ВАГОН НОМЕР 23

(путевые заметки)

- Налево! По одному! Бегом!

Эту команду мы слышали каждое утро и каждый вечер во время следования этапа в новый лагерь.

"Этап, этап, этап...", - стучат колеса по железнодорожному пути. "Этапы большого пути" - емкое понятие, рожденное нашей эпохой. Это слово рождает и страх, и надежду. Страх, потому что неизвестно, куда тебя отправляют, можешь загреметь в места, о которых ходят легенды:

Воркута, Караганда, Норильск, Тайшет и т.д. или в другие неизвестные места, где можно протянуть ноги ("дать дуба") и получить в подарок "деревянный бушлат". Деревянный бушлат - черный юмор, романтическое преувеличение: на нашего брата, отдавшего богу душу, пиломатериал не расходуют. Но самое страшное место, опять-таки по легендам, -Колыма - край света с лютыми морозами, с цингой, с произволом времен работорговли, с лагерными историями о знаменитом наместнике этого края Гаранине, который расстреливал без суда и следствия по номерам, т.е. каждого десятого или пятого, или четного, или нечетного, с гегемонией урок или сук. Много врагов у заключенного: мороз, потому что одежда на "рыбьем меху" не согревает истощенное тело; голод, когда кормят скудно и всякими отбросами вроде мороженых и гнилых овощей или тухлой селедкой; болезни, из которых самые доступные - дистрофия, дизентерия, цинга; надзиратели, которые могут карать или миловать; нарядчики, которые подбираются из уголовников и беспощадны при исполнении своих функций; конвой с собаками, натренированными на двуногого зверя; работа, высасывающая последние жизненные соки, и вши. Трудно сказать, который из врагов лучше, - вроде бы вошь: у нее нет злого умысла, а только борьба за свое существование за счет твоей крови. Было бы ее много - не грех и поделиться, но когда полчища этих зверюг размножаются на твоем истасканном по нарам теле, а кровь уже сосали до них, начинаешь думать, что надзиратели лучше, потому что общение с ними не круглосуточное, и не все они изверги, попадаются и вполне нормальные люди. Это мысли мрачные. Где бы ты не находился, человеческая фантазия может придумать обстоятельства более жуткие, но эта же фантазия может родить вместо страха надежду на путешествие со счастливым концом, как в сказках нашего детства. Существуют же лагеря со справедливым начальством, с работой в помещении, когда не страшны ни морозы, ни непогода, с питанием из доброкачественных продуктов, с наличием медицинской помощи, с доброй баней и санобработкой ("вошебойкой"). Поэтому всякий этап сопровождается страхом или надеждой - в зависимости от твоего психологического настроя, от

 

общества тебе подобных, с которым ты путешествуешь, от условий твоего пребывания в местах, которые ты покинул.

... Все перебегают налево. Конвоиры вдвоем являются в вагон для поверки, т.е. для пересчета заключенных, с деревянными колотушками на длинной ручке сантиметров 70-80. Третий конвоир стоит внизу у вагона. Поверка - веселая работа: зазевавшихся угощают по хребту колотушкой, но все знают эти шутки и поэтому бегут, как на стометровке. У конвоиров тоже реакция неплохая и некоторым нерасторопным все же достается. Таковы условия игры.

Когда все оказываются в задней части вагона по ходу поезда, раздается новая команда:

- Всем направо! По одному! Бегом! Под нары!

Начинается пересчет. Лишь бы сошлось, а то будут гонять туда и обратно до посинения. Хорошо, что у нас всеобщее образование, особая благодарность упражнениям в беглом счете.

Команда выполняется беспрекословно и быстро. Только Иван ходит с чувством собственного достоинства. Конвоиры его не трогают, не унижают. Иван - "вор в законе", неформальный лидер, которому подчиняются все, в том числе и староста. Староста назначен конвоем из "мужиков" и отвечает за порядок в вагоне и за все отклонения от этого порядка. У него есть обязанности. У Ивана обязанностей нет, но в случае какого-либо ЧП, его тоже призовут к ответу, как главного идеолога, как короля бесправного общества, оказавшегося в одном вагоне с подданными. Второй по рангу - Васька, что-то вроде вице-короля, тоже "вор в законе", но, очевидно, менее именитый. У них есть свита из нескольких уголовников и две "шестерки" из мелких воришек: Петька Шуруп и Митька Хмырь на правах личного обслуживающего персонала, т.е. слуг, но для остальной массы, для мужиков, они тоже вышестоящие, но самые противные. Как говорится: до бога высоко, до царя далеко, а Шуруп и Хмырь все время шныряют по вагону, наблюдают настроения и пресекают самодеятельность.

