КОЛЫМСКИЙ ФИНИШ

Последний год за колючей проволокой был не из самых худших, хотя он и прошел на Колыме и какое-то время в шахте под землей. А начинался он на магаданской пересылке после этапа на корабле "Александр Невский" из ванинской пересылки по Охотскому морю до столицы Колымского края, которая нас встретила первого декабря.

Ванинская пересылка была у меня первым широко известным среди заключенных пересыльным лагерем, как среди любителей сцены -МХАТ или БДТ. Знакомство не было добровольным и желанным, продержали меня там четыре месяца.

Если считать, что заключение - это университет жизни, то следственная тюрьма - приемные экзамены, лагеря - теоретические и практические занятия, этапы - каникулы между сессиями, а пересылки - творческий отпуск, когда у тебя ни заданий, ни особых забот нет. Хоть и на нарах, но отдыхаешь от ежедневного общения с киркой и лопатой.

Бытовые условия на пересылках были, конечно, хуже, чем в стационарных Лагерях: ночлег на нарах без постельных принадлежностей; соседи все время меняются; в баню водят, но регулярность нарушается;

нижнее белье прожаривают, но не стирают; грязи больше, порядка меньше. С питанием та же картина: условия для воровства благоприятные, качество отличалось так же, как на Красной Пресне от Лубянки, как в привокзальной харчевне от заводской столовой.

Познакомился я на пересылке и с больничным заведением, в лагерях его называют "стационар". Положили меня туда с воспалением среднего уха или вернее - с воспалением средних ушей, потому что отказали оба, и я сразу получил кличку "Глухой". В стационаре провалялся около месяца, но трагедии не было: кормежка лучше, лежишь на отдельной койке с матрацем и постельным бельем, санитарки разнообразят прозу жизни уколами, да и смотреть на них приятнее, чем на "толиков" и "пе-тюнь".

О ванинской пересылке ходило много легенд, в основном о ее ужасах, - всякая лагерная легенда рассказывает либо об ужасах, зверствах, безнадежности, либо о какой-то земле обетованной. Лагерные легенды интересны и занимательны, как и всякое произведение народного творчества, но когда их пересказывают, убеждая, что это быль, остается или улыбаться или возмущаться в зависимости от собственного настроения и личности рассказчика.

Воспоминания о ванинской пересылке у меня остались менее тягостными, чем о пересыльных тюрьмах, будь то Красная Пресня или Бутырка. Правда, время было разное: с тюрьмами меня знакомили в 44-м году, а на пересылку я попал в 49-м. В тюрьме ты ограничен даже не камерой, а местом на нарах или под нарами, на пересылке пространства больше,

 

да и кормежка в 49-м была менее пакостна, чем во время войны. С окружением - как повезет. На пересылке в мою бытность блатари не хозяйничали, на Красной Пресне они держали камеру в своих лапах. Лично я от этого не пострадал, но у каждого свой опыт и соответствующие ему воспоминания.

В ванинской пересылке постоянное общение среди его населения практически отсутствовало из-за частой смены обитателей, и я находил отвлечение от тягостных или грустных мыслей в созерцании моря, на которое из зоны был хороший обзор. В ясную погоду на горизонте можно было видеть и вершины сахалинских гор. Зона - не камера, да и воздух на берегу моря приятнее испарений сотни потных тел. Других приятных для глаза объектов там не существовало. За все четыре месяца у меня случился только один собеседник, парень моего возраста, с которым мы нашли общий интерес к поэзии, но и это общение продолжалось недолго. Информации мы там были лишены совершенно - одни лагерные "параши" (слухи), легенды, байки, но я, как стреляный воробей, эту мякину всерьез не воспринимал.

Пересылка - специфический объект ГУЛАГа, и его можно сравнить с переходным периодом в экономике: было плохо, стало хуже, а впереди - неизвестность, но может быть еще хуже. Разница в том, что тебе на пересылке никто ничего впереди не обещает - ни процветания, ни облегчения. А еще в том, что при сносных условиях (а меня, старого лагерника, повидавшего всякого разнообразия, ванинская пересылка не шокировала) можно пережить какое-то время и тут, а срок между тем уменьшается и впереди - просвет.

