ПРОГУЛКА ПО РЕКЕ

Утром в нашей конторке появился надзиратель Невидимка. Физиономия у него была каменная, официальная, - ничего хорошего это не предвещало.

- Веревкин, - сказал он, - получи сухой паек в столовой и с вещами к вахте.

- Все вещи при мне. На этап?

- Не на прогулку.

- Далеко? - дипломатично спросил Андрей Павлович.

- Нет, ответил после паузы Невидимка. Такую откровенность он себе позволил из уважения к Профессору. Это значило, что этап направляют в какой-то близлежащий лагерь.

- Быстро, - добавил он и вышел.

Прощание с Андреем Павловичем было коротким, мужским. В лагерях вообще этот ритуал отсутствовал. Да и что можно сказать человеку, который отправляется в неизвестность? В столовой дали пайку и полселедки. Около вахты собралось человек пятьдесят. Публика толпилась пестрая не в смысле, конечно, одежды, а по возрасту: от малолеток, вроде меня, до пожилых за пятьдесят. В части упитанности - удивительное однообразие: все дистрофики.

С вахты вышли надзиратели. Неспешной походкой, обсуждая что-то веселое, они подошли к нашей толпе.

- Женщины направо, мужики налево, - скомандовал старший из них.

Развели нас метров на сорок.

- Приготовиться к обыску! Раздеться.

Не столько неприятна, сколько унизительна эта процедура. Мало того, что стоишь голый на общее обозрение, так и похвастаться нечем:

истощенное человеческое тело - зрелище жалкое. Сморщенная желтая или пятнистая кожа, обтягивающая выпирающие ребра и кости, тонкие без мяса конечности, пустой таз... Где она - красота форм, воспетая в мраморе и на полотнах? Все, что должно радовать глаз, - смято, сморщено, повисло. Мужчинам при обысках пакостно, женщинам - хуже. Мы выполняем команды, обращенные к нам, слышим команды женщинам и видим их унижение.

- Растопырить пальцы! Поднять руки! Опустить! Присесть! Раздвинуть ноги! Шире! Встать! Повернуться спиной! Нагнуться!

Все отработано до автоматизма. Сколько нужно человеческого материала, чтобы подобная процедура стала нормой?! Сокрушало не то, ~ надзиратели обращались с ними цинично и бесцеремонно, а то, что женщины покорно позволяли над собой издеваться, выполняли команды, воспринимая все, как неотвратимое.

 

Во время обыска от группы к группе прохаживался старшина и по его реплике: "Могучее пополнение" можно было понять, что это - покупатель на невольничьем рынке XX века, где товар не продавался, а просто передавался по списку безвозмездно, и поэтому - никаких претензий к качеству товара, а товар был, по совести говоря, бросовый, польза от него на физических работах сомнительная, но и покупатель не для себя же его приобретал, и ему важно было не качество товара, а количество голов. После того как обыск закончили и строители светлого будущего прикрыли свой срам казенной одеждой, открылись "царские ворота", через которые лагерь всасывал и выплевывал человеческую массу, и начальник конвоя принял всех передаваемых по формулярам:

- Гидрайтис! Имя, отчество, год рождения, статья, срок.

- Ионас Юргис, тысяча девятьсот второй, пятьдесят восьмая, десять, десять лет.

- Проходи! Забелин!

- ..., десять лет.

- Проходи! Бондаренко!

- ..., восемь лет.

- Проходи!

Опознанные проходили за ворота, где их ожидал конвой и два грузовика.

Вы пробовали в кузове грузовика ехать на корточках? О, нет, вы не пробовали такой способ путешествий! Это вам не каюта первого класса, когда можно распластать изнеженное тело на мягком диване, это вам не плацкартный вагон, в котором можно видеть сны в лежачем положении, и даже не трамвай в часы пик, когда в ваш бок внедряется чей-то локоть. Езда на корточках в кузове грузовика не может сравниться с другими видами передвижения. Особенно это ощущаешь, когда грузовик едет по разбитой дороге. Вдоль дороги поля с душистой травой источают нежнейшие запахи, озорной ветер движет океан благоуханий, высоко в небе парят птицы, обязательные пчелы в поте лица собирают нектар с неоглядного цветочного ковра, нахальные слепни-кровопийцы высматривают свои жертвы, но этого ничего ты не видишь, потому что на очередной колдобине тебя подбрасывает и твои внутренности смещаются в Другую сторону или опускаются вниз, а перед твоими глазами подпрыгивает бритая голова твоего товарища, а за ней пыль из-под колес автомобиля, потому что ты сидишь спиной к кабине, а конвоир время от времени покрикивает, укрощая твою любознательность: "Не поворачиваться!"