Во время этапа никаких у тебя обязанностей. Вернее, одна есть: не сбежать. Лежи себе на нарах или под ними и пережевывай, что дадут. Главное - не замерзнуть, декабрь все-таки, но в вагоне есть железная печка, а вечером приносят ведро угля. Самая веселая минута, когда загудит печка и около нее можно погреться: на полу и по углам всегда холодно. Питание - двухразовое: утром после поверки - горбушка (пайка) и кипяток, а вечером после поверки - каша и кипяток. Мужики говорят, что с таким харчем ехать можно, и чем дальше, тем лучше: срок идет. Была бы кругосветная железная дорога, катали бы по ней до окончания срока, а срок выйдет, высаживали бы где-нибудь в Европе или в Америке, нехай даже в Австралии - там тоже на кусок хлеба заработать можно.

Такое настроение возникало на нарах, потому что многие знали или слышали, что этапное довольствие выдается сухим пайком по норме:

 

хлеб - 700 гр., сахар - 15 гр., рыба - 167 гр., то есть давали пайку, селедку и один или два раза в день кипяток. На этом рационе долго не протянешь. Горячая пища для этапника - подарок.

Утро" пайки раздает староста, вечером кашу - шестерки. Здесь свой ритуал: сначала накладывают кашу в миски Ивану и Ваське, всей камарилье, старосте и себе, потом всем мужикам. Ивану и Ваське накладывают по полной миске, всей свите и старосте - по два черпака, остальным - по одному. Никто не ропщет: у кого сила - у того и привилегии. Такой порядок установлен с согласия или, скорее, по воле Ивана пайки раздавать шестеркам он не позволил, узаконив, таким образом, что это довольствие неприкосновенно. Мужики говорят: "Есть же порядочные воры". Это об Иване.

Привилегий в этапном вагоне не так уж много: лишний черпак каши лучшее место на нарах. Иван, Васька, вся свита и староста расположились на верхних нарах в головной части вагона, остальные на свободных местах и под нарами.

Группы по вагонам комплектовали на пересылке (Красная Пресни), потом колонну из нескольких групп приводили к составу из пульмановских вагонов и загружали в них, сверяя по формулярам: фамилия, имя, отчество, год рождения, статья, срок.

В разноликой серой массе заключенных 23-го вагона выделялся один: высокий, стройный мужчина лет тридцати пяти, с тонкими, правильными чертами лица, одет он был в полупальто, меховую шапку, сапоги. Про него нельзя было сказать: мужик. Его глаза говорили, что их владелец не лыком щит и обстоятельства его не смяли, движения были не суетливы, замечания его выслушивались с почтением. Все очень быстро узнали, что зовут его Иваном и что он "вор в законе". Вокруг него как-то сразу сплотилась группа уголовников, способная узурпировать власть -законы У них свои, дисциплина железная. Малочисленная ячейка человеческого общества расслоилась: воры заняли свое место, остальные - свое.

Обычно через некоторое время после того, как задвигается дверь вагона, воры начинают осмотр личных вещей и реквизицию всего более или менее добротного; в тюрьме осматривается и обыскивается каждый вновь появившийся в камере. Приемы реквизиции имеют вариации: либо забирают без комментариев (в. случае сопротивления можно получить по роже), либо заявляют: "давай махнем!", т.е. тебе выдаю замену, варианты разнообразные. Один мужик ходил в вызывающего вида кубанке, которая, очевидно, попала сюда вместе с танцором из ансамбля песни и пляски. С танцора ее, конечно, сняли, а потом с наступлением холодов махнули ее на меховую ушанку, и ходил мужик в заплатанной телогрейке, в рваных брюках, но в кубанке с красным верхом и получил кличку "красюк".

Было странно: ехали сутки, вторые, третьи, а в вагоне все было тихо, и мужиков не терроризировали.