Наступила глубокая осень с затяжными ветрами, с непроходимой грязью в зоне - не до прогулок. В бараках все жили ожиданием очередного парохода и этапа в тот край, откуда уже никуда не отправляют, потому что дальше - Америка, а назад не везут. В песне, где слова народные, точно сказано: "обратной дороги уж нету".

В истории земной цивилизации есть корабли с именами, которые навечно останутся в памяти если не всего человечества, то многих народов: "Бигл", каравелла "Санта Мария", крейсер "Варяг", броненосец "Потемкин", крейсер "Аврора", "Фрам", ледокол "Челюскин". В этом ряду должна быть и "Джурма" - ее все колымчане знали по имени. Где она сейчас? Порезали, наверное, на металлолом, а надо бы ее сохранить, как памятник, с нарами, с парашами. Историю, как бы она не гримасничала, забывать не стоит.

Познакомиться с "Джурмой" не удалось, но мы были не в обиде: нам в конце ноября подали привлекательный на вид лайнер, полученный после войны у немцев по репарации и получивший название "Александр Невский". Он тоже стал вносить посильную лепту в освоение Колымы, о чем святой князь и не мечтал.

Загружали чрево корабля живым товаром ночью, а утром он выходил в очередной рейс на север. Трюмы заполнили на совесть, на трехъ-

 

ярусных нарах лежали мы тело к телу. Мебель была скромная: пара параш ведер на десять. На второй день температура в трюме была такая, что разделись до нижнего белья, у кого оно было. Этап состоял из представителей всех статей уголовного кодекса, но путешествие прошло благополучно, если не принимать во внимание шторма силой в районе шести баллов, которым нас приветствовало Охотское море. Пострадала половина населения трюма, и пол был украшен содержанием их желудков.

Блатной народ удивительно находчивый и предприимчивый: на второй день, к всеобщему удивлению, в трюме появились консервные банки с американской тушенкой и сгущенным молоком, человек пятнадцать до самого Магадана пировали. Профессионалы, а они в приличном обществе всегда есть, нашли лаз, возможно - вентиляционный, по которому исследовали другие трюмы и нашли продукты. Вылазки совершали постоянно, и блатной команде, занятой серьезной работой по профессии, было не до мужиков. За исключением пирующих и страдающих остальная часть населения трюма дополнительных неудобств сверх регламента до самого конца путешествия не имела. Магадан нас встретил холодным ветром, высокой влажностью и сносными морозами градусов в двенадцать, но чистый воздух и небо над головой воспринимались, как подарок за наше терпение.

Магаданская пересылка по существу мало чем отличалась от ванинской: те же голые нары в два этажа, но народ там собрали приличнее -пополнение колымского особого лагеря для политических, его обозвали Берлаг. Существовала на Колыме и другая система лагерей - УСВИТЛ для всех прочих. На магаданской пересылке держали меня около двух месяцев, что опять можно отметить со знаком плюс: за окном колымская зима, я сижу на нарах, а срок идет. За все время на работу нас выгнали только один раз - таскали валуны с сопки к дороге. Зачем это понадобилось, нам не доложили, но у нас появилось подозрение, что другая бригада будет их переносить на сопку. В произведении Майи Рида, если не ошибаюсь, один путешественник попал в Сибирь в XIX веке на каторгу, и их там заставляли переносить землю с одного места на другое, а потом - обратно. Он не понял смысла этого занятия и все списал на загадочную русскую душу. С тех пор мало что изменилось.

Один типичный представитель русской души по пересылке бродил. В общей массе он ничем от других не отличался, но привлекал внимание тем, что ходил с затычками в обеих ноздрях. На вопрос, зачем он затыкает нос ватой, следовал ответ:

- Я не хочу дышать поганым воздухом, которым дышат вертухаи и надзиратели.

- Чем же ты дышешь? Не воздухом?

- Я им не дышу, я его глотаю. В лагерях тоже встречались оригиналы. С пересылки на постоянное место работы нас отправляли автотранспортом по колымским дорогам через горные перевалы. Этот способ пу-

 

тешествия я уже испытал не один раз и перенес его без стресса. Определили меня на рудник имени Матросова. Герой Отечественной войны к добыче золота отношения не имел, а амбразура здесь была такая, что одним телом ее не закроешь.

