* * *

 

Воспоминания, которые оставляют знаменитые люди, несмотря на обычную их субъективность, представляют значительный интерес. Они дают картину эпохи, воскрешают события, свидетелем которых, а зачастую и деятельным их участником был автор. Однако, думается, что для понимания той или иной эпохи также важны и нужны воспоминания людей обыкновенных, рядовых. Они, можно сказать, дают взгляд снизу, изнутри и чем больше таких воспоминаний, тем лучше, тем яснее события прошедших лет. В фиксированных впечатлениях таких людей отражается эпоха, в какой они жили, и многое дополняется, становится более понятным из того, что, порою, тенденциозно отражают мемуары знаменитостей, «делателей истории».

С этой точки зрения должны представить некоторый интерес и прилагаемые записки. Их автор — обыкновенный человек, каких тьма, он прожил достаточно долгую жизнь, которая охватила время от последних лет царизма до завершающих десятилетий XX века. За эти годы пало в России самодержавие, прошли революция и гражданская война, завершился, так называемый, ленинский этап истории страны, прошло тридцатилетие сталинщины, сменялись последующие правительства и правители... Автор воспоминаний как-то касался этих событий, вернее, эти события затрагивали автора, который учился, работал, воевал, сидел в тюрьме и лагере, словом жил, как миллионы его современников. Воспоминания его о пережитом, о встречах, о людях, о делах могут быть небезынтересны для будущего историка или просто читателя.

Город детства

 

Светлой памяти жены

Город был небольшой, старинный. Такие часто встречались в той западной части России, где столетиями наслаивались русские и польские, литовские и белорусские влияния. И чувствовалась пресловутая черта оседлости: около половины жителей — евреи.

На главных улицах города каменные здания изредка перемежаются деревянными. В боковых уличках, переулках скромные, потемневшие от времени, деревянные дома вытесняют каменные, чтобы на окраине окончательно стать господами положения. Если на окраине и попадается каменный дом, то кажется, что он только временно остановился здесь; постоит, отдохнет, пойдет дальше, придет на одну из главных улиц и станет кирпичным плечом к плечу рядом с другими более расторопными своими товарищами.

Леса, сады со всех сторон обступили город. Зеленая армия вторглась в город из окрестностей, заполнила его, прорвалась своими передовыми отрядами к центру. Толпы лип, тополей, каштанов, черемух, дубов оттеснены в большой парк над рекою, загнаны в четырехугольники скверов. Вырвавшиеся вперед деревья заковали в железные загородки, забили в деревянные,

 

окрашенные темно-зеленой краской, колодки и, присмиревшие, они стоят, выстроенные, как солдаты, вдоль уличных панелей.

Зелень буйно пробивается сквозь решетки, ограды, деревянные заборы, постоянно напоминая о себе. Даже тысячи прирученных плодовых деревьев — яблонь, груш — в переулках, через дощатые заборы протягивают свои ветви, осенью сгибающиеся под тяжестью плодов.

Зелень заслоняет невысокие дома, делает их почти невидимыми; красными пятнами просвечивают сквозь листву крыши двухэтажных строений, и только выбеленные стены древних церквей и костелов островами вырываются из этого зеленого моря. Их колокольни, купола, остроконечные крыши скопились в старых городских кварталах, по дороге к реке. Улица здесь превращается в узкое ущелье; исчезают стоявшие вдоль тротуаров деревья. Отвесными скалами нависают стены униатского монастыря, еще одной церкви, еще костела. Вот-вот эти стены сойдутся и раздавят неосторожного пешехода, если он не поторопится и не проскользнет вперед, туда, где ущелье неожиданно обрывается, и улица вливается в просторную площадь. На ней невысокий, в два этажа, вытянутый в длину дом губернатора, рядом — губернское правление, городская управа, а слева — древняя шестиугольная башня ратуши с часами, балконом, по которому ходит кругом неизменный пожарный. Ему открываются далекие виды, и нет в городе мальчика, который хоть раз не пожелал быть на его месте.

Отсюда, от башни, начинается спуск к реке. Вид на нее заслонил губернаторский дом и сад, старый, густой. В саду тенистые аллеи, столетние деревья, кустарники, редкие лужайки, беседки и скамейки, изрезанные перочинными ножами. Если идти по большой аллее, то придешь к обрыву. Над обрывом деревянный балкончик, такая же балюстрада. Внизу — деревянные дома, фруктовые сады, длинная, идущая в гору улица, упирающаяся в белое казенное здание женского епархиального училища, которое кажется неестественно высоким. Внизу — река, мост через нее, за рекой и мостом — дома предместья, а еще дальше — поля, рощи и темная полоса лесов на горизонте.

С реки всегда несет свежестью, прохладой. У реки славное, гордое имя — Днепр. Но это Днепр — юноша, он только недавно начал жить и расти; он торопливо бежит вперед, — ему ведь надо пробежать сотни верст, чтобы превратиться в полноводную, могучую реку, стать Днепром-батюшкой. Здесь же он величествен и широк только в половодье. В остальное время это узкая река, мелеющая летом, когда многочисленные отмели торчат из воды, как ребра на исхудавшем теле.

