БИЙСК

1. На берегу Леты

Колонна шла нестройными рядами, сопровождаемая конвоем и овчарками. Настроение у тех, кто шел в колонне было тревожное. Все знали, что ведут в лагерь, но какой он этот лагерь - загадка: то ли пересыльный, то ли постоянный - никто не знал, отсюда и тревожные мысли. Сокрытие информации, а попросту - каких-либо сведений, дает определенную власть тем, что ее скрывает, над теми, от кого скрывают. Кто скрывает - тот умный, он знает: кто, где, зачем, почему, когда, а кто не знает - тот баран, которого ведут, которому указывают, которого направляют. И если этого барана ведущий и направляющий поведет не туда, то ему - барану - остается только надеяться и гадать. И здесь совсем не важно, что ведущий ученого барана туп или подл, важно, что у него информация.

Для уголовников лагерь - родная стихия, лучше, если лагерь пересыльный, то есть такой, где формируются этапы: там не работают и постоянно меняется контингент. Новые люди - новые вещи, которые можно отнять, продать, пропить или поменять на что-нибудь бацильное (масло, колбасу, сало). Кроме того, в пересыльном лагере существует большая вероятность на безнаказанность произвола. В любом лагере, если это лагерь общий, а не спецлагерь для политических, устанавливается неформальная структура власти уголовного мира со своими лидерами, аппаратом насилия и обслуги. В этот мир допускается преступный элемент по делам и авторитету, для которого важное значение имеет известность вора в преступном мире и его личные качества. Уголовный мир во многих лагерях был помощником лагерной администрации в функции поддержания надлежащего порядка в местах заключения. Остальная масса заключенных: бытовики и политические - это фраера, мужики, удел которых - вкалывать. "Воры в законе", как правило, не работали, но эта привилегия давалась им за стабильное состояние дисциплины среди заключенных. "Вор" по закону преступного мира не по специальности работать не должен - это запрещалось. Нарушивший этот закон становится "сукой". Между "ворами" и "суками" в лагерях шла непримиримая, ожесточенная война.

- Подтянись! Шире шаг! Не разговаривать!

О чем думают конвоиры? Тоже, наверное, об ужине, об отдыхе, о постели. Почему "тоже"? Мы в колонне думали просто о чем-нибудь съедобном, о крыше над головой и о нарах, - на большее рассчитывать было нереально. Нары, по Далю, - настил из досок для спанья.

День клонился к вечеру, когда впереди послышалась команда:

 

- Стой! Подтянись!

Подтянулись, огляделись. Вокруг было поле, - ни жилья, ни дыма из труб, только в отдалении что-то серело, похожее на заземленные овощехранилища. Видимо, это и есть наше будущее жилье. Странно, но зоны, то есть забора с колючей проволокой, не было. После некоторой паузы колонну повели к землянкам. Часть колонны запустили в первую землянку, вторую часть - во вторую, а женщин (оказалось, что в этапе были и женщины) - в третью. В процессе движения колонны шла сортировка заключенных: лагерная элита - блатные - оказалась в голове колонны и обосновалась в первом бараке, хотя несколько человек из этой касты расположилось и во втором, но во втором был второй сорт, главари были в первом.

Землянки были широкие и длинные, вместительные, с трехъярусными нарами, каждая человек на пятьсот. В передней части этого ангара стояла большая железная печка и деревянная бочка-параша, другой мебели никто не заметил. Нары были голые, о матрацах и одеялах не могло быть и речи. Под потолком висели тусклые лампочки, так что первый и второй этажи были в полумраке.

Когда заключенных запускали в барак, то происходило примерно то же, что и в зрелищном заведении, если на билетах номера мест не обозначены: кто пошустрей, посильней и понахальнее, тот занимает лучшие места. Воры, однако, не спешили, они занимали то место, которое им приглянулось. Все произошло довольно быстро и минут за десять основная масса людей разместилась в соответствии с табелью о рангах. Самые лучшие места, наверху в передней части барака, заняли те, кто располагался в верхней части лагерной табели: воры. Интеллигенция в таких ситуациях всегда оказывается в нижней строчке и довольствуется тем, что осталось. Ох, уж эта интеллигенция! Во все времена она не могла приспособиться к суровым условиям борьбы за существование и погибала первой, потому что нет у нее ответной реакции на насилие или хамство, - и понимает она, что погибнет, а пересилить себя не может. Самое большое, на что она способна, - это призывать к справедливости и разуму. Иногда эти призывы воспринимаются окружающими, но в лагерных условиях - чрезвычайно редко, а среди уголовников - почти никогда. Обычно чем интеллигентнее субъект, тем он ближе к параше или под нарами. Интеллигенция - самая глупая часть лагерного населения: баланда в столовой ей достается самая жидкая, одежда - самая рваная, работа - самая грязная и тяжелая; чтобы она выжила и сохранилась, ей нужны тепличные условия. Исходные позиции у нее с большим дефектом: предполагается наличие порядочности у каждого индивидуума. Подходит такой к нарам, которые уже заняты, а он без места, потому что не успел его занять, а по существу - не считал возможным занять раньше других, и говорит:

