- 136 -

ПРОРИЦАТЕЛЬ

Всякий край чем-нибудь богат: или нефтью, или углем, или красотой природы, или еще чем-нибудь - нет такого края, где вообще ничего бы не было. Колыма богата золотом, есть там и олово, и уголь, много пушного зверя и, конечно, рыбы, потому что реки еще не загажены, а народа мало, если говорить о плотности вольного населения. Но не золотом был прославлен этот край, а народом, его населявшим. Удивительные там люди обитали. Такой коллекции, какая была собрана на Колыме, наверное, не было ни в одной провинции на всей нашей планете во все времена: национальности - почти все, Африка, правда, была представлена слабо и папуасов туда не завозили; профессии - все, что в тарифно-квалификационном справочнике упомянуты и такие, каких там нет: домушники, мокрушники, скокари и т.д.; интеллигенция всех мастей и званий; военные тоже всех званий от царских до современных, за исключением, пожалуй, фельдмаршалов.

На прииске, о котором пойдет речь, не было такого разнообразия, как во всем крае, но забавные личности проживали. Званий невысоких, но опыта впечатляющего. Один из обитателей прииска - звали его Пинхус Мхелиевич (по-русски - Петр Михайлович) - был когда-то румынским подданным, но из-за своих прогрессивных убеждений перебежал границу с Советским Союзом в двадцатые годы и стал советским гражданином. Работал он сначала в Одессе в издательских организациях, а затем двадцать лет с небольшим перерывом пребывал в исправительно-трудовых организациях, попросту - в лагерях, но уже не по вольному найму. Нельзя сказать, что он был полиглотом, но в силу сложившихся обстоятельств знал четыре языка: румынский, еврейский, русский и феню. Самая большая практика у него была в двух последних, остальные он стал постепенно забывать и поэтому всегда затруднялся сказать, какой же язык для него родной.

Характер у него был вздорный, как считали многие, но многие и прощали ему этот недостаток, учитывая, что он воспитывался в основном; надзирателями. Эта группа воспитателей университетов не кончала, педагогику не проходила, изящным манерам не обучена. Однако надо отдать им должное: курс обучения у них прошли многие известные личности вплоть до маршалов и академиков, бывших и будущих.

По всем вопросам у Петра Михайловича было свое особое мнение, иногда неожиданное, но всегда подкрепляемое аргументами из богатой жизненной практики общения с самыми разными людьми обнажения человеческого общества. Многому его научила жизнь и надзиратели, но чему не научила - так это скрывать свои мысли. Это было удивительно, учитывая его среду обитания, а с другой стороны - чему удивляться: он там и обитал за эту свою слабость. Иногда, когда он начинал высказы-

 

- 137 -

аться, все разбегались, чтобы не попасть в свидетели или не пострадать за недоносительство. Надо полагать, что осведомители ("стукачи") мах­нули на него рукой, зная, что горбатого только могила исправит, а за воспроизведение его речей можно и самому загреметь. Да и куда его от­правишь с Колымы, - дальше только Северный Ледовитый океан. На прииске он был единственный, кто не подписался на заем. Его пытались убедить, что это долг и обязанность каждого, на что он заявлял: "Пусть за меня подписывается тот, у кого я двадцать лет бесплатно отработал". Было странно, но эта выходка осталась без последствий. "Дурит", - за­ключили подписчики. Несмотря на всю его вздорность, общались с ним многие, советова­лись, искали ответов на вопросы, оставшиеся без ответов или с ответа­ми, которые никого не устраивали. Петр Михайлович отвечал на все вопросы.

Например: "Почему драгоценный металл - золото доверяют добывать заключенным?". Петр Михайлович отвечал: "Потому, что зо­лото нельзя сожрать. Картошку заключенным сажать не доверяют". Или: "Что такое счастье?". Ответ: "А черт его знает!.. Одному - всеоб­щий страх перед ним, другому - пара стаканов, третьему - баба, четвер­тому - черпак баланды, пятому - работа, а я буду счастлив когда Усатого кондрашка хватит." Очевидно, он этого товарища считал своим личным врагом и не мог поэтому говорить о нем отвлеченно, раскладывая по полкам его положительные и отрицательные качества: с одной стороны, с другой стороны. Характеристики у него, в основном, были резкие не только людей известных, но и окружающих тоже. Об одном горном ма­стере: "На плечах у него параша: мысли плавают в моче." Или: "Слав­ная бабенка!", - это он про Настеньку из "Белых ночей" Достоевского. Однако простаком он не был и речей при скоплении народа не произно­сил. Иногда мог и промолчать, хотя физиономия его была красноречива в любых обстоятельствах, но спровоцировать его на выражение своих взглядов не составляло большого труда. Некоторые имели неосторож­ность этим воспользоваться, и Петр Михайлович выдавал в этих случа­ях соответствующую тираду на полную катушку, да так, что повторять этот эксперимент у всякого пропадала охота.

