно ушел на фронт.

Еще одно событие в 1932 году: Жора, Ирин муж, уехал в Ленинград и поступил в Институт сельского хозяйства, а дома, на попечении жены, оставил двух детишек. Участник Первой мировой, несколько месяцев в Белой армии, несколько лет в Красной армии — таков его послужной список. Учился успешно, заканчивал 3-й курс, впереди еще 2 года. Ира не выдержала, тяжело одной пестовать двух, приехала в Ленинград и потребовала от мужа: «Бросай институт или я брошу тебя!» Жоре, видимо, самому надоела такая семейная неразбериха, и он подал заявление об отчислении. Собрались и уехали в 1932 году в Евпаторию с обещанием вернуться.

Я курсы закончил, подал в Горный на геологический — вечерний. Днем — производство, вечера чередовал — учеба, общественная работа. Сил хватало. В 1933 году женился, вместе трудились в одном цехе: она в конторе, я на прессах.

Жить переехал на улицу Жукова, где жила семья супруги, с родителями сошелся, особенно с отцом. Рабочий-медник, с 1919 года в партии, малограмотный, но энергичный, работал выдвиженцем зав. складами Никольского рынка, справлялся, но любил выпить — лечили в Скворцова- Степанова, вернее, подлечивали, но на работе держали.

В 1941 году он ушел в ополчение, назначили комиссаром полка, и под Гатчиной ополченцев бросили в бой, в большинстве пожилых, почти безоружных — на четырех одна винтовка. Их, конечно, немцы расколотили, много погибло, часть рассосалась по деревням. Тесть, уроженец тех мест, приютился в Даймище, где жил до революции. Отпустил бороду, жил у свояченицы тихо и мирно. Немцы заняли весь пригород, в том числе и Даймище. «Дед» — звали его немцы, не подозревая, кто он. Но предателей среди населения хватало, и кто-то сообщил оккупантам, кто есть кто.

Деда, Николая Антипова, арестовали и... повесили!

На заводе организовали Станко-механический отдел — 4 станочных цеха объединили, назначили начальника, была создана отдельная парторганизация, комсомольская, профсоюзная. Освобожденный парторг, профком, а на комсомольского вожака нет денег. Комитет комсомола рекомендовал меня комсоргом, сняли с кузнечного и приказом по заводу назначили уполномоченным БРИЗа9. Зарплата приличная, стал итээровцем!10 Времени хватало, чтобы заниматься комсомольскими делами.

Работа закипела — и рационализаторская, и комсомольская.

Почти год выдержал на новом месте, но душа не лежала к канцелярщине — я попросился обратно в цех. С комитетом уладил, пошел в кузницу с просьбой взять обратно. Начальник улыбнулся, но подписал: «Первый раз встречаю, чтобы просились в цех и отказывались от итээровской работы».

1933 год был нерадостный для страны — по центральной России, Украине и Белоруссии прокатился тяжелым катком голод. Мой двоюродный брат получил письмо от матери: «Сынок, умираем с голода, отец опух, уже не поднимается». Это на Украине! Приехала двоюродная сестра с Рогачиков, поехала на Ситный рынок, закупила мешок буханок и отправила домой. Через несколько дней получили весточку: весь хлеб отобрали!

Второй раз приехала сестра не одна, захватила двух подруг и они, на сей раз, сумели на троих провезти два мешка — не доезжая станции, сходили на полустанке!

В кузницу я вернулся и пошел работать к Гошке Пары-гину молотобойцем на трехчетвертной паровой молот. Гошка — ФЗУшник, я его затащил в комсомол, отвлек от пьянки и гульбы. Парень толковый, мы с ним прогремели как лучшие рационализаторы. Это добавка к бюджету! Специальность прессовщика пригодилась: многие детали, изготавливаемые под молотом, перенесли на пресс, что удешевляло продукцию.

С женой мы работали в одном цехе, вечером вместе шли в драмкружок, если нет занятий в институте, или в кино — казалось, жизнь улучшается! На самом деле трудности никуда не исчезли, просто от них отмахивались, стараясь не замечать!