Рудник - это горонодобывающее предприятие, конечный продукт -золотосодержащая руда, которую отправляли по подвесной дороге на обогатительную фабрику имени нашего куратора Лаврентия Павловича Берии, - так что в этом случае сомнений по поводу вывески ни у кого не возникало. Руду добывали из золотоносных жил горной породы. Основной труд в шахте: бурение, взрывные работы, разборка забоя, откатка породы и руды по штрекам до клети, крепление выработок, прокладка путей. На взрывных работах, бурении и креплении работали вольнонаемные, в основном - ссыльные поселенцы и переселенцы, бывшие заключенные, на остальных работах - специалисты лома, кайла и лопаты. Мне доставалась разборка забоев, погрузка и откатка вагонеток. Проработал я в шахте несколько месяцев, но этого вполне достаточно, чтобы иметь представление о труде шахтера. С того времени я в особую категорию отношу людей, которые своей профессией выбрали шахтерский труд. При мне на шахте аварий не случалось, но многие шахтные аварии редко обходятся без жертв. Взрыв метана, обвал пород с разрушением креплений, отравление метаном, профессиональные заболевания (силикоз и прочие) - это неполный перечень всех прелестей труда в шахтах. Мне приходилось в лагерях и после знакомиться и осваивать самые разнообразные виды физического труда. В сельском хозяйстве трудился на прополке, копке картофеля, перелопачивании зерна, силосовании, на забое свиней, трактористом на пахоте и при уборке зерновых с комбайном; в строительстве - на штукатурке, побелке, продольной распиловке бревен; на земляных работах с кайлом и лопатой при сооружении аэродромов и прокладке железнодорожных путей; кроме того, работал шурфовщиком, монтажником (не высотником), слесарем на ремонте бульдозеров и экскаваторов. Тяжелее труда шахтера я не пробовал и поэтому к нему отношусь с особым уважением. В шахте специфика внутреннего состояния особая: спускаешься в подземелье и чувствуешь себя полностью оторванным от внешнего мира, изолированным от солнца, неба, атмосферного воздуха, от всего живого на Земле. Появляется ощущение незащищенности и обреченности. В тюрьме подобного самочувствия не было: там можно посмотреть на небо через "намордник", солнечные лучи иногда посещают камеру. Я не хочу сказать, что в тюрьме приятнее, - нет, там свои "прелести" для испытания психики и других составляющих человеческого организма.

Работу в шахте на руднике Матросова я не вспоминаю бранным словом и не вспоминал, как самое тяжкое наказание. Причин для этого было несколько: мы не были голодными, до этого я видел широкое разнообразие лагерного труда, при котором условия были значительно хуже. Температурный режим здесь сохранялся постоянный, не мучили ни

 

дождь, ни мороз, ни жара, ни гнус. Не менее важно окружение, которое формирует твой психологический настрой. При спокойном, доброжелательном или даже нейтральном окружении даже тягостная или неинтересная работа не угнетает, а при враждебном, склочном или просто неприятном окружении и интересная работа не может принести удовлетворения, а на работу идешь, как на допрос, ожидая каких-либо пакостей. Здесь речь в большей степени не только о лагере. В лагере же при отсутствии блатной команды и борьбы за привилегии и утверждение своего превосходства взаимоотношения не выходили за рамки допустимых.

Лагерь при руднике Матросова был контрагентским. Так как рудник принадлежал другому ведомству - Дальстрою, - его вольнонаемный состав никакого отношения к лагерному хозяйству не имел. В силу этого, а также, очевидно, того, что вольнонаемный состав - это, в основном, ссыльные переселенцы, отношение к заключенным, среди которых уголовная братия отсутствовала, было самое доброжелательное. Нам сочувствовали и нас жалели, бывало так, что они из дома приносили нам что-нибудь пожевать. Не знаю, как со временем будет изменяться психология народа, но в то время кроме сочувствия и посильной помощи от окружавших нас представителей народа я не наблюдал.