На прииске все знали всех. Прииск - довольно компактный поселок с одноэтажными постройками: бараки с помещением человек на 15-20 и дома с коридорной системой, где в комнатах жило по 2-4 человека, было несколько домов на 3-4 комнаты, где располагались семейные, но больше одной комнаты никто не имел, за исключением начальника прииска и главного инженера, - те жили по-княжески, имея двухкомнатные квартиры в отдельном особняке. Из сказанного яснее ясного, что жилищной проблемы, как таковой, на прииске не существовало: крыша находилась всем, а на большее никто и не рассчитывал.

Желающим иметь условия, отличные от общепринятого стандарта, разрешалось построить дом (вернее сказать, не запрещалось), но из договорников дома никто не строил: каждый договорник чувствовал себя

- 138 -

временным жителем на этой золотоносной земле и жил надеждой на скорое возвращение в родные места, однако коэффициенты и надбавки к зарплате оказывались, как правило, сильнее тяги к родным березам и цивилизованному обществу. Кто мог заработать на материке 5-10 тысяч в месяц?

Постоянными жителями в этих благодатных местах без права выезда были бывшие заключенные, опасные для общества (кроме бывших уголовников, бытовиков и т.д), которые жили на правах ссыльных поселенцев, а срок их пребывания на Колыме определен не был.

Ссыльный поселенец - это вольный гражданин, но с ограничением в этой самой вольности, потому что паспорта нет, а есть удостоверение личности, в котором так и указано, что владелец сего есть ссыльный поселенец, что он ограничен в правах передвижения пределами (следует указание этих пределов) и состоит под гласным надзором, а также "ежемесячно обязан явкой на регистрацию в спецкомендатуру", где на этом удостоверении с обратной стороны и ставили штамп отметки, а спецкомендант расписывался, что данный СП находится в полном здравии и в оседлости.

Ссыльное поселение - не менее значительное изобретение, чем паровая машина, которая сблизила континенты и народы, а идее ссыльного поселения многим обязана цивилизация в освоении богом забытых земель и извлечения из них пользы для общества. Таким образом были освоены, к примеру, Австралия, Новая Зеландия, Сибирь и многие другие дикие территории. Одним из самых знаменитых ссыльных поселенцев был Селькирк, осваивавший остров Хуан Фернандос, - этого СП все знают под кличкой "Робинзон Крузо", но ему было хуже, чем Петру Михайловичу: он был долгое время до появления Пятницы одинок и лишен общения со спецкомендантом острова и с обществом себе подобных.

Во всяком приличном обществе в любые эпохи население делилось на сословия. В Риме, например, были сенаторы, всадники, плебеи, вольноотпущенники, рабы; в других общественных формациях - другая классификация в зависимости от наличия или отсутствия прав, возможностей и обязанностей. На прииске можно было различить три сословия:

договорники, бывшие заключенные и ссыльные поселенцы. Договорни-ки - это что-то между всадниками и плебеями, но ближе к последним;

бывшие заключенные - это вольноотпущенники; ссыльные поселенцы -что-то среднее между вольноотпущенниками и рабами, но ближе к первым. Конечно, времена были другие, шла середина двадцатого века, сословия у нас были упразднены декретом в ноябре 1917 г. и де-юре сословий не существовало, сословные привилегии по наследству не передавались, а де-факто, тут уж, извините, что было, то было.

Петр Михайловия был ссыльным поселенцем, и хотя на прииске ниже никого не было, он находился не на последней ступеньке общественной лестницы того времени; ниже ссыльных располагались заклю-

 

- 139 -

ченные и каторжане, - у этих, если говорить по совести, прав никаких не было вообще. У ссыльного же права были широкие: он имел право получать зарплату за свой труд; имел право вставать и ложиться спать не по ударам в подвешенный рельс; имел право засунуть в карманы, что заблагорассудится, не опасаясь шмона; имел право пойти в гости и выпить полстакана горячительного напитка; он имел право, наконец, ощутить себя мужчиной не только по формуляру, где в графе "пол" значилось "мужской". Прав было много, всех не перечесть.

Так уж получилось, что Петр Михайлович стал постоянным колымским жителем, а постоянный - это не временный, который ходит весь в мечтаниях. Постоянство - это определенность, когда можно строить планы на самые разные отрезки времени. Вот и решился он на строительство дома и собрал желающих, вернее - сагитировал их. Решимость эта возникла потому, что казенная площадь напоминала ему казенный дом, а воспоминания его угнетали и сон становился неспокойным: то карцер пригрезится, то конвой с собаками или еще какая-нибудь пакость. Надо сказать, что дом построить было не сложно: была бы охота. Землю никто не отводил, - где хочешь, там и строй, документов на постройку никто не оформлял, стройматериалы - за спирт, добровольные помощники- за спирт. Дом возводили быстро: месяца за два, но там он ничего и не стоил, и если кто-то пытался его продать, то кончалось это широким застольем за счет нового хозяина.