Объявили очередную чистку партии. Аппарат, комсомол «подчистили», неугодных вроде не осталось!

В кузнице в красном уголке после дневной работы назначалось собрание, приходила комиссия, и судейство открывалось. В кузнечную ячейку входили директор завода Сухомлинов, председатель облисполкома Струве и другие высокопоставленные партийцы — чтобы не отрывались от масс. Мне поручили выпускать стенгазету, освещать процесс чистки.

В один день «чистили» директора, председателя облисполкома и меня. Народу полно! Сухомлинов, средних лет, высокий брюнет, кое-где пробивалась седина, держался спокойно, рассказал биографию, ответил на вопросы: в семье он семнадцатый, с Псковщины, чуть захватил империалистическую, полностью гражданскую, в которой погибло 4 брата, потом учеба, работа, два года стажировки в Германии на военных заводах и должность директора завода! Чистку прошел! В 1937 году «вспомнили» — стажировался в Германии, арестовали, ст. 58-6 — шпионаж, и… расстреляли! (В Ленинграде очень мало уцелело директоров: в прошлом эсеры, меньшевики, «стажеры» за границей — значит, изменники!)

Следующий я. Коротко биография, потом вопросы. После крестьянского сына тяжеловато, но ничего — с двадцатидвухлетнего, что взять? Рабчук и здесь выступил, но председатель остановил его: «Он ничего не скрыл, зачем повторяться?» Спросил мастера, парторга, получив положительный ответ, махнул рукой: «Садись, сынок, так держи и дальше»! Его слова вселили надежду. Объявили: «Чистку прошел».

Многие пострадали: несколько человек перевели в сочувствующие — это что-то среднее между кандидатом и членом партии, некоторых за пассивность исключили! В заключении своем комиссия записала: «Отметить хорошую работы стенгазеты — редактор Галицкий П.»

Шел домой, а мысли одолевали — мне 22, впереди жизнь, полная ухабов, ям! Выдержу ли я? Такова жизнь на данном отрезке, значит — нужно крепиться!

В 1933 году бывший парторг цеха Степанов был откомандирован райкомом в подшефный Залучский район инструктором, приехал в отпуск и встретился со мной: «Я рекомендовал тебя в районную газету, понимаешь, некому работать, а ты мастак». — «Я в Горном и бросать не собираюсь» — ответил ему. Но колесо закрутилось — вызвали в партком и сказали: «Надо ехать».

«Ты еще молодой, поработаешь годик, приедешь, и мы тебе квартиру дадим, а в Горном устроим академический отпуск» — закончил секретарь парткома аудиенцию.

Спорить бесполезно, тем более получил вызов в райком к Смородину: «Езжай, не упирайся, в деревне нужны грамотные люди, вернешься — поможем!»

Расчет получил быстро, выдали двухмесячное пособие, ордер на пальто. Собрались с женой, сообщили в Залучье — встречайте, и выехали в Старую Руссу. А дальше по бездорожью 45 км. На вокзале поджидал пожилой крестьянин. Лошадь, запряженная в двухколесную телегу, набитую соломой — таков поданный экипаж.

На местном диалекте ее величали «БЕДА»!

Выехали от вокзала рано утром, а приехали в район под вечер. Апрель, солнышко пригревало по-весеннему, снег стаял с полей, а дорога, разбитая, с глубокой колеей, залитой водой, представляла непроходимое месиво! На Ситном рынке купил в дорогу солдатские сапоги — они расползлись, и пальцы с портянками показались наружу!

Переночевали у редактора Григория Лукши.

Залучье мне понравилось — большое, в прошлом торговое село, вокруг небольшие деревеньки, рядом протекает речушка Робья, виляет, течет позади дворов, обвивая кольцом кладбище, вырывается на простор и впадает в Ловать. На центральной улице в новом здании — райком, райисполком, по соседству в кулацком доме милиция и НКВД11 — в этих четырех буквах постепенно концентрировалась власть, все могущество сталинской империи.