В те времена я сделал для себя вывод, не изменил его и по сию пору, что народ у нас в подавляющем большинстве добрый и не жадный, если, конечно, не загонять его в адские условия, при которых человек превращается в дикое или домашнее животное. "Милость к падшим" присутствовала, и наблюдал я это неоднократно.

В лагере обстановка сохранялась спокойная, там не было деления населения на лагерную воровскую элиту и мужицкое быдло, совершенно отсутствовало воровство, привилегий не наблюдалось. Кормежка по лагерным понятиям расценивалась, как сносная, то есть - не было ни голодных, ни сытых и можно было тянуть срок без дополнительной подпитки, чем большинство и довольствовалось. Разнообразием в питании нас не баловали, но тухлятиной и отбросами не кормили. Конечно, мясо морзверя или акулы - это тебе не крабы или телятина, но количество для нас было важнее качества. "Прищурясь", можно проглотить и вырезку из кита. Главное - привычка: едят же лягушек, змей, собак и кошек, воробьев и ворон.

Нормы питания для подземки существовали повышенные в сравнении с обычными: хлеба полагалось 1050 грамм, овощей - 700, рыбы -182, мяса - 31, крупы - 180, муки - 113, сахара - 17, жиров - 12. Мясо обычно заменяли рыбой, муку - крупой, да и овощи периодически заменяли крупой. Все это при выполнении норм не ниже ста процентов, а ниже на моей памяти никогда и не бывало. Проценты исправно выводили и на дополнительный паек.

По количеству мне лагерных харчей хватало, за шесть лет организм к казенной пище привык, а так как я никогда гурманом не был, то про-

 

сил родителей продукты не присылать, исключение - сахар. Это не значит, что хватало всем: потребности у всех разные.

Жили мы в бараках, разделенных на секции человек на сорок, оборудованных двухъярусными вагонками. Постельное белье выдавалось, в баню каждую декаду водили. Бараки на ночь запирались, для естественных надобностей - параша. Я ею не пользовался, да и остальные старались эту старую подругу игнорировать: народ собрался молодой, в основном послевоенного набора за грехи военного времени, больше русских, но и представители Прибалтики, Украины и других регионов присутствовали.

На верхнюю одежду нам пришили три номера: на спине, на коленке и на шапке спереди. Со всех сторон видно, кто идет, как на футбольном поле. Прижилась почему-то эта практика только в спорте и на автотранспорте.

В связи с тем что в лагере не было больших групп, представлявших кого-то или что-то, не появлялось групповщины и деления по национальным, профессиональным, земляческим, идеологическим, конфессиональным принадлежностям и пристрастиям и, соответственно, противостояния и борьбы за место под лучами северного лукавого солнца. Прослойка из интеллигенции по своей малочисленности не проявлялась, и у меня постоянного собеседника и товарища не нашлось.

У наших содержателей тоже служба протекала без особого напряжения: в лагере ни резни, ни драк, ни грабежей, ни разборок, а производственные отношения их не беспокоили.

С последним, как я надеялся, лагерем мне повезло еще раз. На Колыме существовали лагеря не столь спокойные - с другим внутренним климатом, с худшим питанием и скверными бытовыми условиями. У меня даже уверенность появилась, что остаток срока протечет спокойно без потерь для физического состояния. Другое дело, а что потом? По существовавшей практике могли добавить срок через Особое совещание, могли оставить в лагере до особого распоряжения, но я старался об этом не думать.

После нескольких лет обитания в лагерях человек как-то приспосабливается к обстановке, к условиям и правилам содержания за колючей проволокой. Привыкнуть нельзя, но приспособиться заставляют соображения безвыходности. Это, конечно, в том случае, если тебя не сломила эта обстановка морально или физически, превратив в доходягу. Правда, доходягу можно подкормить, и он примет человеческий облик, но если сломлен морально, дело значительно хуже, иногда - безнадежно.