Уже потом я узнал, что таким способом проверяют на виброустойчивость изделия, когда отсутствует вибростенд. Не все изделия выдерживают это испытание на тряску, но там виноват создатель конструкции. Нашего создателя упрекнуть не в чем: такие испытания мы выдерживали с честью неоднократно, - а это не самые тяжкие и неприятные испытания.

 

Дорога была недолгой, грузовики, подпрыгивая на мучительной дороге, повернули и покатили вдоль реки, потом справа и слева стали громоздиться штабеля леса, горы угля, складские постройки. Видимо, здесь был речной грузовой порт. Странно, но всю жизнь я везде и всюду только и вижу, что все набросано и раскидано. На площадке машины остановились. Из кабины вышел начальник конвоя и куда-то подался.

- Усатого бы прокатить в кузове, - ворчал Забелин, от перемещения мозгов забыв, что ушей вокруг слишком много.

Минут через десять пришел начальник конвоя и скомандовал:

- Вылезай!

Нас выгрузили, построили и повели в сторону реки. Это была знаменитая Бия, которую в школе мы упорно искали на карте. У причала стояла баржа, прицепленная к небольшому пароходику, который лениво дымил. Операция посадки закончилась тем, что нас по трапу провели на баржу и спустили в трюм. Я вспомнил приключенческие романы с пиратскими корветами и транспортировкой в Новый Свет черных невольников. Но вместо одноглазого пирата с пистолетом за поясом и с трубкой во рту наверху стоял наш Иван с трехлинейкой. Пират с трубкой был далеко. Впрочем, разница между трюмным грузом была несущественной. В трюме было темно и сыро. Мы разместились на полу и после тряской дороги здесь показалось несравненно удобнее. На двадцать пять человек помещение было очень просторным, женщин поместили в другой отсек. После того как все разместились и прикончили сухой паек, у кого он еще оставался, кто-то задумчиво, не обращаясь ни к кому, сказал:

- Куда же нас везут?

- Спроси у начальника конвоя, он тебе точно скажет.

- Начальник конвоя секретных сведений не выдает.

- На какой-нибудь карьер или на лесоповал.

- Какие из нас дровосеки! Одни доходяги.

- А им-то что! Им давай кубики и тонны.

- Бия, мужики, впадает в Обь, а на Оби лагерей, как на заключенном вшей.

- Завезут, паразиты, в Норильск.

- Грамотей! Норильск на Енисее.

- Ну и что?

- Да ничего, по реке не повезли бы.

- Я слышал, мужики, что баржи с заключенными топят, чтоб зря на них не расходоваться.

- Топят контру.

- Это не тот случай, если бы топить, то набили бы ее под завязку, чтоб она не пропадала попусту.

- Сейчас после войны рабочие руки нужны.

- Работяга нашелся! Что от нас толку? От всего умения и осталось, что есть да гадить.

- Не скажи, если подкормиться...

 

- Открывай рот шире! Сейчас тебе котлет принесут.

- А что? Штук двадцать бы съел, не поперхнулся.

- Работал я в стационаре санитаром, там столы по питанию разные, диетпитание было...

- Кончайте про жратву толковать! Лучше про баб, брюхо не так подводит и реагировать уже нечем.

- Какие бабы! Тебя хоть самого...

- Мужики! Отчаливаем!

Стало ощущаться легкое приятное покачивание нашей посудины. Какое-то время продолжалось ленивое гадание в отношении места назначения нашей экспедиции, потом все притихли и погрузились в сон. Истощенный человек после принятия пищи быстро засыпает. В трюме стало тихо. В лагерях я почему-то почти не встречал храпящих, в тюрьме храпуны были, в поездах дальнего следования, в гостиницах, в домах отдыха обязательно попадаются храпящие, а в лагерном бараке тридцать, пятьдесят, сто и более человек, а по ночам всегда тихо, иногда только кто-нибудь застонет или вскрикнет во сне. Может быть, по молодости после трудов праведных сон у меня был всегда крепок.

