Глава третья

ПЕРВЫЙ ЭТАП. ПЕРВЫЕ УРОКИ.

 

Через пару дней состав прибыл на оживленную станцию. Наш — столыпинский — отцепили и загнали в тупик. Что за город, мы еще не знали. Потом начали сажать в воронки, набивая до отказа. Повезли через центр города на окраину. Выгружают. Глядим — вроде лагерь: забор с колючей проволокой по верху, вышки с часовыми. Обрадовались, что совсем недалеко от Москвы. А оказалось, что это — всего-навсего — пересылка в Куйбышеве, который правительство в паническом бегстве в 1941 году избрало новой столицей страны. Внизу, под горой, видна излучина Матушки-Волги, с другой стороны — высокий косогор. В зоне нас загнали в длинное помещение, оказавшееся недавней конюшней. Посреди двора — деревянный столб с железными кольцами, вокруг которого прогуливали лошадей. В конюшне смесь табачного дыма, человеческого пота и запаха навоза. Пол земляной. По обеим сторонам двухэтажные нары, маленькие оконца под потолком. Народа — тьма. Шумно. Знакомлюсь с моск-

 

вичем Маграмом, бывшим корреспондентом в Италии, который получил „за шпионаж" по ОСО 10 лет. На нижних нарах — тоже москвич, киносценарист Л.А.Г. И у него десятка по ОСО по 58-10 „за антисоветскую агитацию". Смуглое лицо, большие черные усы, трубка. Можно было бы принять его за кавказца, если бы не карие, чуть на выкате, грустные глаза. В углу — тройка астраханских студентов. Старший из них — крепыш с черной шевелюрой — Феликс Запорожец. Сидит за организацию кружка,, По ленинскому пути". Спрашиваю, не сын ли того ленинградского Запорожца, начальника НКВД, расстрелянного впоследствии. Да, он самый. Отец назвал сына в честь своего кумира — „железного Феликса"...

Ежедневные прогулки вокруг деревянного столба... Как те самые лошадки, что гуляли тут до нас. Многие на прогулки не выходят, уже заморозки, а они в летнем. Наступают ноябрьские дни, советские праздники. Для тюрем они тоже святы: выдали на два кусочка пиленного сахара и на 200 грамм хлеба больше обычного. Здесь впервые я увидел повторников: пожилых людей, давно отбывших свои сроки, и вновь посаженных по тем же старым делам на 10 лет.

Как-то из одной конюшни вывели на прогулку женщин. Все бросились к маленьким окошечкам, и я увидел среди них стройную Лиду Бекасову. Кто-то крикнул: „Смотрите, там и Лидия Русланова, вон, в пальто с чернобурым воротником". И все снова кинулись к окошкам. А я вспомнил толстого улыбающегося конферансье Михаила Гаркави. Отец рассказывал, что он учился с ним на медфаке Московского университета. Но потом забросил медицину и ушел на эстраду. Гаркави был первым мужем Руслановой. Потом она вышла замуж вторично за некоего генерала Крюкова. И в конюшне начались рассуждения: одни утверждали, что ее посадили за спекуляцию награбленным в Германии

 

имуществом, другие говорили, что она сидит за анекдоты. Последние оказались правы. Но вывод был один:

МГБ стало над правительством. Ведь ни одного правительственного концерта не обходилось, чтобы на них не выступала эта известная исполнительница русских песен.

Был конец ноября, когда нас вызвали на этап. Снова воронки, перекличка, столыпинский вагон. Вместо почтового нас на этот раз подцепили к пассажирскому составу. Овчарки, автоматы. Подходят любопытные. Какие-то женщины бросают конфеты, печенье. Конвоиры отгоняют их. Женщины бранятся. Нет, не угасло в России чувство сострадания к каторжанам.