За шесть лет скитания по тюрьмам и лагерям я ощущал себя человеком бывалым. Мне уже шел двадцать третий год - возраст по всем понятиям зрелый. Если бы не моя контрреволюционная составляющая, спокойно бы закончил за это время институт и трудился бы, по всей вероятности, на ниве науки. Получилось иначе. С опытом отрабатываются собственные правила поведения. Сформулировались они, по всей веро-

 

ятности, после бийской вакханалии. Там же появился и первый мой добрый наставник - Андрей Павлович Ермаков. Он многое помог мне уяснить в сложной и неестественной среде обитания. Вторым наставником был Виктор Алексеевич Дмитриев в Чистюньке, третьим - Александр Маркович Дурмашкин в Тайшете.

Люди они были разные: Андрей Павлович - интеллигент не в первом поколении, профессор, Виктор Алексеевич - театральный художник, склонный к богемному образу жизни, Александр Маркович - партийный работник, коммунист. В характерах трудно было найти у них что-то общее, во взглядах, очевидно, тоже, но мне сложно об этом судить, потому что в лагере человек полностью не раскрывается. Общее у них можно было отметить в линии поведения, в отношении к окружающим, в оценке ситуаций и людей. Они отличались в общей массе своей индивидуальностью, авторитетностью, что при разношерстном населении случается не часто. Меня в них привлекала внутренняя порядочность, отсутствие нерешительности, склонность помочь ближнему. Нужно добавить, что ни Андрей Павлович, который сидел второй срок, ни Александр Маркович, который отсидел двенадцать лет, не позволяли себе употреблять нецензурщину. Виктор Алексеевич не всегда сдерживался, но не злоупотреблял непечатными выражениями. В какой-то части благодаря моим наставникам шесть лет до Колымы в моей лексике эта плесень полностью отсутствовала, хотя вокруг не просто ругались, но и разговаривали матом.

О правилах своего поведения я не мог воскликнуть: "Эврика!", они сформировались подсознательно.

Первое. Не суетись, из любых изменений внешней среды не делай трагедии и не впадай в транс от неожиданности. В лагерях, как и в любом сообществе животного мира, суетящихся и слабых духом или телом не любят. Слабого добьют, сильного не тронут или поддержат. Пожалеть тебя некому, посочувствовать - тоже; бывают исключения, но на них рассчитывать губительно и даже думать о них вредно.

Второе. Не унижайся ни при каких обстоятельствах. Если кто-то почувствует в тебе такую слабость, то найдутся любители из твоих содержателей или солагерников унизить тебя до крайней точки и покуражиться над тобой.

Третье. К окружающим относись ровно, не создавай себе кумиров и не выказывай превосходства. У всех разные способности, наклонности, знания, условия развития, но по мудрому учению все созданы равными, что не следует забывать. А здесь и условия и права одинаковые.

Четвертое. Все твои эмоции должны быть глубоко в тебе, чтобы на них никто не смог играть. В лагерях не бывает уединения (только в карцере) и все твои поступки или суждения становятся достоянием окружающих, поэтому прежде чем что-то сделать или сказать, оцени ответную реакцию.

 

Пятое. Если имеешь возможность чем-то помочь ближнему - помоги, но не в долг, ничего не ожидай в благодарность.

Как это ни покажется странным, но в лагерях меня никто не унижал, не насиловал, не терроризировал и даже пальцем никто не тронул, не говоря уже о мордобое. В первое время, очевидно, из-за возраста относились снисходительно, в том числе и охрана, и уголовники, потом у них не было повода. В спецлагерях для политических отношения между заключенными были, естественно, человечнее, хотя лагерь есть лагерь, и сантиментов не было. Говоря об унижении, я не имею в виду общую обстановку: конвой с собаками, номера на одежде, режим переписки, отсутствие бытовых условий, санитарии, гигиены, хамское поведение администрации или разгул уголовной братии, - со всем этим приходилось периодически сталкиваться.

В мемуарной литературе лагерной тематики очень часто обобщают какое-то явление, представляя его, как некий лагерный закон. В частности, это касается взяток. Было такое явление? Конечно, было. В основном, за счет продуктовых или вещевых посылок в расчете на получение более легкой работы, на освобождение от работы, на какие-то поблажки и т.д. Мне не приходилось этого делать. Льготное освобождение от общих работ я не получал ни разу, в больницу попадал дважды: на Лубянке и в Ванино, оба раза не по своей воле. Не был я в силу характера и инициатором своего трудоустройства на работу в контору. Работу чертежника, нормировщика, бухгалтера мне предлагали, ничего не требуя в виде компенсации. Заявлять, что все в лагерях делалось за взятки или все бескорыстно,- нет оснований.