Напротив, в бывшей церкви, клуб, дальше райпо с магазинами и конторой.

Деревенские домики заканчивали центральную улицу, дальше — мостик через Робью, а за ним, чуть не сливаясь с Залучьем, — деревушка Верхняя Сосновка. Еще три улицы переулки…

На крутом берегу реки, в ста метрах от райисполкома, построили большой дом буквой «П» — в нем обитали приезжие работники всех рангов и званий. Секретарь райкома и председатель райисполкома проживали в отдельных коттеджах.

Мне дали квартиру (комнату и кухню), утвердили полпайка, довольно приличный набор продуктов, голод не угрожал! Открывалась новая жизнь!

В Залучье прожил около четырех лет, испытал радость и горе, но вспоминаю с теплотой: я познал себя, почувствовал удовлетворение от работы в редакции.

Утром, после приезда, с редактором зашли к секретарю райкома Мелюхову Константину Карповичу. Встретил сдержанно, но приветливо.

Небольшого роста, про таких говорят — ладно скроен и крепко сшит, с густой шевелюрой. Умные пытливые глаза — запомнились мне!

Коллектив редакции небольшой: редактор, заместитель, ответственный секретарь, выпускающий и два инструктора. Костя Алексеев (секретарь) ввел меня в курс, как готовится газета, и дела пошли: на велосипеде ездил по району, вникал в сельскую обстановку, знакомился с председателями колхозов, бригадирами, доярками.

Район провел сев первым в области. В райцентр съехались передовики отметить успех — веселые, жизнерадостные! Полный контраст с евпаторийскими колхозниками!

Почему — не понял, видимо, сыграло время, прошло четыре года, колхозы, где умный руководитель, окрепли, крестьяне свыклись с неизбежным — против рожна не попрешь! Разъезжая по району, бывая в усадьбах, на скотных дворах, убедился: где толковый хозяин, люди довольны. Но, увы, таких не густо.

Мы, газетчики, старались помочь, показывая передовиков, разоблачая лодырей, нерадивых. Работа мне пришлась по душе, но с редактором не особенно ладил: как журналист не на высоте, к тому же большой любитель «просиживать штаны» в кабинетах руководства. В работу редакции не вникал, свалил все на меня. Я не сетовал, с удовольствием вникая в азы журналистики, набивая руку в газетном деле.

В ноябре поехал в Ленинград в отпуск, зашел в партком напомнить об обещании: «через год вернешься, дадим квартиру, устроим». Ответ ошеломил меня: Залучский райком возражает против моего отъезда! «Мы бессильны, — сказал секретарь парткома Егоров. — Иди в обком!»

Тронулся по инстанциям. В обкоме приняли у третьего секретаря Щербакова. «На селе кадры крайне нужны, тем более газетчики» — и, открыв ящик стола, протянул мне листочек: «Предъявитель (ФИО) является кандидатом на поступление в Институт журналистики им. Воровского». Штамп, печать обкома партии.

Щербаков внимательно наблюдал за моей реакцией. Видя, как я растерялся, сказал: «Это путевка в Институт журналистики на заочное отделение. Условия таковы: в начале года полтора месяца в стенах института, в конце — два месяца. И учиться будешь, и работать, набираться опыта». С тем я и ушел. Поразмыслил, пришел к выводу — меня такая перспектива устраивает!

Канал Грибоедова, 166 — особняк любовницы какого-то миллионера, шикарное здание, два конференц-зала, замечательные аудитории — здесь и приземлился до 1937 года. Документы приняли и сообщили: экзамены с 1 декабря.

Осталось несколько дней до злополучной даты, ничто не предвещало трагедии, крутого поворота в политике страны — террора, арестов, произвола!

1 декабря, с утра, съездил в институт, познакомился с абитуриентами, нашлись знакомые из других районных газет — коллеги.