- Не могли бы вы немного подвинуться? На это ему отвечают:

 

-          Ты что? Слепой? Не видишь - все занято! А не мог бы ты, батя, пойти отсюда.

Далее называется адрес, который не для печати. Хорошо еще, если по роже не дадут.

- Извините, - смущенно говорит Александр Александрович, и в конце концов устраивается под нарами или где-нибудь в проходе, но там на него обязательно кто-нибудь наступит. Интеллигенция обладала почему-то очень слабыми способностями приспособляемости. Конечно, постепенно, со временем, и медведь обучается ездить на велосипеде, а преподаватель словесности (научный работник, инженер, архитектор и т.д.) усваивает, что такое "ксива" и "писка", начинает отличать "фитиля" от "филона", "бациллу" от "лепилы", понимает, что такое "закосить пайку" и т.д., познает многочисленные вариации мата, - все это не так уж и сложно для образованного человека, но разрушить свои нравственные устои удавалось не всем, и особенно упорных даже уголовники в конце концов начинали уважать, т.е. не унижали и не терроризировали.

Кроме проблемы адаптации, болезненной и не для всех успешной, у заключенных существовали и другие проблемы, их было немного, но все они были острые, жизненно важные. Конечно, самая главная - питание. При недостатке питания в лагере не спасет уже ничто, человек медленно, а иногда быстро, в зависимости от многих обстоятельств, доходит, превращается в доходягу, - врачи это состояние называют дистрофией алиментарнрй. Доходяги-дистрофики ведут себя по-разному в зависимости от своих физиологических, психических и нравственных особенностей: одни тихо загибаются, гаснут, как угольки, другие, натуры активные, все время искали пропитание, но т.к. его взять было практически негде, то они стояли в столовых и облизывали уже пустые миски или рылись в отходах, но что там найдешь кроме гнилого капустного листка или очисток?, некоторые пытались воровать пайки (у них уже не было сил отнять), но это всегда плохо кончалось: за это били без всякой жалости до смерти. Активные доходяги умирали очень быстро. Плохо кончались и попытки доходяг, в прошлом тружеников по призванию, добыть питание упорной работой, но в лагере она становилась изнуряющей, - эти попытки усугубляли их состояние и ускоряли путь "под сопку", как говорили на Колыме. Горящие глаза истощенного, голодного, безумного человека - это страшно, потому что голодных охраняли (сторожили) сытые, здоровые мужики. Между ними была глубокая пропасть, но дорога в мир доходяг - широка и доступна каждому, обратный "У"» - узок и труден.

Первые двое суток после прибытия в лагерь с горячей пищей не управились, выдали только пайки, на третий день приготовили баланду и что-то вроде каши, но пайки не выдали. Перебои с выдачей горячей пи-Щи и хлеба продолжались недели две, пока отлаживали механизм кормления полутора тысяч заключенных, - это не такой уж большой срок, но

 

для худосочных зеков - вечность, и многие стали доходить. Хорошо еще, что не заставляли работать, предоставив незапланированный отпуск.

Вторая важная проблема лагеря - технологический процесс удаления из живых еще организмов, ограниченных свободой перемещения, отходов их жизнедеятельности, т.е., попросту, проблема отхожих мест. На первый взгляд неискушенного человека здесь вроде бы и проблемы быть не может, но это вывод наивный, дилетантский в расчете на то, что если нет теплого туалета, то должен быть холодный сортир многоочкового типа. А если нет никакого, а в лагере полторы тысячи заключенных? Задача для изобретательных. Так уж получилось, что в лагере было три барака и ни одного сортира, - ночью из бараков не выпускали и для этого времени суток предназначались параши, а после подъема по нужде выходили на свежий морозный воздух и оставляли то, что организм выбрасывал, вдоль бараков. Около второго мужского барака был третий женский, и между ними охрана отвела площадку для выгула охраняемых. Так и садились в задумчивости напротив друг друга: естественность процесса в безвыходных обстоятельствах никого из ослабевших телом и сознанием узников не должна была, вроде бы, смутить, но смущала. Присядешь, опустив голову, и стараешься думать на отвлеченные темы, только круг этих тем был удивительно сужен. Сибирский мороз спасал от многих бед: все замерзало. Замерзшие экскрименты долбили потом ломами и увозили на санях. Хорошо еще, что питание было скудное.