Оттого на лицах детей улыбка, когда учитель в классе, без большой убедительности в голосе, читает гоголевское: «редкая птица долетит до средины Днепра»...

И, все-таки, чуден Днепр! Особенно летом, со своими песчаными пляжами, удобными берегами, прокатными лодками, редкими, держащимися подальше от людей, рыболовами и маленькими колесными, словно игрушечными, пароходиками. Чистый, мелкий, раскаленный солнцем, золотистый песок на берегу, темная полоса реки, по которой солнце рассыпало сверкающие

 

блестки, голубое небо с редкими перистыми облаками, а на высоких холмах — утопающий в зелени город.

Днем берег Днепра захвачен ребятами. Взрослые придут позднее, под вечер, после работы или в праздник. Покамест рекой владеют дети. Они плещутся в воде, строят из мокрого песка недолговечные крепости, испачканные потемневшим от мокрого тела песком борются друг с другом, стоят на руках, беседуют, дремлют, смеются, плачут... Вдруг неумолчный гомон сотен голосов прорывает крик: «Пароход!» Еще несколько звонких голосов: «Пароход! Пароход!!» И вся толпа срывается с места, несется к воде, чтобы успеть покачаться на небольших волнах, оставляемых проходящим пароходиком. Невысокие волны бьют о берег, слегка заливают его. Еще всплеск, один, другой — и снова река становится прежней. Все успокаивается, входит в обычную колею. До тех пор, пока не раздастся новый призыв:

— А ну, кто на плоты?!

Плоты — запретные, а потому особенно желанные места. Они расположены выше по течению, на противоположном берегу и служат чем-то вроде пристани.

На плоты всегда есть охотники. Ватага вскакивает и бежит по берегу. Мальчишки бегут, стыдливо прикрываясь — приходится огибать пляж, где купаются девочки. Обежав его, бросаются в воду, плывут на тот, другой берег. Вот и плоты, мокрые, снизу покрывшиеся зеленью бревна. Руки скользят. Ноги течение втягивает вниз, под плот, кое-кто срывается, карабкается снова... Наконец, все на бревнах, отряхиваются, как щенки после купанья, садятся, отдыхают. Верхние бревна — сухие и горячие.

Но вот отдых кончен. Все выстраиваются на краю плота.

— Раз! Два! Три!

Бултыхаются в воду, один, другой, третий. Брызги, всплески рук, сильное течение подхватывает пловцов и несет. Плоты уже далеко. Кто-то ныряет и плывет невидимый, чтобы, вынырнув, отплевываясь и часто дыша, спросить — долго ли он пробыл под водой.

Уже близок берег. Откуда кричат. Ноги достают мягкое песчаное дно. И вот уже можно идти, тяжело передвигая уставшие ноги, преодолевающие течение реки. Пыхтя и отфыркиваясь, один за другим выходят на берег, прыгая на одной ноге, вытряхивают воду из ушей, затем падают на сухой, горячий песок, который пристает к мокрому телу, покрывая его своеобразной коричневой татуировкой. Солнце продолжает палить. Жарко. Ничего не хочется делать. Даже двигаться. Только голод заставляет покинуть эти блаженные места.

Облик города менялся. Постепенно из живописного, зеленого, он становится каким-то безликим, похожим на другие города-близнецы. Раньше всего стали исчезать маковки церквей, колокольни, которые были высотными точками городского пейзажа, как любят сейчас говорить градостроители. Сняли купол, затем и верхний ярус колокольни униатской церкви, которая была видна издали, с берега Днепра. От времени, от неухоженности, от деятельности городских властей разрушались и другие храмы. В этом отношении было полное равенство религий: православная ли церковь, католический собор или еврейская синагога — у всех была одна судьба.

 

В городе, где более трети, а может быть, около половины жителей евреи, было много синагог. Часто синагоги называли по фамилии, вероятно, строителей или поддерживавших их благотворителей: синагога Цукермана, на одной из главных улиц — Садовой. Любили рассказывать, что лепка в этом здании принадлежала молодому Антокольскому, что маловероятно. На углу Виленской улицы у моста через речку Дубровенку — синагога Райхенштейна. На центральном проспекте — Днепровском, перед самой германской войной возникло каменное здание синагоги с громким названием «Кнесет Исроэл» (Собрание Израиля). За ним скрылся деревянный молитвенный дом, — его стали называть Старой синагогой. Однако, наиболее примечательной была синагога на окраине города, в районе, называемом Дебряи. Это — Холодная синагога. Название не случайное: деревянное здание не имело печей, не отапливалось. Почерневшие от времени стены, высокая, крутая крыша без труб. Внутри на возвышении резной шкаф, в котором хранятся свитки Торы, вокруг несколько медных семисвечников и, что самое необычное для синагоги, — роспись. Стены, потолок, — всё было расписано различными орнаментами, узорами, а вверху блестели яркие знаки зодиака. Говорили, что синагоге этой несколько сот лет, что построили ее в XV зеке, что она уникальная. Во всем этом, конечно, много преувеличений, и построена она была позднее, в XVII столетии... Впрочем, теперь обсуждать это не имеет смысла. Подобно костелам, церквам, монастырским зданиям, и синагоги закрывались, превращались в склады. Холодная синагога, как и другие, окончательно была уничтожена вместе с городом и его еврейским населением во времена гитлеровской оккупации.