Дома пообедал и прилег на диван. Напротив рупор — меня насторожило частое отключение передач. Где-то около шести заиграла грустная музыка, замолчала, тишина. Через несколько минут опять музыка и опять тишина. Только в 12 ночи или около этого раздался голос диктора: «Центральный Комитет Коммунистической партии, Президиум Верховного Совета с прискорбием сообщает, что в Смольном, в 16 часов, от руки врага рабочего класса тяжело ранен член Политбюро, секретарь ЦК и Ленинградского обкома, пламенный трибун Сергей Миронович Киров!»

Зазвучала траурная музыка, мы сидели на диване, удрученные и расстроенные! Его уважали и любили ленинградцы. Музыка передавалась всю ночь.

Утром вышли газеты в трауре с подробным сообщением: в Смольном на пленуме обкома должен был выступить С. М. Киров с докладом об отмене карточной системы. Он вышел из своего кабинета, появился в коридоре без охраны, прошел несколько шагов, и Николаев выстрелил ему в затылок, смертельно ранив.

В институте занятия отменили. В большом вестибюле с широкой мраморной лестницей состоялся митинг. Открыл ректор Шамес. Мы разошлись, подавленные происшедшим.

Я вспомнил встречи в кузнице, на общегородском собрании актива комсомола. Мне было обидно, что погиб такой душевный человек, сильный организатор и партийный деятель.

История и по сей день не раскрыла тайну убийства, есть только догадки, мысли. Позже, на Колыме, в лагере, встречаясь с заключенными, работниками НКВД и партработниками, понял истинную причину гибели С. М. Кирова, кому была нужна его смерть и как использовали ее, дабы усилить аресты старых членов партии — соратников Ленина, вообще террор против своего народа!

За всем этим — зловещая фигура Сталина.

Обычная человеческая история: Кирову 48 лет, мужчина в соку, жена больная, он завел амуры с женой Николаева — неудачника, потерявшего работу и партбилет. Николаева «подобрал» Запорожец, зам. начальника НКВД по Ленинграду, и по заданию Ягоды вручил ему пистолет, организовал выстрел в Смольном, убрав предварительно охрану. А за Ягодой та же фигура — Сталин. Об этом мне рассказал Петр Дубошин, в прошлом чекист, потом арестант, умерший на прииске «Линковый».

В моих воспоминаниях «Этого забыть нельзя» я описываю это более подробно.

Странно, очень странно — никто не остался жив, кто соприкасался с этой трагедией, Виссарионыч всех «замел». Убийством Кирова Сталин развязал себе руки.

И развернулись процессы — Зиновьев, Каменев, Рыков, Бухарин, Рудзутак, Радек и другие «чистосердечно» признаются в организации убийства и вредительства.

Процессы открытые, виновники рассказывают о своих злодеяниях, чистосердечно каются в грехах. А почему? Одним обещают не трогать семью, другим — сохранить жизнь, третьих избивают до полусмерти, с некоторыми «беседовал» Сталин.

Результат один — они покаялись чистосердечно!!!

Обыкновенные граждане Советского Союза, слушая радио, читая газеты, негодовали, кричали: «Смерть изменникам!!!»

Недавно читал двухтомник Карпова «Генералиссимус». Он «доказывает», что Сталин был добрый, любил священников! Анекдот. В подтверждение справедливости процессов демонстрирует протоколы суда, где замордованные, избитые и прошедшие пытки подследственные каются в содеянном.

Я не кровожаден, но жалею, что господин Карпов на своей шкуре не испытал сталинское правосудие, сталинскую машину пыток! Уверен — не было бы «исторической эпопеи»!!!

Позор для России, позор, что печатают такие книги, извращенно показывающие историю сталинского периода!!!

По Карпову, что Сталин, что Берия — жертвы. А кто же тогда убиенные, отправленные на каторгу?!!

В 1934 году одурманенный народ верил партии и ее вождю, готов был растерзать этих «иуд и убийц»!

