С.Ларин¹

С ЭТОЙ ТАЙНОЙ ОН ПРОЖИЛ НЕ ГОД И НЕ ДВА, А ПОЧТИ ПЯТЬДЕСЯТ ЛЕТ

 

В 1937 в Москве была арестована Г.М.Рубинштейн, вернувшаяся после ареста Седова к родителям и за несколько месяцев до ареста родившая дочь Юлию. При обыске в ее квартире были конфискованы все фотографии Седова и уцелевшие после предыдущих обысков книги, которые достались ему от отца. В 1950 Николаевский сообщил Н.И.Седовой о свидетельстве бывшей колымчанки, оказавшейся после войны в Западной Германии: Г.М.Рубинштейн, приговоренная Особым совещанием к 8 годам дальних лагерей, была привезена в ноябре 1938 в Магадан и в 1946, несмотря на окончание срока, оставалась еще в лагере². Всего же она провела на Колыме двадцать лет.

О своего рода «продолжении» дела Седова рассказывается в исповедальной книге известного литературного критика Бориса Рунина «Мое окружение. Записки случайно уцелевшего». На протяжении ее первой части мы узнаем о многих испытаниях, выпавших на долю автора: пребывании в первые месяцы войны в окружении, унизительных дотошных допросах по этому поводу, объявлении его в 1949 «безродным космополитом» и т.д. При этом писатель постоянно подчеркивал, что страшнее всего пережитого была «жгучая тайна, тайна замедленного действия», бремя которой он нес всю жизнь и ко-

 

торой не решался поделиться даже с самыми близкими друзьями.

Автор намекал, что эта «тайна» была как-то связана с его сестрой, «загремевшей в Сибирь из-за мужа». Однако такие факты были в те годы столь частыми, что не давали оснований для испепеляющего страха. В этом Рунину довелось убедиться, когда в 1939 его, третьекурсника литературного института, рекомендовали для пополнения изрядно поредевшего за годы большого террора авторского актива «Правды». Первая заказанная ему статья была поставлена в номер, но не появилась на его страницах. На следующий день Рунин был вызван в редакцию ее литературным сотрудником Трегубом, который объяснил: снятие статьи вызвано тем, что главный редактор «Правды» Поспелов, столкнувшись при просмотре полосы с неизвестным ему именем, распорядился отложить статью и сообщить ему сведения о ее авторе. Это известие повергло Рунина в неописуемый ужас:

«Вот оно!.. Случилось то, чего я столько лет боялся и что рано или поздно не могло не случиться... И, не дожидаясь продолжения, я заплетающимся языком произнес:

- Да, я должен был вас заранее уведомить о компрометирующем меня обстоятельстве - у меня арестована сестра...

Но Трегуб прервал мое покаянное слово и нетерпеливо отмахнулся от этой темы, так и не спросив, за что она арестована. Впрочем, тогда подобные вопросы звучали крайне глупо и их не задавали.

- Ах, да разве в этом дело?! - неожиданно произнес он, явно досадуя, потому что куда-то торопился. - Нынче у всех арестована сестра...»³

Оказалось, что Поспелова интересовали данные о литературной биографии молодого автора - сколько ему лет, где он печатался и т.п.

Во второй части книги писатель раскрывает содержание «жгучей тайны», состоявшей в том, что мужем его сестры был не кто иной, как Сергей Седов. Сразу после второго аре-

 

ста Седова Рунин понял, какими последствиями для него и всей его семьи может обернуться этот арест. Конечно, в «органах» хорошо знали о «семейных связях» Седова, но всегда мог найтись человек, который по собственной инициативе поднимет этот вопрос, чтобы раздуть новое «дело». «Стараниями мощного пропагандистского аппарата, - пишет Рунин, - имя Троцкого уже приобрело к тому времени сатанинское звучание, и всякая причастность к этому имени не только вызывала у советских обывателей священный испуг, но и побуждала их - у страха глаза велики - мигом сигнализировать, куда надо, не скупясь на всевозможные измышления»⁴.

После появления в «Правде» зловещей заметки о Седове знакомые Рубинштейнов посещали их дом все реже, а затем и вовсе стали обходить его стороной, словно он был зачумленным. «Само звучание этой фамилии - Троцкий! - вселяло мистический ужас в сердца современников великой чистки, - замечает Рунин. - И то, что моя сестра имела какое-то отношение к этой фамилии, автоматически превращало не только ее самое, но и всю нашу семью в государственных преступников, в "соучастников", в "лазутчиков", в "пособников", словом, в "агентуру величайшего злодея современности, злейшего противника советской власти"»⁵.

Обнародование своей «причастности» к Троцкому - в многочисленных анкетах, которые тогда приходилось заполнять каждому работавшему человеку, - грозило жестокими преследованиями. Поэтому после ареста сестры Рунин счел за лучшее уволиться с работы и перейти на эпизодические литературные заработки, чтобы не вступать ни в какие отношения с отделами кадров. Тогда же, вспоминал Рунин, «я умышленно оборвал многие прежние знакомства, сузив круг общения до минимума. С одной стороны, я не хотел бросать тень на товарищей - если моя подноготная раскроется, то дружба со мной может больно по ним ударить. С другой... я менее всего был заинтересован в том, чтобы рядом с моей шепотом произносилась фамилия сакраментальная, ставшая от частых проклятий

 

в печати символом мирового зла. Я не только боялся навредить, не желая того, хорошим людям, но и не хотел, чтобы хорошие люди по простоте душевной навредили мне»⁶.

Опасаясь дальнейших репрессий против членов его семьи, Рунин убедил своих родителей в необходимости разъехаться - «авось тогда возьмут не всех сразу». Писатель считал, что, возможно, именно поэтому его оставили на свободе в 1951, когда его родители вместе с четырнадцатилетней Юлией были высланы в Сибирь.

Даже после смерти Сталина Рунин продолжал по-прежнему скрывать «особенность своей биографии», которая «все еще сохраняла свою зловещую силу»⁷ - ведь Троцкий продолжал считаться «злейшим врагом ленинизма». «С этой постоянной, чреватой разоблачением тайной, казалось, уже намертво пришитой к моей биографии, - пишет он, - я прожил не год и не два, а почти пятьдесят лет»/⁸