Многие склонны к обобщениям, часто для подтверждения своих взглядов, для усиления производимого впечатления на читателя, с агитационными целями. Из всего множества фактов отбираются те, что подтверждают заранее сформулированные выводы. Метод этот изобретен давно и используется многими представителями разных мастей.

Обобщения о постоянном голоде, зверствах, насилиях, вшах и грязи тоже лишены оснований. Все это встречалось, но были разные периоды, разные лагеря, условия работы и быта, составы администрации и лагерного контингента. Мне пришлось хлебнуть почти всего разнообразия лагерной действительности, всего спектра лагерных условий. Однако самым тяжелым для моей психики была неволя.

На руднике Матросова меня травмировал режим переписки: разрешалось отправить одно письмо в год. Это "разрешение" было для меня самым тяжелым наказанием за все время заключения. Одно! До этого я старался по возможности писать домой как можно чаще. Я знал, что дома ждут этих писем и как их ждут. Письмо - это сообщение, что я жив и, очевидно, здоров. Не всегда удавалось отправить письмо во время этапов, на пересылках. Часто из-за элементарных причин: отсутствия бумаги, карандаша, конверта. Посылал треугольники из оберточной бумаги, из бумажных мешков. Доходили. Из постоянных (стационарных) ла-

 

герей после войны удавалось посылать 2-3 письма в месяц, иногда - каждую неделю. Одно письмо в год для меня было жестоким издевательством, с которым трудно было смириться. Приходилось просить кого-нибудь из вольнонаемных работников рудника о помощи. Они в большинстве случаев не отказывали отправить письмо, но мы понимали, что они рискуют нарваться на неприятности. С рудника за 10 месяцев мне удалось таким образом отправить домой помимо официального писем пять или шесть. Больше совесть не позволила подвергать кого-то риску. Однако все обошлось. "

Жизнь моя на руднике Матросова быстро вошла в привычную для лагеря колею: работа, сон, работа с перерывами на походы в шахту и обратно, на прием пищи и прочие бытовые надобности.

Через несколько месяцев ближе к лету меня неожиданно вызвал заместитель начальника лагеря, капитан. Всякий вызов к начальству нервирует, если причина этого вызова неизвестна. Всегда готовишься к худшему, тем более, когда с этим начальством не знаком. В зоне я капитана видел, но никакой информации о нем не имел. Встретил он меня нормально, даже предложил сесть. Разговор наш свелся примерно к следующему:

- Познакомился я с вашим личным делом. Не совсем обычное: в 16 лет - студент, тюрьма, лагерь. По молодости не всегда просчитываются последствия, да и предвидеть их зачастую невозможно. Я в органах уже давно, с ОГПУ. Разные были периоды, и люди служили и служат здесь разные, а от них часто зависят судьбы человеческие. С вами обошлись сурово. В вашем возрасте молодежь учить, воспитывать надо, а не сажать в тюрьму. Хорошо еще, что срок заканчивается и до освобождения осталось не так уж много. На финише дыхание нужно сохранить, резерв не израсходовать. Придется начинать новую жизнь. Это тоже не просто, там свои трудности. Подготовиться нужно и выйти отсюда в нормальном виде. У меня лежит заявка с рудника: им требуется работник нормирования в бюро труда. Справитесь?

- Думаю, что да. Нормировщиком я работал, технику нормирования знаю. Надеюсь, что специфику горных работ освою.

- Добро. На рудник я сообщу. Завтра вас там определят на новое место работы. Желаю успеха. Можете идти.

Я направился в родное стойло и был несколько не в себе: подобное отношение со стороны лагерного начальства не типично. Вместе с тем я был приятно удивлен таким оборотом дела и разнообразием человеческих натур. Почему он со мной разговаривал доброжелательно? Что я ему? Что им управляло? Сочувствие? Жалость? Ассоциации? Может быть, повлияло и то, что на общем фоне содержащихся в нашем лагере статья у меня была не такая уж тяжкая - у большинства был первый пункт - и срок заканчивался. Сие осталось за кадром. Было у меня во время разговора подсознательное опасение, что капитан потребует со-

 

трудничества с органами, но оно не подтвердилось. В дальнейшем я с капитаном не встречался и не разговаривал, да и фамилию его не помню.