 

На четвертые сутки устоявшееся течение этапной жизни было несколько нарушено по вине шестерок во время ужина. Кашу раздавал Шуруп, он стоял с черпаком и после того, как миски на верхние нары были поданы, весело провозгласил: "Подходи, дармоеды!" Это мужикам. Сказано было беззлобно, но чтобы все чувствовали, кто благодетель. Случилось так, что Шуруп просчитался и последнему нечего было выскребать. Перед ним с пустой миской стоял худой парень лет восемнадцати и смотрел на Шурупа большими голубыми виноватыми глазами. Шурупу было бы легче объяснить, кто есть кто, если бы парень стал "качать права", т.е. возмущаться, но он молчал. В вагоне повисла мерзкая тишина, все притихли, перестали стучать ложками по мискам, ждали, что будет.

- Что гляделки таращишь? -не выдержал Шуруп, его крик был как взрыв, - Не видишь, что раздача закончена? Завтра пройдешь первый. Вали отсюда!

Парень опустил миску и тихо пошел к задним нарам.

- Здесь тебе не санчасть! Не у мамани! Будешь хлебало раззевать, дуба врежешь на первой командировке, - изрекал Шуруп. Все молчали. Иван поднялся и сел на нары, свесив ноги.

- Пацан, подойди сюда.

Парень неторопливо и молча подошел к Ивану. В глазах у него не было ни испуга, ни злости, - он смотрел прямо, но отрешенно.

- Шуруп, дай-ка свою миску.

Шуруп нехотя протянул Ивану свою миску, наполненную кашей.

- Возьми, пацан, - сказал Иван и в голосе его было что-то домашнее, человеческое.

Парень молчал и не двигался.

- Я два раза не повторяю, - в этой фразе зазвенел металл. - Если какая-нибудь падла тронет пацана, разговор будет со мной, - это он уже Шурупу и всей своре.

Парень взял миску и пошел на свое место.

В вагоне все облегченно вздохнули: справедливость восторжествовала. Хорошо, что парень не упрямился, а то Иван надел бы ему миску с кашей на голову.

- Нам повезло, что эту шайку держит в руках Иван, - переговаривались мужики, - у Ивана, видать, совесть есть. Вот Васька - тот зверь, посмотри на его харю: он бы и без пайки оставил.

Они были правы: Васька промолчал, но неодобрительно усмехнулся, когда Иван вмешался в конфликт. В Ваське чувствовалась агрессивность, то ли от ощущения неполноты власти, то ли это свойство было на уровне наследственности. Васька был среднего роста, коренаст, кряжист, с длинными руками, лицо круглое, широкоскулое, губы толстые, глаза маленькие и злые, нос крупный, лоб низкий, уши большие и неопрятные. Разговаривал он в основном матом, словарный запас у него был

 

довольно примитивный, преимущественно - жаргонный, речь раздраженная и резкая. Этот на мокрое дело, не моргнув глазом, пойдет. Если Ивана по внешности можно было принять за работника интеллектуального труда, то Васькина внешность не оставляла никаких сомнений - ну даже ни малейших - что перед тобой бандюга.

В долгие дни и вечера под стук колес мужики толковали на разные темы: о доме, о семье, но больше о тюрьмах и лагерях. Особый интерес проявляли все к рассказам о лагерной жизни. О воле - это так, воспоминания, а лагерная жизнь - это завтра, это будущее, это - жизнь или смерть. Побывавшие в лагерях говорили, что нужно устроиться в обслугу или на какую-нибудь блатную работу, где можно кантоваться: на общих работах долго не протянешь, особенно, если жрать будет нечего. На пятые сутки кто-то услышал в разговоре конвоя упоминание о Кургане. Гадали: что за город? Знающие сказали: "Это, мужики, Сибирь". Стали вспоминать, что может быть впереди. Вариантов было много: Искитим, Канск, Кузбасс, Тайшет. Минусинск, а может быть и Колыма. А дальше перебирали варианты трудовой деятельности: лесоповал, известковый карьер, железная дорога, шахта, а может быть золотой прииск или рудник. Куда ни плюнь, везде загнуться можно.

Были разговоры и об Иване. По профессии он был домушником, работал по квартирам высокопоставленных деятелей. Попался он на квартире какого-то видного генерала. Работал, вроде, чисто, подъехал к дому на студебеккере, он - как главный - в форме капитана с солдатами, с такими же, конечно, как и сам. Дело было средь белого дня на глазах у соседей. "За ратные подвиги генералу особняк дали", - проинформировал он соседей. Квартиру очистили, расчет был неплохой, исполнение тоже не подкачало, но, видимо, высоко замахнулись: замели всех. Многие жалеют, что талант пропадает.