Вернувшись в Залучье, не забывая редакцию и журналистику, я принялся за учебники. Жену отправил в Ленинград к родителям — ждали ребенка, написал маме письмо, она приехала в деревню, чтобы помочь растить будущего наследника или наследницу. В январе 1935 года получил телеграмму: «Поздравляю с дочкой, Катенькой!»

Через месяц, в начале февраля, встретил жену и дочурку в Старой Руссе, закутал обеих в тулуп и доставил домой. Спасибо Васе Семенову, председателю колхоза «Гигант». Он организовал санки, помог мне.

Встреча, радость, казалось, все хорошо, но впереди переживания, волнения — отголоски выстрела в Смольном чувствовались!

На заводе «Арсенал» выходила многотиражка, ребят с редакции я знал и, приезжая в город, делился с ними опытом. На второй день после убийства их арестовали — всех! И прихватили наборщика, уполномоченного по печати НКВД!

После сообщения газетчики появились на работе, чтобы к дневной смене вышла газета. Быстро смонтировали, напечатали и к утру пустили в цех.

Неожиданно из «Большого дома» поступил приказ: приостановить распространение, из цехов газеты немедленно изъять. Что же случилось?

Случилось непоправимое: при проверке обнаружили, что в обращении ЦК в слове ВРАГА набрано два «р». Сделали знак — выбросить. Чернила плохие, бумага тоже, и чернила расползлись на все слово! Наборщик, делая исправления механически, не вникая в текст, выбросил все слово — он прав, потому что слово покрыли чернила, а в результате — фраза получилась архиантисоветской: «ОТ РУКИ РАБОЧЕГО КЛАССА ПОГИБ…» и т. д.!

Группа Николаева-Котолынова, оказывается, давно существовала, связанная идейно с троцкистами, вредила, готовила террористические акты, — писала пресса.

И пошло-поехало. Из района забрали несколько человек — родственников и связанных по прежней работе с Ко-толыновым и Николаевым.

Политбюро объявило проверку партдокументов под лозунгом: выкорчевать нечисть из партийных рядов! В июле вызвали мою скромную персону на бюро для проверки. Кандидатский стаж — 4 года — закончился, прием из-за проверки прекращен, что ожидает, посмотрим. Поспрашивали, поговорили, попросили выйти. Зашел, и мне зачитали приговор: «За связь с чуждым элементом (мать-старушка попадья) исключить из кандидатов, с правом вступления, и оставить в комсомоле»!

Ушел, ничего не соображая. Постой, теперь выгонят из редакции, а то и арестуют. Уж больно «ел меня глазами» Поздняков, начальник НКВД.

На следующий день звонок: секретарь райкома пригласил на собеседование.

Зашел, сел — молчит, я тоже. «Ты комсомолец, с правом стать коммунистом, и райком решил оставить тебя работать в редакции ответственным секретарем выпускающим. Согласен?» — «Да», — ответил я.

Меня не выгнали — работать-то некому. Ставку оставили, паек тоже. Я часто выпускал газету и подписывал за редактора. Из института не исключили, ведь в комсомоле остался, продолжал сдавать зачеты.

1935, 1936, 1937 годы — процесс за процессом, расстрелы, аресты. Страна жила в страхе.

Недалеко от Залучья, через овраги, в извилинах Робьи раскинулась деревушка Избитово, колхоз «Ленинский путь». Красивейшее селенье растянулось одной цепочкой, возле домов могучие липы перекинули ветви через дорогу, сплелись на высоте ветвями — в любую жару прохлада. Председатель Василий Зуев, русский богатырь, энергичный, веселый, хороший организатор. «Ленинский путь» — зачинщик всех мероприятий, а Вася, член бюро РК, пользовался заслуженным уважением. Часто заходил в редакцию побалагурить, деревня-то рядом, я частенько заезжал к нему на велосипеде. Мы дружили, несмотря на разницу в годах — не меньше двадцати.