В Челябинске пересылка. Нас разделяют на группы по 4-5 человек. Ведут в камеры. Я попал в довольно светлую с высоким потолком, большим окном и двухэтажными нарами, окантованными по краям железом. Наверху, у окна, блатные — „паханы", на первом этаже копошатся малолетки —„шестерки". При нашем появлении сразу раздается команда сверху:

„Прошмонать все сидора и уголки". Это на их жаргоне (фене) называется обыскать наши чемоданы и мешки. На нас лезут малолетки, угрожая ножами и бритвами. Первым обыскивают пожилого священника. Забирают из его чемодана домашнюю еду, снимают с плеча пиджак. Я наивно обращаюсь наверх, к „паханам": „Ребята, как же можно, ведь пожилой человек, священник". Не помогает. Следующий я. Забирают новое теплое белье, полученное еще в Бутырках. Я снова наверх: „Ребята, неужели будете у врача отбирать?" Один из паханов кричит: „Ах, так ты лепило, тогда полезай к нам". (Лепило — по той же фене — медработник) . Я бросаю наверх свой пустой мешок и лезу в гущу паханов. Они уступают мне место у окна. Я снова: „Ребята, ваши матери и жены может в эту минуту молятся за вас вот у такого священника, стыдно

 

отбирать у него вещи и еду". При упоминании матери, они преображаются и дают команду вернуть все отобранное священнику. Потом я говорю: „Мы ведь все зеки, все в одной камере, надо бы вернуть все ребятам". И слышу в ответ: „Нет. Вы — фашисты, а мы — советские люди, временно изолированные". Вскоре, однако, они возвращают нам вещи, но расплачиваться за это должен я один. Воры требуют „тискать романы". Это значит рассказывать без конца какую-нибудь чушь, но в ней как обязательный элемент должны присутствовать криминал, эротика, любовь. И я „тискаю романы".

Ночью, во сне, мелькают картинки детства, как в волшебном фонаре... Вот, я еду с родителями в Лосиноостровское в коротеньких штанишках и матросочке, а по вагону проходит оборванный и грязный беспризорник и просит милостыню. Я прошу у родителей деньги и кладу ему в руку. Он благодарит и начинает петь на весь вагон:

„Позабыт, позаброшен,

С молодых юных лет,

И остался сиротою,

Счастья в жизни мне нет.

Вот, умру я, умру я,

Похоронят меня,

И никто не узнает,

Где могилка моя.

И никто на могилку

На мою не придет,

Только раннею весною

Соловей пропоет..."

От жалости к беспризорнику я начинаю реветь. Пытаюсь бежать за ним в следующий вагон, но родители не дают.

Следующая картинка: в морозную ночь в Нарымском крае, в селе Калпашево, меня будит мать и берет на руки, вся дрожа от страха. На пороге стоят трое в черных масках с револьверами. Потом один остается у

 

дверей, а двое других связывают и забирают наши вещи. Через неделю какой-то местный охотник наткнулся на связанные узлы в сугробе под снегом и принес их нам. А потом слышу, как отец говорит матери: „Лиза, я подозреваю, что ограбили нас сами местные гэпеушники". Еще одна картинка детства: мы снимаем комнату в частном доме застройщика на Ново-Тихвинской улице. Впервые мне дают мелочь на кино, и я радостный бегу в кинотеатр „Антей", что напротив Института железнодорожного транспорта на улице Образцова. Около кассы стоит группа маринорощенских „жиганок", в сапожках на каблучках. Курят. Раскрашенные губы. Увидев меня, подходят. Вынимают финку из голенища, отбирают мелочь, а я бегу что есть духу домой, размазывая слезы по щекам. Больше меня в кино одного не пускают.

Утром следующего дня паханы требуют у надзирателя бутылку водки и еду. Тот через час протягивает в кормушку бутылку и консервы. „За тобой еще должок", — кричат ему из камеры паханы. Вот она, прямая связь между режимом и блатными.

В следующий раз „тискаю" им рассказ из практики вендиспансера, который знал от отца-врача. Они слушают внимательно. Задают идиотские вопросы.

Откуда-то появляется гитара:

„Цыганка с картами: дорога дальняя,

Дорога дальняя, Казенный дом,

Быть может старая, тюрьма центральная

Меня, несчастного, давно уж ждет.