Вообще можно сказать, что Иван из воровской интеллигенции либерального толка.

Едет с нами в вагоне мелкий мужичок по кличке "артиллерист", тихий и безобидный. Мужики при хорошем расположении над ним подшучивают, просят в который раз рассказать, за что ему срок припаяли. Он на них не обижается, но сначала отнекивается:

- Чего говорить? Посадили и сижу.

- Нет, Петрович, ты расскажи, уж больно замечательная история с тобой приключилась.

- Глупость одна, чего уж там.

- Не прибедняйся; глупость. Переполоху-то сколько наделал.

- Это точно, переполох был.

- А начальство твое не упекли за тебя?

- Не знаю. Вроде бы, нет. По делу я один.

- Разжаловать могли.

- Это уж, как водится.

 

- Как же все было, Петрович?

- Сидим, значит, в казарме, беседуем о том, о сем, а тут - салют:

Харьков наши взяли, двадцать четыре выстрела. А у меня живот дует:

горохом в ужин кормили. Ребята залпы считают. Салют кончился, а я воздух и выпустил: это, говорю, двадцать пятый. Сержант, конечно, в особый отдел доложил. Взяли меня. Вот и вся история.

- Следователь-то что сказал?

- Теперь, говорит, тебе полная свобода: десять лет воняй как хочешь - хоть громко, хоть втихую.

- Ну, Петрович! Ну, артиллерист! А за что десять лет? Статью-то какую дали?

- За антисоветскую агитацию.

- Ты, Петрович, береги задницу, уж больно она у тебя красноречивая. И агитатор тебе и пропагандист. Ты бы ее петь научил, басом, в народные артисты бы взяли.

- Чего ее беречь? За нее, паскуду, и сижу.

Мужики довольны, позабавил их Петрович. Завтра опять приставать к нему будут.

Как-то Иван подозвал к себе тихого парня, которому каши не досталось:

- Пацан, говорят, что ты из духовенства. Шестерки собирали агентурные сведения обо всех.

- Не совсем точно, но можно считать, что это так.

- Вот видишь, мы с тобой, вроде, разной веры, а находимся в одном свинарнике.

- На все воля Божья.

- Твой бог здесь чего-то поднапутал. Понятно - я, за грехи свои, а ты-то за что страдаешь, слуга божий?

- Не только за свои грехи страдать нужно. Христос за грехи человеческие страдал.

- Это мне не совсем понятно, чтобы кто-то пакостил, а я бы за него страдал. Получается без вины виноватый. Это я отвергаю. Грех - это удовольствие, за свое удовольствие и пострадать не так обидно. Ты мне заповеди христианские расскажи. Просвети темноту.

- Главные заповеди: "Не убивай"...

- Это известно, я не сторонник убийства. Но иногда обстоятельства вынуждают, в целях самообороны - никуда не денешься. Все понятно, давай дальше.

- "Не кради".

- Это не для меня, соблюдать эту заповедь работа не позволяет. У нас есть другая заповедь: "От многого взять немножко - это не воровство, а дележка". Грабить награбленное - воровство ли это? Здесь мне все ясно. Тут мы с Христом не договоримся. Давай дальше.

- "Не прелюбодействуй".

 

- По женской части, надо понимать. Если бы насчет насилия, я бы понял. А по взаимному согласию какой же это грех? Тут чистая природа, куда от нее денешься. Здесь вопрос спорный. Я убежден, что человек создан для радостей, издеваться над своей плотью зачем? Страдания и лишения - кому они нужны?

- От одних радостей человек впадает в безумие, разум и нравственность развиваются и совершенствуются в страдании.

-                Ну, ты даешь, пацан. Ты что считаешь, что в этом гадюшнике мы совершенствуемся и развиваемся? Здесь грязь и зловоние.

- Не плоть, а дух совершенствуется.

- Это ты кончай, здесь озвереть можно. Посмотрю я на тебя, когда ты через десять лет закончишь срок совершенствования, если выживешь. Еще заповеди есть?

- "Почитай отца своего и мать свою".

- Хорошая заповедь. У матерей своих мы крови пьем немало. Есть конечно, и такие лахудры, что Христос твой проголосовал бы за их изоляцию со строгим режимом. Но эти не в счет.

- Христос милостив. В каждом человеке, как бы он низко не пал, есть зерна раскаяния, найти их надо и возродить его к праведной жизни.