Сколько времени мы плыли по реке, определить было невозможно. Когда все проснулись, нашу посудину все еще раскачивало на воде. Проснулись с ощущением голода. Заключенный - такое ненасытное существо, что накормить его совершенно невозможно: он может съесть буханку хлеба, выпить ведро баланды, съесть кастрюлю каши. Однако такое счастье выпадало чрезвычайно редко, как выигрыш холодильника по лотерейному билету, но если случалось, то было что вспомнить. Ненасытность - не лучшее качество человека, из лучших качеств заключенных нужно отметить терпение. Нас везли в неизвестном направлении в неизвестное место и неизвестно для какой работы, но ни возмущения, ни даже ропота никто себе не позволял, было тупое ожидание, чем же все это обернется.

Сиплый гудок парохода пробудил волнение, движение замедлилось, потом наша баржа обо что-то ударилась: видимо, к чему-то причалили. Но, опять неизвестность: то ли просто остановка, то ли пункт назначения. Ждать и гадать, куда повернется наша судьба, пришлось недолго, из люка послышалась команда:

- Выходи с вещами! По одному!

Интересно, как из трюма можно выходить толпой? Мы поднимались на свет божий по железной лестнице, а конвоир нас сосредоточенно считал. Баржа стояла у дебаркадера. На левом высоком берегу довольно широкой реки раскинулось большое село, одноэтажные деревянные дома размещались свободно, без тесноты, вдалеке на берегу на высоком месте виднелась колокольня. Около пристани никакой суеты. Нас выгрузили на берег, построили, опять пересчитали и повели по грунтовой дороге вдоль реки. Метров через пятьсот дорога поднималась в гору в село, но колонну свернули с дороги и остановили на широкой лужайке.

 

- Отдыхай! - последовала команда.

Отдыхать на траве было значительно приятнее, чем в трюме, и мы не возражали. Если бы еще чего-нибудь дали перекусить, то совсем было бы неплохо, но ничего похожего на эту мечту в поведении конвоя не просматривалось. Конвоиры расположились неподалеку от нас, закурили и тихо переговаривались. Такое было впечатление, что им торопиться некуда. Когда нас вели, около нашей колонны все время крутились пацаны, неизвестно откуда появившиеся, они сопровождали нас до самой стоянки, одни куда-то убегали, появлялись другие. Вскоре после того, как мы расположились на лужайке, на дороге, спускавшейся к реке, вместе с пацанами показались женщины, было их пять или шесть. Приблизившись к нашей стоянке, они остановились на почтительном расстоянии. Видимо, большое любопытство мы возбудили в местном населении, нам тоже было интересно смотреть на вольных людей, которые могут ходить без конвоя и носить не телогрейки, а цветастые платья.

День был погожий, теплый, солнце уже спускалось к горизонту, чувствовалось приятное дыхание реки. Не совсем обычная для нас обстановка, позволившая расслабиться, зарождала надежду, что жизнь еще не пропала понапрасну/ и впереди могут быть повороты к лучшим стоянкам.

Женщины, разглядывавшие нас, были пожилые, как мне показалось; для молодого глаза пятьдесят, даже сорок, лет - преклонный возраст, да и сельские женщины-труженицы всегда выглядят старше своих лет. Они какое-то время постояли, вглядываясь в наши унылые лица, потом одна из них, самая молодая, бойкая, лет тридцати, направилась к конвою.

- Начальник, - обратилась она к старшине, - разреши передать хлебушко заключенным.

Мы, напряженно ждали ответа: от воли начальника конвоя зависело в данный момент все. Он ответил не сразу. Что скажет - так и будет. Пятьдесят человек заключенных смотрели на того, кто одним словом решает: разрешить или запретить. Нас долгое время приучали всех к тому, что доброта и всякое разрешение - слабость, запрещение - проявление силы воли. Начальство - власть, а власть должна быть сильной, поэтому самое естественное для нее - запрещать. Кто в нем переборет: человек или начальник?

- Ну что ж, красавица, передавай, - сказал старшина к нашей великой радости, но после тягостной паузы. Возможно, женская привлекательность просительницы сыграла здесь не последнюю роль.

- Бабы, давай сюда!

Все женщины заторопились к начальнику конвоя и протянули ему хлеб, который принесли с собой.

- Иван, - скомандовал старшина, - возьми хлеб, нарежь на всех и раздай.