Сестренка милая, моя любимая,

Как тяжело на свете жить,

Куда не гляну я - кругом решеточки,

И какого медленно проходят дни.

Опять по старому - цыганка с картами,

Опять по-старому - казенный дом,

Опять по пятницам пойдут свидания

И слезы горькие моей жены.

 

После каждого куплета снизу подпевали „шестерки:

„Лубянка - все ночи полные огня,

Лубянка - зачем сгубила ты меня

Лубянка - я твой бессменный арестант,

Пропали юность и талант в стенах твоих".

Надзиратели им не мешали. Даже, когда они садились в открытую играть в карты. Днем, когда в камере становилось теплее, они раздевались до пояса, и я разглядывал татуировки на их телах. Часто повторялось: „Не забуду мать родную" или ,.Прости, мать родная", много было крестов и наколок типа: „Боже, спаси душу грешную" или „Господи, помоги в жизни".   Я не переставал удивляться их тупости, малограмотности, полной аполитичности. Основными девизами были: „Один день кантовки — месяц жизни", или „Грязной тачкой — рук не пачкай". Им постоянно вбивали в головы, что мы, политические, — враги народа, террористы, шпионы, и называли они нас не иначе как „фашисты".

Снова этап. Остановка в бывшей столице Сибири-Омске. Выпал снег. Бело кругом. Вечером везут со станции в омскую тюрьму. В окошечко гляжу на центр города, старые особняки с редкими современными постройками.  Омская тюрьма. Впечатление, что попали в подземелье старинного замка. Низкие своды, с потолка капает, осыпается штукатурка. Сваливаемся на нары. Слава Богу, что в камере нет блатных. Кто-то вспоминает, что здесь должна висеть мемориальная доска в честь Ф.М. Достоевского. Но в темноте мы ее не разглядели. Два дня передышки и снова этап. После станции Татарская поезд сворачивает резко на юг. Выводят по одному в уборную, конвоиры стоят возле открытой двери. Едем по снежной степи. Ни деревца, ни жилья до самого горизонта. Город Павлодар. На самом деле это поселок с глинянными домиками и такими же сарайчиками. Всего два двухэтаж-

 

ных здания: исполком и тюрьма. Кругом, куда ни глянь, до самого горизонта голая степь. От сверкающей на солнце белизны резь в глазах. В павлодарской тюрьме тепло. Каждый день прибывает пополнение. Вот привезли трех астраханских студентов во главе с Феликсом Запорожцем. Прибыл и Л.А.Г. Когда набралось достаточно зэков для эшелона — опять на станцию. Рассаживали по 50 человек в вагон. В щели задувал морозный ветер. Посредине железная бочка для топки. Растопили. Но могут ли все возле нее обогреться? Греемся по очереди. Паровозик тащит нас все дальше в снежную степь. Останавливаемся через три часа. Конвоир открывает вагоны и велит прыгать вниз, под насыпь. Выстраиваемся по пятеркам в колонну и идем против ветра, по колено в снегу, в степь. Успели увидеть вагончик без колес у полотна с надписью: ЭКИБАСТУЗ. Никто такого названия не знает. Пройдя с полкилометра, видим пару стандартных домиков, на одном из которых вывеска: „Трест Экибастузуголь", а еще через полкилометра — лагерь, огороженный двумя рядами колючей проволоки, по углам вышки с часовыми в тулупах, внутри бараки с дымящимися трубами. У ворот нас восторженно встречает толпа в бушлатах и с 4-мя номерами на одежде. Прибытие нового этапа в лагерь — всегда событие. Разбегаемся в ближайшие бараки — отогреться. Зеки ищут земляков, начались расспросы: кто, откуда, сроки, статьи. В этом лагере сидят только политические, по 58-й. Блатных и бытовиков нет. Правда, есть еще каторжане по Указу от 1943 года, имеющие все по 20 лет за сотрудничество с немцами на оккупированных территориях. Но номера у них совсем другие, в отличие от 58-й, и, начинаются с букв; КТР. Расшифровывается просто — это лагерь каторжный.