- Привезут тебя в лагерь, пока ты там зерна искать будешь, из тебя скорее обезьяну сделают. В тюрьме был, на пересылке был, а все еще витаешь. Давай следующую.

- "Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего".

- Справедливо. Лжесвидетелей и стукачей надо резать. Хоть это и против первой заповеди, но этих гадов надо решать без всякой пощады. Христос говорит, чего не надо делать, а что с этими суками делать он сказал?

- Зло нельзя искоренить насилием. Зло можно вытеснить только добром.

- На всех добра не напасешься. Человек уважает силу, а на добро ему плевать. Давай дальше.

- "Не делай себе кумира", т.е. не поклоняйся человеку, а служи высшим целям.

- Насчет кумиров - правильно. Сегодня он кумир, а копни его глубже, он не лучше нас с Васькой, только мы не лицемерим. Ну, а если кумир ссучится, то место его в загробном мире. С кумирами у нас порядок. Ты, наверное, считаешь, что мы конченые люди?

- Христос так не считал, и я так не считаю. Когда к Христу привели грешницу, обвиненную в разврате, и просили его судить ее, а по закону ее надлежало побить камнями, Христос сказал законникам: "Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень". Законники не смогли этого сделать и ушли, а Христос сказал грешнице: "Я не осуждаю тебя, но впредь не греши". Учение Христа - в прощении и милосердии к заблудшим. Вот, ты же меня слушаешь, значит, и в тебе доброе начало ищет выхода.

 

Васька все время ерзал, а тут не выдержал:

- Ты что, Иван, с ним толковище развел? Заблудшие! Врезать ему, еныть, надо, чтоб хреновину, еныть, всякую не нес. Он же чокнутый, еныть, контра.

"Контра" - здесь самый страшный преступник и самый бесправный, и самый незащищенный. Насильник обидел одну жертву или две или несколько, если он уж совсем отпетый, на совести убийцы тоже в крайнем случае не одна жертва, кто-то что-то украл, кто-то кого-то ограбил - это все мелочи. Контрик замахнулся на правопорядок, на устои общества, на процветание народа, как Артиллерист, - это уже не мелочи, это - сотрясение основ. А по теории главного Доктора самое важное - не лечение, а профилактика, предохранение от порчи. Если есть подозрение на болезнь, подозреваемого надо изолировать, если есть подозрение на подозрение - тоже, а также в случае контактов с подозреваемыми, многочисленные санитары - потенциальные разносчики заразы: их тоже надлежит периодически менять. Лучше один здоровый, чем все больные. Такова теория и практика, отработанная до мельчайших подробностей. Поэтому отряд контры здесь многочисленный и разнообразный. Васька и васьки это хорошо усвоили. По понятиям Васьки все грамотные и рассуждающие - контра, которую надо душить.

Иван усмехнулся:

- Не тронь пацана. У нас с тобой своя вера, у него - своя. Он не дурней нас с тобой. Если бы все были, как мы, то тебе на этой земле делать было бы нечего. Он говорит, что мы с тобой не совсем конченые, а заблудшие, есть еще надежда, что встанем на правильный или праведный путь. Времени для размышлений много, подумаем. Он нас уважает, а ты: "Врезать". А психологию в нашей профессии тоже знать надо, на гоп-стоп много не набанкуешь.

На шестые сутки утром во время стоянки состава забегал конвой, крики, команды.

Иван приподнялся с ложа, сказал: тихо!, прислушался.

- Побег, - заключил он. Мужики разговорились.

- Как из вагона убежать?

- Уметь надо. Через пол.

- Так его же всрыть нужно.

- А как же! На то и умение. Работать надо быстро во время хода, а потом на тихом ходу, на подъеме падать на полотно.

- Вместо воли на тот свет угодить можно.

- А ты что хочешь? Свобода стоит дорого. Хочешь свободы – рискуй головой.

- А поймают, за побег пятьдесят восьмую клеют, как за саботаж, потом всю жизнь не отмоешься.

- Поймают - пришибут, это уж точно: конвой за побеги к наградам не представляют.

 

- Смотря где поймают. Если в лесу или в поле, то просто пристрелят, а в городе - там не постреляешь, но печенку потом отобьют.

- Это, если бы конвой ловил, то пощады не жди. А теперь беглецы от поезда далеко, конвой им не страшен.

- Расфилософствовались, - сказал кто-то из бывалых, - ехали спокойно, а теперь конвой лютовать будет.