Еще до войны была снесена небольшая деревянная кирха. Она стояла на углу Садовой улицы и переулка, называвшегося Лютеранским. Своим портиком с четырьмя белыми колоннами, окруженная старыми деревьями, она напоминала небогатую деревенскую усадьбу. На ее месте построили четырехэтажную коробочку педагогического института.

Война... Впрочем, разрушения в городе начались до войны, с особой силой в тридцатые годы, когда в Москве сносили Сухареву башню, Китайскую стену, Красные и Триумфальные ворота, разрушали храм Христа Спасителя, чтобы на его месте вознести новую вавилонскую башню. По централизованной стране, как какое-то поветрие, прошла эпидемия разрушения. В Смоленске развалили Молоховские ворота, выдержавшие польскую осаду, пощаженные Наполеоном. В Старой Бухаре начали рушить стены, придававшие древнему городу неповторимый колорит. В Ленинграде сняли — правда, довольно аккуратно — Московские ворота и т.д., и т.п. Не отстал и город Могилев. Там жертвой был избран Кафедральный собор — одно из самых замечательных зданий города.

Собор был расположен в центре, на Днепровском проспекте, и был основной частью гармоничного ансамбля площади, которую надвое делил проспект. От белого, стройного, небольшого собора как две руки, обнимающие полукружие площади, расходилась ограда, она выделялась белой невысокой полосой на густой зелени старых деревьев, растущих за нею. Ограда заканчивалась двумя двухэтажными белыми домами, фасады которых выходили на проспект. На другой стороне проспекта два точно таких же

 

дома, и от них вглубь второго полукружия площади уходила такая же ограда, замыкавшаяся невысокой, стройной аркой — брамой, как ее называли. Этот прелестный ансамбль, созданный в конце XVIII века, был одним из известных, немногочисленных памятников раннего русского классицизма. Строил собор знаменитый Н.А.Львов, часть росписи внутри принадлежала Боровиковскому, и сооружен он был в память произошедшего в Могилеве в 1791 г. свидания императрицы Екатерины II с австрийским государем Иосифом П.

Сначала собор превратили в антирелигиозный музей. На забеленных фресках появились надписи, хулящие религию как опиум для народа. Но в тридцатые годы местные власти решили внести свой вклад в «культурную революцию». На месте собора решено было строить гостиницу, хотя в широко разбросанном, в основном деревянном городе, было сколько угодно — и недалеко от центра — удобных мест для строительства любых зданий.

Несмотря на многочисленные протесты, не дожидаясь, пока на них последует какой-то ответ, собор взорвали.

Когда несколько лет спустя я был в городе, на проспекте, уже называвшемся Первомайским (бывший Днепровский), высилась гостиница, похожая на сильно увеличенный спичечный коробок, унылая снаружи, звукопроводимая внутри. За гостиницей еще лежали развалины собора, их разобрать оказалось не так просто. Не было уже и белой брамы, напоминавшей о недавнем ансамбле площади. После войны еще долго видны были груды кирпичей, щебня — не разобранные руины собора. Война добавила своё: исчезли губернаторский дом и окружавшие его здания, всюду виднелись обгоревшие коробки домов, пустыри на месте уничтоженных огнем деревянных зданий... Поредели сады, в старом городском парке вырублены деревья,. Казалось, ходишь по другому городу. Самый большой пустырь был на месте кварталов, которые во время оккупации стали районом еврейского гетто

О прошлом, памятном с детства, напоминал полуразрушенный так называемый Новый костел, — его вскоре снесли. Сохранилась старая башня ратуши, построенная в середине XVII века. Большие часы ратуши остановились... Она, как прежде, стояла против большой пустой площади, на которой когда-то был губернаторский дом, ставший одно время царским дворцом. Шестиугольная, высокая, она по-прежнему видна была с берега Днепра, — обмелевшего, сузившегося.

Прошло еще несколько лет. В один из весенних дней у меня экзаменовалась студентка-заочница. После экзамена я спросил, откуда она приехала. «Из Могилева» — ответила она. Завязался разговор. Она рассказывала о том, что город вырос, много строится. «А как там башня старой ратуши?» — спрашиваю. Она не понимает. Поясняю: «Та, что с часами, по дороге к Днепру»...

—Ах, с часами... Ее недавно снесли!..

Она так и не поняла, почему я огорчился. Старая постройка, неудобная, мешала... Чему-то? Кому-то?!

Невольно вспоминаются пушкинские слова: только дикость и невежество не уважает своего прошлого.