В один из летних жарких дней, не то в 1935, не то в 1936 г. погода резко изменилась: подул ветер, набежали тучи, закрыв небо — надвигалась сильная гроза.

В жару мы спали на чердаке дома, и я в окошко наблюдал за разбушевавшейся стихией. Молнии сверкали, блестящие огненные шары, как кометы, ударялись в землю, попадали в лес, поджигая деревья. Страшновато смотреть, а каково путнику? Забрав жену и дочку с чердака, спустился в квартиру. Дождь лил стеной, гром гремел.

Утром новость — Избитово сгорело дотла, успели вывести скотину, разгрузить амбар. Отчего загорелось — поджог, гроза?

К несчастью, в деревню вернулся из ссылки сын кулака, жена избитовская, сам тоже. Жил он в Залучье, в его доме теперь милиция и НКВД. Вернулся с хорошими документами, работал в колхозе по-ударному.

Органы искали «виновника» пожара, отбросив версию грозы, наткнулись на него и поняли враз: кулацкое отродье — он поджигатель. Ура, ура!!!

Арестовали, а у жены брат, слабоумный мальчишка, ему и 15 не исполнилось, он признался — зять подговорил поджечь. «Кулака» истязали, били, держали в подвале с водой — бесполезно: не подписал себе смертный приговор.

«Дело» закончили, в бывшей церкви состоялся показательный суд, областной!

Зал битком набит, на сцене заседает суд, в уголке я пишу репортаж.

Вводят арестованного — мужчина лет сорока, богатырски сложенный, лицо в синяках, рубаха изорвана, посконные штаны в кровяных пятнах.

Допрос очевидцев, свидетелей, «преступника». Он твердил одно и то же: «не виноват, не поджигал».

Главный свидетель — мальчишка, брат жены, — что-то лепетал и показывал пальцем на зятя.

Суд удалился на совещание. В зале духота, приглушенные отрывки слов, никто не уходит. «Суд идет» — объявил секретарь, зал поднялся.

Судья зачитал — вина доказана, виновный приговорен к высшей мере социальной защиты — к РАССТРЕЛУ! На обжалование 72 часа.

Раздирающий душу крик, мужчина упал на пол и все кричал: «Не виноват я, не виноват!» В зале шум, крики, конвой поднял бедолагу, волоком потащил за сцену. Суд удалился, зрители, возбужденные, расходились.

Я сидел как завороженный, не в силах подняться и уйти. Судя по процессу, он не поджигал. Прокурор Антонов (позже его расстреляли) и начальник НКВД Поздняков не убедили, не смогли доказать виновность.

Через неделю, недалеко от редакции, встретил «расстрелянного», чисто одетого, без синяков (зажили), улыбаясь, он сказал: «Приговор отменили, я уже дома».

Радовался он преждевременно — через неделю арестовали по новой. Я с женой шел в магазин, поравнялись с НКВД и остановились, ошеломленные: вместе с рамой на тротуар вывалился «убийца», за ним, вернее, верхом на нем, два стажера из гвардии Позднякова. «Караул! Убивают!» — во все горло орал он, а стажеры тащили его по земле в помещение. Его увезли в Старую Руссу.

В конце мая арестовали секретаря райкома К. К. Мелюхова, затем второго секретаря Гаврилова и председателя райисполкома Фокина Ивана Степановича. Аресты нарастали катастрофически: председателей сельсовета, колхозов, бригадиров, директоров лесхозов брали подряд, не разбирая, лишь бы выполнить план. А такой план был — об этом сейчас знают все.

В 1937 году район по севу завоевал Красное знамя, и Михаил Лапин, директор МТС, выступая, сказал: «Под руководством лучшего кировца — тов. Мелюхова — наш район завоевал знамя»! Когда его арестовали, Поздняков шипел на допросах: «Я тебе покажу лучшего кировца»! (В 1928 году Мелюхов был исключен из партии за троцкизм, а потом восстановлен). В 1938 году случайно встретился с Михаилом на пересылке по Селенге, и он рассказал, как ему «лепили» группу, чтобы довести до расстрела.