В это утро считали два раза, врывались в вагон с колотушками, лупили от души, даже Иван не возникал со своей независимостью.

Состав стоял дольше обычного, но постепенно во внешнем мире все стихло, поезд тронулся.

В этот день тема для разговоров была неиссякаемой. На любой случай у заключенных существуют легенды, и сейчас рассказывали о побегах в самых разных вариантах: из тюрьмы, из лагерей через тайгу, через сопки, с этапов, о подкопах, о разоружении конвоя, о захвате автомашин.

На верхних нарах во время стоянки говорили шепотом: что-то знали о беглецах или высказывали предположения.

Этапные будни не отличаются разнообразием. Первые дни устанавливается равновесие в том обществе, которое ограничено телячьим вагоном, отрабатывается его структура, связи, иерархия. Потом все стабилизируется, каждый знает свое место и свои права, хотя это понятие -"права" в условиях вагона - фикция, потому что прав, как не исхитряйся их выдумывать, никаких нет, есть запреты, а на что их нет - в любое время могут быть. Какие права у бычка на скотном дворе? Принесут сена - жуй, нальют воды - пей. Помычать, конечно, можно, но и то не слишком громко. Вот и у нас время от времени велись разговоры, но они тоже не бесконечны: темы иссякают, запас всяческих историй кончается, даже история Петровича наскучила, а новой информации - нуль, и побег ее не прибавил, только импульс для новой темы дал. Хмырь иногда затягивает песни из лагерного репертуара, но он у него не богат, а голос не то чтобы гнусный, но приятным он никому не кажется.

От длительного совместного пребывания людей в замкнутом пространстве обычно с течением времени возникают конфликты по разному поводу, чаще из-за мелочей: кому-то не нравятся чужие привычки, линия поведения, манера говорить или есть, иногда просто рожа возбуждает и т.д. Помню, в камере нас всех раздражала манера одного парня мочиться, и каждый раз он выслушивал от нас такие замечания, что у него появились функциональные нарушения этого процесса, что в свою очередь еще большую раздражительность окружающих. Как только он подходил к параше, все напрягались и сосредотачивали свое внимание на этом несчастном, ничто уже не могло нас отвлечь. Дефицит терпимости - страшная штука, которая иногда приводит к вспышкам злобы, дракам, зверским избиениям, когда какая-то группа настроена против одного. В нашем вагоне пока что тихо: Иван умело пресекает всяческие проявления возбуждаемости.

 

Мелкие конфликты возникали между Лехой Сиплым и Хмырем, когда начинал петь Хмырь. У него в запасе было около дюжины песен:

"Постой, паровоз", "Будь проклята ты, Колыма", "Таганка", "Лежу на нарах в пересылке", "От Сухуми до Батуми" и т.д. Когда Хмырь затягивал своим гнусавым голосом очередной романс, Леха начинал возбуждаться, а Ваське это доставляло удовольствие, - не пение Хмыря, а раздражение Лехи. Хмырь это знал и ему было важно одобрение высокой персоны, Васька сам его на это провоцировал. Правда, "Таганку" и "Будь проклята ты, Колыма" Леха еще терпел, но не более. Когда же Хмырь начинал:

Сидели мы раз на мели

И хату по наглому взяли,

В Ростове нас всех замели

И лагерный срок припаяли.

 

Опять по этапу идем,

Конвойную слышим команду,

Мы пайку законную жрем

И с рыбой вонючей баланду...

Леха уже не выдерживал:

- Кончай, Хмырь! Блевать от твоей баланды тянет!

- Леха, ты что, еныть, человеку петь не даешь? Он, может, по воле, еныть, тоскует, - это Васька выступает.

- В гробу я его тоску видел! Жилы напрягает, паскуда!

- Психованный ты, Леха, стал, еныть, на казенных харчах.

- Не выношу я этого псиного завывания, Васек. Доведет, сука, я за себя не ручаюсь, котелок с его вонючими песнями раскрою!

Васька знал, что Иван серьезного конфликта не допустит, да и ему он не очень был нужен. Получил мелкое удовольствие, тем что Леху завел, можно и милость проявить:

- Ладно, Хмырь, уважь Леху, еныть, а то срок не досидит, дуба, еныть, врежет или чокнется.

Хмырю с Лехой портить отношения тоже ни к чему:

- Извини, Леха, душа свербит, выхода просит.