Петр Михайлович был не только человеком слова, но и дела: мечту свою он сделал былью, дом был построен, рубленый из двух половин. Петр Михайлович уговорил участвовать в этой авантюре меня и своих земляков - молдавскую семью. В то время я собирался поступать на заочное отделение Магаданского горно-геологического техникума, чтобы время на Колыме не проходило даром. Других вариантов для учебы там не существовало: имелось заочное отделение Всесоюзного политехнического института, но сдавать экзамены в Москве ссыльному не совсем удобно, а на поездки в Магадан спецкомендатура разрешение давала. Из ссыльных, однако, кроме меня в нашей группе числился только еще один - главный энергетик одного из приисков, но он попал в тюрьму с пятого курса института, и учеба в техникуме являлась для него чистой формальностью. Приемные экзамены я сдавал в Усть-Омчуге - районном центре Теньки, и в 52-м году был принят на электромеханическое отделение техникума.

Дом мы построили в том же году, все хозяйственные заботы Петр Михайлович взял на себя, и условия для занятий стали, можно сказать, идеальными.

До всех этих событий после освобождения мне сначала пришлось трудиться шурфовщиком на прииске имени Буденного. Эта работа меня мало устраивала, она не намного отличалась от той, что предлагалась в лагерях. Мои новые друзья, в первую очередь Леонид Жизневский, у которого я жил, принимали деятельное участие в моем трудоустройстве.

 

- 140 -

В поселке Нижний, километрах в 12-ти от нашего жилья, создавалось управление "Драгстроймонтаж", и там требовались работники разного профиля. Меня приняли техником-нормировщиком механического цеха. Оклад мне установили 1100 руб. Можно было прожить без особой нужды. Задача Управления - монтаж четырех драг, три из которых были поставлены американской фирмой "Юба", одна - Иркутским заводом ИЗТМ. После окончания монтажа Управление преобразовали в прииск имени Гастелло, почти все работники остались в штате прииска.

В одной половине нового дома из двух комнат с тамбуром стали мы жить вдвоем с Петром Михайловичем. Доживали первую зиму, наступил уже март, и самые крутые морозы под пятьдесят градусов и даже ниже были позади.

Пятьдесят третий год - знаменательный для колымского государства. До этого морозного и солнечного мартовского дня все было ясно, все часы четко отбивали время, а после - многое изменилось, но не внешне, -внешне все шло, как шло. У многих часы остановились совсем, у кого-то пошли быстрее, у кого-то показывали время совсем непонятное, и появилось множество вопросов, которые лишали покоя, потому что ответов на них не существовало. У кого было терпение, те ждали, а у кого терпения не хватало, приходили к Петру Михайловичу.

Пятого марта вечером после смены пришел драгер Павел, человек неустроенный, завербовавшийся на Север в поисках длинного рубля: дома у него осталась жена и четверо детей. Был он непьющий - в рот не брал, - что для Колымы музейная редкость, жил очень скромно и весь заработок высылал семье. К Петру Михайловичу он заходил часто, "покалякать", как он говорил, потому что здесь пили редко и умеренно.

Если быть честным, то кончил он свою колымскую эпопею плохо:

через три года спился, но в пятьдесят третьем на него было любо-дорого смотреть.

- Слышь, Михалыч, ты как думаешь, что будет? - без всяких предисловий спросил Павел.

- Что будет? Да ничего не будет, жизнь не остановится. Все вздохнут. Сажать перестанут.

- Смуты бы не было.

- Какая смута! Сейчас все притихнут и будут ждать, кто власть возьмет.

- Кого поставят-то? Молотова?

- Едва ли. Скорее - Маленкова, он там у них идеологией балуется.

- А Берия?

- Нет, этот не пройдет, они тоже не дураки, и у них шкура одна. Этот паразит всех перестреляет: он же кровью питался, а привычка -вторая натура. Нет, Паша, этому без Учителя туго придется, против него стеной встанут.

- Ты что же их, Михалыч, клянешь, соратники все же.

 

- 141 -

- Не соратники, а сообщники, соучастники. Это, Паша, две большие разницы.