Всю последующую жизнь я убеждался в том, что натуру человеческую переделать трудно, и она в какие-то моменты себя проявляет. Под влиянием внешних условий в человеке что-то меняется, но суть его в большинстве случаев остается до конца жизни. Эта суть не всегда проявляется для обозрения, и часто маска скрывает естество. Принято судить о человеке по его образованию, профессии, карьере, национальности, происхождению, партийной или религиозной принадлежности и т.д. Все это как-то формирует взгляды, привычки, поведение. Однако человек с гуманной профессией врача или учителя может быть злодеем. Я бы не утверждал, что всякий верующий человек не может воровать, демократ не брать взятки, интернационалист не быть склонным к шовинизму.

В чистом виде последовательных приверженцев какой-либо идеологии найти трудно. Однако существуют стереотипные характеристики, часто ложные, в зависимости от того, кто эти характеристики формулирует. Стереотипные мнения культивируются и распространяются разного рода агитаторами и пропагандистами, задача которых все разделить на черное и белое.

Я не могу согласиться с тем, что любая идеология дает оправдание злодейству, но убежден, что злодеи используют любую идеологию для достижения своих целей. Они готовы нести любые лозунги, шагать под любыми знаменами, а при необходимости их поменять. Инквизицию родило не христианское учение, а злодеи, которые его использовали, как прикрытие своим целям, для укрепления своей власти.

Могу предположить, что если бы Сталин после окончания духовной семинарии в силу объективных обстоятельств пошёл служить на ниву религии, то будучи упорным, самолюбивым и не бесталанным, смог бы достичь.по моим понятиям значительных высот и отличиться не менее папы Александра Борджиа.

Все это я говорю к тому, что среди представителей любой национальности, профессии, партии, религии есть злодеи (в семье не без урода), так же как и люди глубоко порядочные. Без злодеев не было бы ГУЛАГа, Освенцима, инквизиции с кострами, работорговли, спаивания индейцев и народов Севера, не было бы даже нищих, которых порождают в том числе и законы цивилизованных обществ. Идеология всеобщая, в том числе религия, рассчитанная на широкие народные массы, - не групповая и национальная - не может проповедовать злодейства, однако под знаменами любой идеологии злодеи не только появляются, но и процветают, находясь у власти.

По профессиональной, религиозной, партийной, национальной принадлежности нельзя оценить человека и судить о нем. Иногда даже трудно судить по его поступку: человек ошибся и клянет себя за это.

Лучше всего, по моим соображениям, человека характеризует его отношение к ближнему, в какой-то мере - его жизненная траектория, но

 

она зависит от многих внешних условий, докопаться до которых не всегда возможно.

После встречи с капитаном жизнь моя в лагере несколько изменилась. В бюро нормирования меня встретили приветливо. Там работало два сотрудника: старший нормировщик Павел Криволапов из ссыльных переселенцев лет 26 - 27-ми и Валя из договорников лет 24-х. Общались мы между собой запросто, по имени. Люди они были доброжелательные, сочувствующие.

С работой я освоился довольно быстро, а процесс нормирования мало чем отличался от того, что мне был знаком: туфта, т.е. приписки, были обычным, даже обязательным, явлением. Выводили процент выполнения норм за счет завышения категорийности пород, за счет фантазирования объемов вспомогательных работ, за счет приписки объемов. Суммарный учет объемов выполненных работ не вели, ревизоры, как правило, этой нудной работой никогда не занимались, а вот нормы - строго по справочнику. Невыполнения норм заключенными в моей практике не встречалось, т.е. мы этого не допускали.

Мы не были оригиналами: туфта практиковалась повсеместно. Широко известна лагерная прибаутка: "без туфты и аммонала не построили б канала". Каналы строили, руду добывали, лес пилили. Ходила и другая: "без туфты, как не колдуй, все сосать мы будем лапу".