- Молчи, сученок!

Таких сцен во время этапа было несколько, но все кончалось миром, и камарилья садилась играть в карты. Этап - этапом, но карты они пронесли

Ивана, видимо, заинтересовал худой парень, который пытался судить о вопросах жизни с противоположных Ивану позиций, который ценностями считал то, что для Ивана было пустым звуком. Всегда интересно знать мнение оппонента, когда у него - слово, а у тебя сила.

Вся шайка беспрерывно резалась в три листа, но Ивана, по всей видимости, не очень устраивал интеллектуальный уровень его соратников.

 

- Где пацан? Залезай на нары, потолкуем... Ты веришь в Христа, в его учение. Скажи мне, в чем ты понимаешь справедливость?

- Справедливость - в служении ближним, не себе - а людям. В милосердии.

- Значит, я должен на всех пахать и получать от этого удовольствие? А они, эти ближние, будут жиреть и считать меня идиотом?

- В каждом человеке два начала: добро и зло. Нет таких людей, у которых бы одно из этих начал отсутствовало. Соотношения разные, но оба начала есть. Важно пробудить в каждом человеке добро. Зло - это силы тьмы, добро - силы разума. Зло повелевает следовать своим страстям и своим желаниям. Нужно, чтобы не страсти управляли разумом, а разум управлял природными инстинктами, направлял бы их, чтобы они не мешали, а помогали выполнить человеку свое высокое назначение. Добро возрождается от любви, от милосердия.

- Ты говоришь, что в каждом человеке есть добро и зло. А в тебе зло есть?

- И во мне зло есть. Вот ты отобрал у Шурупа кашу и отдал ее мне, а я взял и съел. Разум во мне безмолвствовал, а он бы должен был мне подсказать, что кашу эту надо разделить с Шурупом по-братски.

- Нашел брата! Перебьется. Он же у тебя ее отнял: тебе-то не досталось, и делиться с тобой он не собирался. Теперь он лучше соображает.

- Ты зло злом и исправил. Он смирился перед твоей силой и укрепился в сознании, что главное - сила, а не добро и справедливость. Путь к добру сложен и опасен, путь к злу широк и доступен каждому, но доброе семя, попавшее в почву, а не на камни, прорастает.

- У тебя свои понятия о воспитании, а у меня - свои. А кто знает, где плодородная почва, а где камни? У Шурупа чернозем только на шее остался.

- Ты правильно говоришь, что мы не знаем, где плодородная почва, где камни, но мы обязаны ближнему своему помогать, прощать ему заблуждения, и Христос сказал, что прощать надо не до семи, а до семижды семидесяти раз, то есть бесконечно, только так можно пробудить в человеке человеческое, направить его на путь праведный.

- Ты посмотри, пацан, вокруг. Кто тебя поймет? Кто здесь ближние? Одни дальние. У каждого одна шкура и каждому она дороже твоих теорий. Здесь у всех другая молитва: умри ты сегодня, а я завтра. Таких, как ты, здесь на десять тысяч - один.

- Конечно, тюрьма способствует проявлению в человеке дурных наклонностей, злого, греховного начала, но если победит зло, то и человек погибнет, сам себя уничтожит, как уничтожают себя скорпионы, если их поместить в одну банку. Поэтому и надо зло искоренять добром. А иначе зачем жить?

- Жаль мне тебя, пацан. Не к месту ты здесь. В лагерях закон волчий: либо ты меня сожрешь, либо я - тебя. На другие условия расчета

 

никакого. Никто тебе не поможет: ни бог, ни царь и ни герой. Загнешься ты в лагере, и в этом помогут тебе все.

- Пожалел, еныть, волк кобылу; оставил, еныть, фраерам ксиву, -подытожил беседу Васька, - Тасуй, Леха!

На девятые сутки днем состав остановится, в пути следования он часто останавливался, но на этот раз стоял долго, несколько часов, даже дольше, чем после побега. Позади был Новосибирск, мужики большой город расшифровали, хотя и проследовали в темноте.

Где мы?

Сначала ничего подозрительного не было, потом мужики начали волноваться: чего стоим? Стали прислушиваться к шуму, крикам, разговорам, которые доносились с путей.

Иван сказал:

- Не шебуршитесь! Путешествие, мужики, закончилось. Приехали. Заскрежетал дверной засов. Открылась дверь вагона. Конвой стоял внизу на путях:

- Выходи!