 

Каждому досталось по небольшому куску, но мне показалось, что вкуснее хлеба я не ел. Женщины с состраданием смотрели, как мы жадно расправлялись с их подаянием. Сосредоточив свое внимание на драгоценном подарке, опьяненные запахом свежего домашнего хлеба, мы не заметили, как появились новые лица и опять женщины, они подходили к начальнику конвоя и передавали хлеб, Иван нарезал новые порции. Старушка с бидоном что-то объясняла старшине.

- Ну, мать, молоко я разливать не буду, иди сама со своим угощением.

Старушка торопливо пошла к нашим женщинам и поила их из кружки. Это угощение было уже королевским. Иван резал домашнее крестьянское сало, которое принесли чьи-то щедрые руки. Появились яйца, которых некоторые из нас не видели несколько лет.

Наш конвой расслабился, селяне непрерывно что-то подносили, конвоиры тоже жевали хлеб, пили молоко, не упускали возможность позубоскалить с молодками. Им уже надоело заниматься распределением продуктов и они пропускали к нам женщин со своими подношениями, которые и передавали все принесенное из рук в руки. Нашу стоянку окружило постепенно человек пятьдесят женщин и ребятня. А мы все ели и ели, сначала с голода, потом от жадности.

Конвоиры чувствовали себя благодетелями, а может быть так оно и было: они могли не разрешить пиршества, для этого существует классическая формула, понятная у нас всем: "Не положено!". Но, видимо, всякому человеку свойственна слабость в потребности быть или казаться добрым. Появился дед с самосадом, пропустили и его, он подходил к каждому, отрывал газету, насыпал табаку и приговаривал: "Кури, ребята. Табачок ядреный. Для себя сажал". Закурили все, как тут не закуришь, если предлагают от чистого сердца.

- Что за река, батя?

-Обь.

- От Бийска далеко?

- По реке верст полтараста будет.

- У вас здесь лагерь есть?

- Тут нету.

- А жаль. Пожить бы здесь.

- Верст сорок отсюда есть. Большие.

- Дед! Кончай раздачу! - подал команду старшина. Быстрой походкой ко мне приближалась девушка лет шестнадцати - семнадцати в легком платьице с босыми ногами. Она подошла и как-то неловко протянула мне пирожки.

- Возьми, - сказала она.

Не знаю, кто из нас двоих чувствовал большее волнение: она от порыва доброты и сострадания или я от благодарности и ощущения человеческой участливости, от того, что это чуткое к человеческому горю со-

 

здание выбрало из безликой массы чужих людей, которые растворятся в будущей жизни, как горсть соли в реке, именно меня.

- Спасибо твоему доброму сердцу, - пробормотал я взволнованно. Она засмущалась и опустила глаза.

- Чего уж там, - сказала она и убежала.

Я не помню, с чем были пирожки, но добрые и удивленные глаза, льняная коса и босые ноги отпечатались в моей арестантской памяти навсегда. Весь эпизод этот длился не более минуты, но, странное дело, память почти не сохранила случаев неприятных, горьких, угнетавших дух, оскорблявших достоинство, - таких случаев было множество, - а этот, казалось бы, незначительный случай в память врезался. Может быть, потому, что таких случаев было мало и их резкая контрастность оставляла глубокий след? Она - человеческая память - удивительна в своем охранительном предназначении, в своей деликатной избирательности.

Далее все было, как в тумане. Подъехали грузовики, нас погрузили, предварительно пересчитав. Мы, арестанты, были возбуждены и разговорчивы после неожиданно подаренной нам порции человеческого участия, селяне были молчаливы, кто-то из женщин всплакнул. Что мы им? Я не думаю, что они принимали нас за уголовников (среди нас, действительно, блатарей не было, были бытовики и политические): не тот бы отклик в их душах получило наше появление. Знали они, очевидно, кого и за что у нас сажают. Однако у меня нет уверенности в том, что они не принесли бы хлеб и сало и уголовникам. Может быть, мне посчастливилось наблюдать случай, когда в людях не было вытравлено чувство сострадания к униженным и падшим, ко всякому человеческому горю вне зависимости от его истоков. Заключенные этого чувства были лишены, да и не только заключенные, в чем я имел возможность убедиться потом. путешествие наше было со счастливым концом: нас привезли в оздоровительный сельскохозяйственный лагерь. Эти лагеря были разбросаны в ГУЛАГе, как оазисы, и давали попавшим туда надежду выжить.

Уже через час мы стояли перед воротами нового загона, обнесенного колючей проволокой.