Петр Михайлович говорил вяло, потому что собеседник был не тот, - со всем соглашался, а может, и не соглашался, но не возражал. Это -как партия в шахматы мастера с третьеразрядником. Петру Михайловичу нужен был внешний раздражитель, чтобы набрать необходимую температуру и закипеть или, еще лучше, - детонатор. Павел темперамент Михалыча знал - был опыт - тема разговора была скользкая, а Михалыч мог ни с того, ни с сего завестись, попробуй его потом остановить, а выслушивать - барабанные перепонки полопаются. И он сделал финт в сторону:

- А тебя-то с Колымы выпустят? Михалыч на такую вариацию не возражал:

- Не сразу, Паша, но надеюсь. Только куда податься: ни одной родной души во всей стране необъятной. Здесь все свои - лагерники, здесь нас больше, народ открытый, а я как у себя дома: могу и начальство послать по матушке. А на материке народ другой, не стреляный и понятия у них другие. Там сесть проще. Здесь стукачи почетом и привилегиями не пользуются, все как на ладоне, здесь прирезать могут и душу продажную в котлован. Да и отвык я от высшего общества.

- Поезжай к нам в Горький, город большой, работа найдется, адрес я тебе моих стариков дам.

- Что об этом толковище разводить, до этого еще дожить надо.

- Какие твои годы, поедешь на материк, женишься.

- Годы мои солидные - пятьдесят, а если год лагеря считать за два, то семьдесят. А насчет того, чтобы жениться, то это - фантазия. Старые мне, Паша, не нужны. Что я со старой делать буду? Про радикулит и геморрой беседовать? А молодым я не нужен. Зачем я им: старый, занудный, подозрительный и ревнивый? Может, Миша женится, пойдут у него дети - в няньки попрошусь.

- Возьму, - согласился я, - учителем иностранного: детишек по фене учить будешь.

- Вот видишь, и ему не нужен.

- Почему же? И голос у тебя хороший, с таким голосом в консерваторию возьмут. Жалко только, что слуха нет, но это не беда. Учителем пения пойдешь? Будем разучивать с детишками "Дышала ночь восторгом сладострастья" или "Мы сидим на нарах в бухте Ванино, транспорт ждем в тоске на Колыму".

- Паша, ты послушай этого молодого негодяя. Он натурально издевается надо мной, где старикам у нас почет.

Павел привык к этим интермедиям и почти не реагировал.

- Смотри, Михалыч, я серьезно, я от души предлагаю. Если надумаешь, скажи.

 

- 142 -

- Спасибо, Паша. Это раньше было легко, все за тебя гражданин начальничек решал: куда ехать, что делать. А когда самому решать надо, - ох, как тяжело, вдруг ошибешься и не в ту сторону поедешь.

Потом были и другие посетители, говорили о том, о сем, кто же управлять народом будет. "Злого натерпелись, доброго ждете? - подзадоривал Петр Михайлович, но разговоры шли вокруг, да около.

Примерно через неделю после шокового события не выдержал парторг прииска, который работал начальником бульдозерного цеха, - цеха, где трудился и Петр Михайлович. Общались они каждый день, но на работе на вольные темы не поговоришь: кругом ушастые.

Мужик он был - Александр Наумович - неплохой: неторопливый, рассудительный и не зловредный, умел находить нужный тон в разговоре и с ссыльными, и с бывшими уголовниками. Можно сказать, что его уважали, во всяком случае, пакостей ему не делали, а его мягкостью и, во многих случаях, даже наивностью, конечно же, пользовались. Александр Наумович был представительным мужчиной лет сорока, несколько полноватым, с шевелюрой черных волос, слегка тронутых сединой, с живыми карими глазами, подернутыми масляной пленкой, иногда грустными, иногда лучистыми, с довольно правильными и приятными пропорциями лица. Но на прииске мужская привлекательность ценилась очень низко, потому что женского населения было менее десяти процентов от общей численности, а девиц по мнению компетентных источников, насчитывалось всего две: Наденька, которая приехала по распределению после окончания техникума, и телка в подсобном хозяйстве, но на телку, как говорили остряки, уже покушались.

Александр Наумович появился на Колыме в результате каких-то семейных неурядиц, - здесь у всех были в прошлом туман и причины искать прибежища на краю света, были либо морального, либо материального, либо физического свойства. Всех договорников можно было расклассифицировать на группы: алиментщики, летуны, пьяницы, люди, запутавшиеся во взаимоотношениях с семьей, коллективом, начальством, обществом, а также молодые специалисты. И надо сказать, что те, кого тряхнула жизнь, относились к другим терпимо. Были, конечно, исключения, не без них.

Александр Наумович пришел к Петру Михайловичу неожиданно, т.е. без предварительной договоренности, без дела он к нему никогда не заходил. А тут пришел, разговор какой-то полусветский, ни о чем. Петр Михайлович этого не терпел, не в его характере было ходить кругами и размазывать кашу по миске.