Поздняков оказался на коне, выступая на митинге возле клуба. Он, брызгая слюной, орал: «Выкорчуем троцкистскую погань, вредителей и врагов народа!»

Второй волной ушли остатки работников районных организаций, предколхозов, прокурор, судья. Чисто подмел Поздняков.

На Колыме, на прииске Фрунзе, я встретился и с И. С. Фокиным. По Залучью помню его, да и по заводу — среднего роста, в годах, седой, спокойный, одет в форму, как одевались старые рабочие, сапоги или ботинки, брюки навыпуск, неизменная косоворотка. А в 1941—1942 году передо мной стоял сгорбленный старик с поникшей головой, с потухшим взглядом, в рваном бушлате, с котелком на поясе. Ветхий старик, а ему и шестидесяти нет!

14 августа 1937 года повез жену к поезду, она уезжала в Питер рожать второго ребенка. На переправе догнала легковушка НКВД, меня попросили пересесть, и мы вернулись. Встреча с Поздняковым, шмон, издевательства!

Так закончилась гражданская жизнь на воле — впереди лагерь Южлаг, Колыма, чужая планета, несколько судимостей (периодически в 1943 г., в 1948 г., через пять лет добавляли), освободился в 1952 году, пробыв под охраной 15 лет с гаком!

Фокин сказал мне при встрече на Линковом: «Павел, мы с Константином Карповичем ничего не подписали — нас били, держали в полузатопленном подвале, судили, мне и ему по 25, остальным по 15. Вспоминали всех, но не думали, что тебя загребут. Ты был самый молодой!» Они ошиблись: для поздняковых и им подобных аресту подлежал любой пол и любой возраст!

В этом злосчастном 1937 году произошло несколько крупных и ярких событий, которые раскрывают сущность власти и ее руководителей — на словах одно, а в жизни другое.

Процессы продолжались, и открытые, и закрытые, но исход один — СМЕРТЬ!

В мае короткое сообщение в газетах — в прокуратуре СССР: разоблачена военная группировка, во главе с Тухачевским, Корком, Уборевичем, Егоровым, Алкснисом и др., обвиняемым по ст. Уголовного кодекса — 58-1а, 2, 6, 11! Следствие продолжается. Через несколько дней суд, все сознались — их расстреляли. Еще совсем недавно им присвоили звания маршалов, комкоров, комбригов и т. д.

В 1930 году, ударив по кулаку, частично и по середняку, угробили сельское хозяйство, оно до сей поры не очухалось. А в 1937 году еще более сильный удар пришелся по командованию Красной Армии. Под корень или около этого уничтожили высший и средний командный состав, к войне оказались неподготовленными. Поэтому в 1941 году за несколько месяцев европейская часть страны, вплоть до Москвы и Ленинграда, юг — молниеносно оккупировали гитлеровцы. Гитлер остался доволен — и «благодарил», наверное, Виссарионыча за расстрелы в Красной армии!

Вспоминается портрет Сталина с девочкой из Средней Азии на руках — впечатляющий! Мудрое лицо с ласковой отеческой улыбкой. А через два дня этот «ласковый дедушка» дал команду, и арестовали всю ее семью, отца расстреляли, остальных в тюрьму, в ссылку. Недавно я читал воспоминания этой девочки.

В 1937 году собрали съезд колхозников-ударников. В президиуме Сталин и все его соратники.

Выступает колхозник: «Товарищи, я в колхозе работаю трактористом, даю в день три и четыре нормы, но я сын кулака!» Сталин его перебивает репликой: «Сын за отца не отвечает!» Весь зал поднялся: бурные овации, аплодисменты, восторженные крики, у многих на глазах слезы!

Значит, в точку попал Вождь, но только на словах — в жизни ничего не изменилось: преследовали, выгоняли с работы, сажали детей «бывших». Государственный террор против своего народа продолжался!