В шахте вся рабочая масса распределялась по горным выработкам:

по штрекам, забоям, ортам. За работой следили горные мастера из вольнонаемных, конвой в шахту не спускался, нужды в лагерных бригадирах на работе не было. Легкой работы под землей не существовало, но и потогонной я бы ее не назвал.

Мастера прекрасно понимали, кто у них работает, на что эта рабочая сила способна, а нормы и проценты - забота конторы. Имело значение и то, что мастера были из людей, хлебнувших лиха и знавших, что от тюрьмы индульгенций никому не выдают.

Последние месяцы неволи работа у меня была бумажная, но важная, от которой зависело содержание желудков моих товарищей по зоне. Мне не приходилось мудрить и лукавить, отстаивая интересы заключенных, совершать подвиги: все, от кого зависели проценты выполнения норм выработки, не допускали появления цифры ниже 100%, долго агитировать о необходимости оформления дополнительного пайка тоже нужды не было.

Наступил день, который для каждого узника важнее любой праздничной даты. Свой срок - семь лет - я отбыл "от звонка до звонка", как говорили в лагере. Из зоны меня выпустили точно по расписанию - 21 декабря. Из матросовского лагеря я освободился одним из первых, и в поселке горняков меня встретили хлебом-солью и брагой, которую там гнали многие. На ночлег устроил у себя старший нормировщик Павел, он жил вместе с женой в отдельной комнате.

 

На следующий день я отправился в соседний поселок Гастелло, где располагалось спецкомевдатура. Там мне преподнесли "подарок": ссыльное поселение до особого распоряжения, т.е. без указания срока. Все-таки пакость в день своего рождения Хозяин мне подготовил. Этот "подарок" продолжался шесть лет, пока Хозяина не призвал к себе Всевышний. Мы надеялись, что его поместили в ад и навечно, - там уж ни кассаций, ни амнистий не предусмотрено. Обстановка стала меняться, ссылку всем сняли, но не сразу: сначала разбирались наверху, потом постепенно ликвидировали лагеря, а затем дошла очередь и до ссыльных. Паспорт мне вручили в 56-м году.

До далекого еще выхода на свободу начиналась вольная жизнь на благодатной колымской земле.

 

УТЕС И МОРЕ

Ты стоишь неколебимый

Над пучиной морской,

А вокруг необозримый

Волн идет за строем строй.

 

Бьют они с упорством злобным

Темной ночью, ясным днем,

С воем бьют громоподобным

О подножие твоё.

 

Ты за жизнь земную цепок,

Как бы вал тебя не грыз,

Ты стоишь могуч и крепок, -

Что тебе бессилье брызг?!

 

И бесчисленным набегам

Ты даешь за боем бой.

Так проходит век за веком

Бесконечной чередой.

 

Море ж, в царственной ужимке

Не прощая ничего,

Ежедневно по песчинке

Рвет от тела твоего...

 

И когда твои обломки

Растворятся в море слез,

Вспомнят юные потомки,

Что Великим был Утес.

 

* * *

Хороша ты Охотского моря

Темно-синяя мощная гладь,

Когда море, с природой не вздоря,

Начинает в раздумье мечтать.

 

Лижет камни волною прибрежной,

Гравируя водой и песком,

Море тихо, маняще и нежно

Напевает о царстве морском.

 

Хороша ты Охотского моря

Темно-синяя мощная гладь!

Но люблю я, когда на просторе

Станут волны большие гулять,

 

Станут волны гулять и со свистом,

С диким воплем в ненастную дрожь,

Набегая на берег скалистый,

Разбиваться в серебряный дождь.

 

* * *

 

Бухта Ванино. Бухта Ванино.

Одурачена, оболванена,

И в железные взята тиски.

Конвоиры. Охрана. Стрелки.

 

Бухта Ванино. Бухта Ванино.

Формуляром судьба испоганена.

Впереди беспросветная тьма:

Золотая страна - Колыма.

 

От серпа мы пришли и от молота,

А теперь при машине ОСО,

Добываем мы радостно золото,

Как задумал Великий Сосо.

 

Что нам козни колымского холода,

Наши шубы на рыбьем меху,

Ну, а тонны добытого золота –

Это вам ни хи-хи, ни ху-ху.