- Ты чем-то расстроен, Александр Наумович, равновесия не чувствую, - сказал он решительно, - давай, как на духу. Усатый тебе покоя не дает? Хочешь, чая для бодрости поставлю или спирта для храбрости налью? Спирт, друг мой, отрава несусветная, дурман для дикарей, но

 

- 143 -

сближает человеческие души. А мы с тобой по воле Отца родного превращены в туземцев.

- Ты меня извини, Петр Михайлович, но я бы не хотел, чтобы ты в таком тоне говорил о вожде, хотя его уже и нет.

- Ты Миши не стесняйся, из него лишнего слова клещами не вытянешь. А я тебе вот что скажу. Я двадцать лет по лагерям мотался ни за что, ни про что, сейчас ссыльный поселенец бессрочно, а ты хочешь, чтобы я с почтением об этом людоеде говорил. Миша налей нам в кружки, сало и капуста у нас есть, - выпьем за счастливое детство, без огненной жидкости разговора не получится. Я ведь не один, он миллионы сгноил и, слава богу, что подох.

Это был первый нокдаун, но Александр Наумович устоял.

- Твое озлобление и отношение к нему можно понять, но не оправдать, и не он в твоей судьбе виноват. Он много сделал для страны, для народа. Надо учитывать и внешнюю, и внутреннюю обстановку. Надо было выстоять и укрепиться. Были, конечно, перегибы, но создано сколько. И выстояли.

- Я не о себе говорю, а рыба воняет с головы. Давай выпьем по маленькой... Закусывай, а я тебя просвещать буду. Для народа! Одни в лагерях, другие ждут очереди. А построено все на костях. Ты историю по газетам и по книжкам учил, а я по тюрьмам и этапам, которые в лагеря приходили: то спецы появляются - это значит индустриализация началась, то крестьяне - коллективизация сплошная идет, то военные - оборону укрепляет, то ученые - науку двигает, а потом пошли латыши, литовцы, эстонцы, калмыки, украинцы, евреи - дружбу народов укрепляет, национальную политику решает, космополитизм выкорчевывает. Под занавес за медицину взялся. Хорошо, что ты не доктор, но зато еврей, а в этом тоже есть состав преступления. А мы: благодетель! Отец родной! Я от румын сбежал, от их жандармерии, в государство рабочих и крестьян строить новый мир, а мне лопату в руки и за колючую проволоку. Ты закусывай, не стесняйся.

Усатый не оригинал в русской истории. Лозунги другие, а методы правления, как и столетия назад. Князь Владимир порубил всех старых богов, согнал население в Днепр и окрестил. Без крови не обошлось. И начинал он с расправы над родичами, родного брата Ярополка укокошил. О Ваньке Грозном и вспоминать страшно. Все веские доводы - опричнина и топор. Петр I всех постриг, побрил, одел в камзолы, в парики, пригласил немчуру. В Европу рвался, азиат, а шпицрутены в армии ввел, уши резал, ноздри рвал. При строительстве Петропавловской крепости сто тысяч работяг уложил, как на Беломоре. Если о подвигах царей мы по книжкам знаем, то подвиги Усатого на своей шкуре испытали. Цели у них одни и те же: укрепление и расширение государства, усиление власти. Единоличной! Из Киевского княжества создали империю от Балтики до Тихого океана. Цели государственные, а методы варварские. Люди, как были пылью, так и остались винтиками. И немка Катька эти

 

- 144 -

методы освоила, и грузин Сое» не последний человек среди них по части соблюдения государственных интересов и способности мордовать подданных.

Ты думаешь, я против социализма? Я двумя руками "за". Капитализма я от пуза в Румынии нажрался. Там за леи кого хочешь продадут и купят. Если у тебя мешок с леями, а у меня вошь на аркане, ты - барон, а я негр и буду вкалывать за мамалыгу, прославляя твою добродетель, чтобы не подохнуть. И не обязательно, что ты умный, а я дурак. Я прибежал сюда на свет идей равенства и справедливости, но к светлым целям могут вести светлые люди. Когда правитель, царь-секретарь крушит всех подряд, чужих и своих, цели размазываются или подменяются.

- Ты вспоминаешь историю России и светлых пятен не находишь. Методы управления в России по своей сути мало чем отличались от методов управления в других государствах. В России существовало крепостное право, а в западных странах - рабство. Что лучше? Отменили все это в середине прошлого века: крепостное право в 1861 году, а рабство в Соединенных Штатах в 1865 году. Идеальных общественных отношений не существует. Важно, на какие цели расходуется прибавочная стоимость и как она распределяется. То ли она идет на обогащение какой-то группы людей или она расходуется на нужды всего общества. Вся история - это борьба за привилегии, за жирный кусок на всех уровнях от индивидуальных, личных до государственных. Советский Союз впервые ломает эту многовековую практику истории. "Зри в корень", как говорил Козьма Прутков, а ты попал в помои и ничего больше не видишь.