Все происшествия одного года раскрывают истинное лицо, лицо хамелеона, нашего высшего руководства сталинских времен!!!

Подручный Сталина Ежов, выполняя указания Вождя, развил бурную деятельность по уничтожению старых большевиков, интеллигенции, рабочих и крестьян — спустил по краям и областям директивы с указанием, сколько расстрелять, сколько посадить. Ни в одной стране, в самые тяжелые времена, не было такого — даже при инквизиции! Страна, возглавляемая коммунистами, оказалась впереди в организации планового уничтожения своих соотечественников!

На необъятных просторах страны, куда ни глянь, маячили вышки лагерей, где ишачили заключенные. Они выросли, как грибы, в Сибири, Казахстане, в Заполярье, в самых отдаленных и гиблых местах!

А газеты, радио, захлебываясь, прославляли «великого кормчего» и его соратников, требуя повысить бдительность, выявлять вредителей и их пособников, беспощадно уничтожая виновных! Что ни газета, что ни передача, сплошь заполнены дифирамбами: спасибо Сталину за счастливую жизнь!!

Невольно вспомнилось, как на «Скрытом» Шуринок, начальник прииска, перед началом показа кинокартины проводил собрание. Тема — намыв золота вольнонаемными после работы. (Они, конечно, не мыли, а выменивали у заключенных за табак или хлеб, но все равно — надо потратить время, и немалое, чтобы наменять металл!) Я пришел в кино, а попал на собрание, чтобы начальство не приметило, спрятался за широкими спинами впереди сидящих. А рядом со мной сидела Макарова, жена маркшейдера. На призыв Шуринка повысить норму сдачи золота вдвое все захлопали, а некоторые подхалимы даже поднялись. Рядом сидящая Макарова тоже хлопала, а сама приговаривала: «Что же мне делать, куда же девать детишек, кто с ними будет сидеть!!!»

Так на Руси и жили: плакали, а хлопали, восхваляя руководителей!!

А впереди тяжелейшие испытания для Родины — ВОЙНА, ГОЛОД, РАЗРУХА! А мне — годы каторжного труда в сталинских «истребительных» лагерях.

 2008 г.

 

1 Частный заповедник в Аскания-Нова существовал с 1874 г. В 1898 г. владелец поместья Фридрих Фальц-Фейн впервые в мире по собственному почину исключил из хозяйственного оборота часть нетронутой степи. С 1921 г. Аскания-Нова — один из первых советских заповедников. Ныне — биосферный заповедник мирового значения. (Прим. ред.)

2 Ныне г. Цюрупинск (Прим. ред.).

3 Ефим Алексеевич Придворов — настоящее имя Демьяна Бедного (Прим. ред.).

4 «Шахтинское дело» — официально «Дело об экономической контрреволюции в Донбассе» (1928). В ходе этого дела практически впервые получило широкую известность понятие «вредитель» и была разработана целая философия» этого понятия. Из 53 обвиняемых были оправданы лишь четверо, из них двое — германские подданные. Пять человек были расстреляны, остальные получили различные сроки. В 2000 г. все осуждённые по Шахтинскому делу были реабилитированы за отсутствием состава преступления (Прим. ред.).

5 ФЗУ — фабрично-заводское училище, предшественник более поздних ПТУ (профессионально-технических училищ) (Прим. ред.).

6 Ныне Донецк (Прим. ред.).

7 Речь идёт о знаменитой статье И.В. Сталина «Головокружение от успехов» (Правда, 5.01.1930). В этой статье Сталин провозгласил переход от прежних методов коллективизации (поспешных и грубо-насильственных) к более гибким, а вину за «перегибы» переложил с себя на рядовых исполнителей (Прим. ред.).

8 Так в оригинале (Прим. ред.).

9 БРИЗ — Бюро рационализации и изобретений (Прим. ред.).

10 ИТР — инженерно-технический работник (Прим. ред.). 11Точнее, ОГПУ было переименовано в НКВД в 1934 г. (Прим. ред.).