Третья проблема: поддержание тела в чистоте. Получилось так, что после этапа в баню не водили, и появились распоясавшиеся насекомые, с которыми нужно было бороться, а как с ними бороться, если их полчища? На нарах лежали тело к телу, и они, кровопийцы, разгуливали, выбирая себе в жертву самых тощих. Для меня была загадка в этом феномене: то ли состав крови у них особенный, привлекающий гурманов, то ли кожа у них более тонкая и ее легче прокусить, но так или иначе, а самые тощие были самыми вшивыми. Уснуть было трудно: с одной стороны - пустой пищеварительный тракт требует подпитки, с другой стороны - кровожадные звери пытаются высосать из тебя жизненные соки, прохаживаясь по тебе и кусая твое тело. Лежишь на нарах и разрабатываешь стратегию их уничтожения, но стратегии не получалось и оставалось только водить ногтем по швам рубашки и кальсон, у кого они еще сохранились. Если говорить об утреннем туалете, то зубы никто не чистил, мыла не было, как, впрочем и воды для умывания. Особенно упорные поклонники чистоты пытались бороться с грязью, прибегая к помощи снега, но успехи в этой борьбе были весьма ограниченными.

Недели через две появились первые трупы. Грязь, вши, перебои с питанием и само питание, особенно баланда, которая больше напоминала помои, сделали свое дело. Жесточайший понос был предвестником освобождения из заключения и от жизни. Слово "поносник" стало синонимом "смертник". Сначала все это воспринималось, как трагедия, но

 

потом постепенно привыкли к обыденности и этого процесса. Умиравших ночью лагерные шакалы-блатари раздевали и сбрасывали под нары, а утром выносили на мороз. Каждый день прибывали сани, запряженные понурой лохматой лошаденкой, которые нагружались отмучившимися. "Последний этап" - по лагерному словарю черного юмора. Умирали, в основном, почему-то мужчины. Жизнестойкость, сопротивляемость внешней среде у них, очевидно, слабее.

Всех их сбросят в безвестную яму, -

Скрыть от мира свой грех и позор,

Только кости потомкам упрямо

Будут совести русской в укор.

Медицинских работников не было в лагере ни сразу по прибытии этапа, ни долго потом. Так прожили весь январь и февраль. Сколько душ вывезли на санях - трудно сказать, но не одну сотню. Никто не поминал ушедших - все были друг другу чужими. Единственным человеком, о котором вспоминали с грустью, с сожалением, с сочувствием был Алеша-семинарист- высокий парень с добрыми глазами и добрым сердцем, не смог он уберечься от поноса и тихо погас. В любом обществе есть светлые личности - "чудаки", к которым относятся иронично-снисходительно либо пренебрежительно свысока, считая их недоумками, либо откровенно враждебно, потому что их образ мыслей не укладывается в принятый стандарт, и только после их ухода все начинают понимать размер невосполнимой потери.

- Говорил я ему, - сказал Иван Большой, - что в лагере о любви к ближнему забыть надо. Об этом можно рассуждать, когда сыт, обут, одет и нос в табаке. Здесь законы лагерные, а не христианские. Умри ты сегодня, а я завтра. Жаль пацана. А вы, что же, падлы, не сказали, что пацан загибается?

Это был выговор шестеркам-информаторам.

- Нашел, кого жалеть, - усмехнулся Иван Хохол, - тут фраерам одна дорога - в дубари. Лепила бы из тебя, Иван, гарный получился. С Профессором теперь толковища разводишь.

- Ты Профессора не трожь: толковый мужик, голова. Жизнь знает, Зрконы наши знает.

- Ладно, развлекайся. Может, пригодится потом. Профессор был заметной фигурой в лагере, но об этом после.

Иван Хохол и Иван Большой правили в лагере уголовной командой совместно, составляя вдвоем высший совет. Расположились они в первом бараке на верхних нарах и обустроились весьма неплохо: были там матрацы, простыни, подушки, одеяла, висел ковер, неизвестно откуда появившийся. С ними на нарах прописались и две красотки из женского барака, они тоже входили в элиту нашего общества. В воровском мире свои законы, у воров подруги были из той же касты, постоянных морга-