- Вижу, но помоев слишком много, в них ребенок захлебнуться может.

- Наша задача в том, чтобы этих помоев со всех сторон наши "доброжелатели" не подливали. Правящие классы в капиталистических странах видят смертельную опасность для себя в нашем примере и отсюда соответственное к нам отношение. Кроме того, Россия всегда была лакомым куском для многих стран. Последняя война тому подтверждение. Сейчас вроде бы об этом не говорят, но, надо полагать, временно. Вся история - это передел мира, сфер влияния. Ты хочешь, чтобы все было тихо и гладко. Тебе нужен рай земной, чтобы никто не обидел, чтобы все было по справедливости. Этого нигде не было и нет! Все новое, а социализм - новая формация, пробивает себе дорогу в борьбе; косность мышления, консерватизм психологии порождает сопротивление всему новому, прогрессивному. Ты говоришь: насилие, а всякая власть без насилия не бывает, ее просто невозможно удержать. Важно, чтобы цель отвечала запросам общества, чтобы в основе борьбы было здоровое начало.

- О чем ты говоришь? О каком здоровье? О здоровье государства можно судить по количеству заключенных: политические - от "здоровой" политики, бытовики и уголовники - от "здоровой" экономики. Материальные ценности создавались за счет разрушения духовных.

 

- 145 -

Конечно, неделю назад Александр Наумович таких речей не потерпел бы: сплошная контрреволюция. Но в словах Петра Михайловича была своя сермяжная правда: мужика двадцать лет по лагерям и тюрьмам гоняли, - есть от чего взбелениться, но резкость выражений кого угодно могла покоробить. Александр Наумович за время пребывания на Колыме не раз слышал подобные высказывания, иногда намеком, иногда вскользь, но не в таком развернутом виде, не в такой откровенной форме. Он и сам многое, о чем раньше не знал, видел. На прииске, где он работал, заключенных не было, но вокруг - лагерь на лагере, а бывших заключенных на прииске было подавляющее большинство. Пригляделся он к ним - всякие: и толковые, и тупые, и сознательные, и хитроватые, работящие и лодыри. В чем они виноваты? Почему их так много? Петр Михайлович, конечно, слишком резок, но работник он толковый и ум у него острый, язык вот только, как помело, если разговор о политике или об истории. А после дела врачей у Александра Наумовича как-то нехорошо на душе было: погромом пахнуло, да еще этот идиот Гринберг после третьего стакана написал письмо вождю, что не хочет и не может быть евреем и просит считать его и дочек русскими. Допился, паразит. Потом читку устроил на потеху публике. Теперь этого кретина придется разбирать на партбюро. А что с ним делать? То ли благодарность объявлять за принципиальность, то ли исключать из партии за политическое и бытовое разложение. Хуже нет смутного времени, и в райкоме совета дельного сейчас получить надежды никакой, каждый ждет и отделывается безответственной демагогией.

- Вот что я думаю, Петр Михайлович, - хорошо ли, плохо ли, - кому-то хорошо, а кому-то плохо, но на протяжении длительного времени была определенность, была цель в построении нового общества, были задачи, которые мы старались по мере сил выполнять.

-Только не говори об энтузиазме.

- А почему бы и не сказать/ Был и энтузиазм, работали, не щадя себя, не требуя вознаграждений и благодарностей, считая задачи партии и государства своими личными.

- Вот он где энтузиазм, - Петр Михайлович сделал резкий жест, жестикуляция у него всегда была колоритная, - был, да сплыл. Я тоже был дураком, пока не посадили, да не увидел, что на витрине, а что в местах заключения. Слепые есть, но их все меньше. Куда ни кинешься - везде липа и чернуха. Заврались, а теперь посмотрим, чем еще мозги загадить можно (он выразился грубее). Для правды смелость нужна, а где ее взять: воспитывали трусость и угодничество. Усатый сделал из себя идола, забрался на недосягаемую высоту, а кругом черви и букашки, которых он давил своим сапогом. Был бог, который требовал слепой веры. Если не то сделаешь или не то подумаешь - боженька накажет, пошлет в ад по этапу. Что ни скажет - все откровение, до которого ни один дурак додуматься не мог. Скажет: "черное", все говорят: "черное"; скажет:

"белое", все говорят: "воистину так; говорит: "пахать надо" - все па-

 

- 146 -

шут; говорит: ""ковать надо" - все куют; говорит: "откажись от отца" -отказываются. Кругом порядок и дисциплина. Он тебе и поп с кадилом, и раввин с талмудом, и мулла с кораном. Это в твоем понимании, а в моем - все наоборот. Деревню разорил, народ пересажал, друзей-сообщников перестрелял. По-твоему: ура!, а по-моему: караул! Ты не смотри, куда шли: в светлые дали, а смотри, куда пришли: здесь закон - тайга, а прокурор - медведь.

Я не собирался вмешиваться в спор. Все, что скажет Петр Михайлович, можно было прогнозировать, он на эти темы высказывался неоднократно. Меня интересовала реакция и аргументация парторга. Я понимал, что они в неравных условиях. У Петра Михайловича тормозная система отсутствовала, а у Александра Наумовича работала исправно, и он не мог себе позволить полную откровенность. То, что он выслушивал речи, за которые отправляли на перевоспитание, уже подвиг.

- Ты затрагиваешь серьезные вопросы на эмоциональном уровне за стаканом спирта. Разговор получается какой-то взбудораженный. В чем-то ты, может быть, и прав с позиций личных, но нельзя рассматривать проблему с одной стороны. Ты говоришь о том, чем недоволен, чем обижен, а далее - обобщения и выводы. Если о каком-то событии собирать только негативную информацию, не учитывая предыстории и реальной ситуации в том момент, то ни о какой объективности, ни о каком прогрессе говорить нельзя. Я убежден, что революция была неизбежна, что цели ее были и остаются верными. Были ошибки, были перегибы, не всеща учитывалась вся совокупность связей и возможные последствия принимаемых решений, но я убежден, что наша страна и наш строй - явление прогрессивное и повлияло на развитие цивилизации положительно. Если говорить о том, что сделали не все, к чему стремились, что сделали не так, не те результаты, которые планировались, то это вопрос дискуссионный. При этом надо учесть, что мы все крепки задним умом. Я не хочу касаться личных суДеб - здесь было, есть и будет всякое при любом строе. Ты когда-нибудь слышал, что где-то, когда-то все были довольны?

- Разговор не о Пете и Васе. Сколько пересажали!?_Ты мне о целях, а я о том, что Усатый наворотил. Цели - светлое будущее, свобода, равенство, братство. Где все это? В каком поколении.' ин же преступник и главное его преступление в предательстве: он предал идеи революции. Я говорил, что ему никто не верил, - к сожалению, верили, но он всех обманул, всех предал. Чем он больше сажал, тем ему меньше верили и больше боялись, а он все больше сажал. И сам всех боялся. Развел стукачей, все под перекрестным наблюдением, провокатор на провокаторе. Ты меня боишься, а я - тебя.

- Опять эмоции. Смотри шире. Ему верили, и результаты войны -тому подтверждение. Где бы мы с тобой были при других результатах? В печах Освенцима. Страну после войны восстановили за считанные годы, а разрушены были сотни городов, сожжены тысячи деревень. Его роль в

 

- 147 -

укреплении государства, в развитии народного хозяйства не последняя. Мы можем спорить, но расставит все по своим местам история.

- Брось ты свои лозунги: родной! любимый! мудрый! Его боялись, - у него одна команда: "К стенке!" Погоди немного, и эту суку в пенсне шлепнут.

- Ты кого имеешь в виду? - забеспокоился Александр Наумович.

- Кого, кого? Берию! Главного палача! Александр Наумович вскочил, бледный:

- Ты мне ничего не говорил, я ничего не слышал.

Схватил шапку, кожух и к двери.

Петр Михайлович ему уже вдогонку разрядил обойму:

- И наш единокровен, Лазарь, тоже паскуда и дешевка! Развязка разговора была неожиданной, но не для меня: привык к острым сюжетам в поведении Петра Михайловича.

- Ты что его, Михалыч, напугал, он же теперь спать не будет.

- Ничего, пусть ума набирается, а то привыкли, как попугаи, повторять, что Папа сказал, а теперь мозги враскаряку: изрекать-то некому.

- Ты не боишься, что он с перепугу настучит?

- Нет. Он приличный мужик, с совестью. Правда, трус, и мысли затасканные.

- Ты много хочешь, чтобы парторг твои крамольные речи выслушивал и поддакивал. Всю жизнь молились на Отца родного, а ты: кровопивец, палач. И зачем ты ему про Берию ляпнул? Эффекты любишь. Заикой сделаешь.

- Я тоже лозунги носил и не заикаюсь.

- Какое заикание, тебя остановить невозможно.

- Грешен, не могу терпеть лицемерия, угодничества, подлости, приспособленчества. Всю жизнь страдаю, но ничего с собой поделать не могу. С молодости такой. В Одессе жену свою выгнал. Красавица была, певичка, но завралась. Всю жизнь, как волк: ни жены, ни детей, ни родных. Друзей даже нет, - какие друзья: из лагеря в лагерь, с этапа на этап. Но зато в лагере я стал интернационалистом: сволочей любой национальности видел, но и помогали мне тоже всякие, и друг степей калмык.

Петр Михайлович разрядился, успокоился, подбросил угля в железную печку, поставил на нее кастрюлю с водой для чая. На Колыме чай

- главный напиток на все случаи жизни, даже главнее спирта: спирт не всегда, а чай доставали. Для особых случаев был чифир: пачка чая на кружку воды. Чаще можно было слышать не "пойдем выпьем", а "пойдем чифирнем". Печка гудела и раскалилась докрасна. Петр Михайлович разделся до рубашки и кальсон и с удовольствием напевал: "Дышала ночь восторгом сладострастья". После двадцати лет подневольной жизни

- такая свобода, что даже петь можно после одиннадцати часов.

Время наступило нервное: все чего-то ждали. Петр Михайлович пребывал в хорошем расположении духа и при случае говорил: "Я дождал-

 

- 148 -

ся, когда его закопали". С Александром Наумовичем они встречались каждый день (в период промывочного сезона работали без выходных), но делали вид, что разговора не было. Никаких намеков. Общение только по делу, т.е. вполне официальное. Лишь однажды, когда реабилитировали врачей, Петр Михайлович походя бросил: "Ну, что, доктор, пронесло".

Жизнь в бульдозерном цехе шла своим чередом: вскрыша торфов, подготовка площадей для дражной переработки песка, ремонт бульдозеров, - сезон добычи золота требовал напряженной работы. Прииск план выполнял и по объему переработки песков, и по добыче золота. Бывшие заключенные работали хорошо, даже с некоторым удовольствием, потому что спали в нормальных условиях - в постелях, а не на нарах, ели досыта и не картофельные очистки, даже деньги зарабатывали такие, каких никогда не видели, и на работу ходили без конвоя и без молитвы:

"Шаг вправо, шаг влево..." А много ли человеку надо? Много, когда он привыкает к своему новому положению, а пока не привык - одни радости.

Проснулся утром: ни решеток, ни колючей проволоки - радость, сидеть за рычагами мощного бульдозера - радость, пойти в клуб посмотреть кинофильм - радость, свежие огурцы привезли - радость. Как-то шампанского завезли, бутылки целыми сетками носили, - вот где были радость и веселье. А тут еще Наденька наденет новое платье, пройдет королевой по поселку - живи и радуйся.

Пришел июнь - колымское лето, растаял снег, зазеленели сопки -молчаливые свидетели человеческих трагедий, островки снега оставались только в распадках. Зимой здесь, конечно, сурово, а летом - прелесть: яркое теплое солнце прогревает землю до самой вечной мерзлоты, поднимается кедровый стланик, наливаются жизнью ягоды голубики и брусники, которую осенью заготавливали бочками, а зимой с чаем и со спиртом она шла великолепно. А июньские бельке ночи среди грустных и мечтательных горбов земной поверхности - тишина для раздумий, которую нарушало только отдаленное ворчание упорных бульдозеров и скрежет дражных цепей.

Как-то в июне, вечером, часов в одиннадцать, к нам прибежал взволнованный с расширенными зрачками карих вопросительных глаз Александр Наумович и сразу к Петру Михайловичу:

- Откуда ты знал?

Петр Михайлович, как всегда, вышагивал по комнате в рубашке и кольсонах - он с ними не расставался и летом: если заберут, то на них вся надежда.

- Сядь. Успокойся, Что стряслось?

- Откуда ты знал? Пришла телефонограмма: снять портреты Берии. Петр Михайлович молчал, но был невозмутим, скорее всего старался быть невозмутимым.

- Пришла, говоришь? Это хорошо, что пришла. Сняли?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

- 149 -

- Конечно, сняли. Никаких подробностей. Откуда ты знал?

- Если бы ты посидел с мое, тоже бы знал. Если бы не боялся думать, тоже бы знал. А то все, как страусы, как премудрые пескари: либо делают вид, что ничего не видят и не знают, либо философствуют: обосновывают неизбежность чужой мерзости и своего бессилия. Радуйся, доктор!

 

- 150 -

Прослезились и Авель и Каин,

Их слезами покойник обмыт.

В черной рамке усатый хозяин

За последнею сценой следит:

 

Речь о праведной жизни, свершеньях,

Что усопший - любитель поста.

Грянул хор погребальные пенья, -

Это мыши хоронят кота.

 

Закопали кота. На поминки

Собралась вся мышиная рать,

Стали сыр, лососевые спинки,

Буженину на стол подавать.

 

И под скромную эту закуску

С бригадиром своим во главе

Каждый мышь по-простецки, по-русски

Выпил рюмку, а может быть две.

 

Закурили. Пошли анекдоты,

Пепел сыпали в разную снедь,

Пошумели и после икоты

Про камыш стали весело петь.

 

Разбудили кота у соседей,

Он пришел, недовольно ворча, -

Не любил он подобных комедий,

Съел с десяток мышей сгоряча.