МОЙ ПУТЬ

 

Как я уже писал выше, я родился 28 августа 1920 года де-факто в г. Ломжа в момент драматической ситуации — уличных боев между польскими войсками и Красной Армией. Из-за того, что я вот-вот должен был родиться, родители не успели эвакуироваться из Ломжы вместе с Красной Армией. Отца поляки сразу арестовали и далее была история, которую я уже подробно описал. Так как мама после родов была в тяжелом положении, родственники отца привезли ее вместе со мной в Варшаву. В Варшаве меня крестили в костеле, который называется Базелика. Расположен костел в районе Праги (правобережье (Вислы). В метрике местом рождения назвали Варшаву.

Итак, по метричной записи, метрике и по паспорту место моего рождения — г. Варшава.

Годовалым ребенком оставили меня у дедушки, бабушки и тети, которые постоянно жили в Варшаве. Жили мы на улице Тархоминьской, дом 3, кв. 29/30. До пятилетнего возраста я жил и воспитывался у дедушки, бабушки и тети.

В 1925 году меня вместе с братом увезли в Советскую Россию.

Какие у меня остались воспоминания этого пятилетнего периода детства? Из психологии известно, что ребенок помнит свое детство примерно с 3-летнего возраста. Видимо, это так.

Я хорошо помню своего дедушку Якова. Он почти каждый день ходил со мной гулять. Обычно гуляли по Праге, часто были в парке на Праге, где сейчас расположен зоопарк. Иногда ездили на трамвае и гуляли в Саском парке.

Я был окружен большой заботой и любовью со стороны родных. По фотографии того времени у меня были длинные слегка волнистые волосы с челкой. Я был очень похож на девочку. Брат был похож на маму, я — на папу. Должен сказать, что хотя родные меня лелеяли, однако воспитывали разумно и в строгом духе. И дедушка, и бабушка были строгими. Особенно баловаться мне не давали. Были случаи, когда я за плохие поступки получал ремня. Меня не отпускали во двор играть к детям. Воспитывался в одиночестве. Но я не помню, чтобы я скучал. Умел играть сам с собой. Иногда мы с бабушкой ездили в Цеханов, там я играл с братом и двоюродными сестрами. Но это было редко. На лето тетя вывозила меня с бабушкой в деревню. Снимала, как теперь гово-

 

рят, дачу. Однажды, когда мне было 4 года, на даче со мной произошел несчастный случай. На дачу к бабушке иногда привозили брата Геню. И вот во дворе, где мы снимали дачу, у хозяина была конная мельница. Мы с братом мирно погоняли лошадей, которые ходили по кругу. В один момент мы что-то не поладили, и брат толкнул меня так, что я попал ногою, бедром в шестереночную передачу мельницы. От боли я сильно закричал. И это меня спасло. От крика лошади, сразу встали. Я помню, как я лежал на столе у врача, который делал мне операцию. Шестереночная передача, как оказалось, вырвала у меня кусок мякоти из бедра. На всю жизнь у меня осталась эта метка — шрам со следами шестеренки. Так я стал меченым на всю жизнь. Но могло быть и хуже. Мог стать инвалидом. Это было первое боевое крещение. Бабушка, конечно, была страшно напугана. Кляла себя, что не доглядела. Приехала тетя, тоже напуганная. Ведь они несли за меня ответственность. Но все окончилось благополучно. Рана быстро зажила.

Осенью дедушка закупал много слив и разных ягод, и бабушка варила на зиму варенье. Бабушка редко выходила из дому. На базар ходила сама, меня не брала. На праздники Рождества и Пасхи у нас часто собирались родные и гости. Это был и для меня праздник. У меня было специальное высокое кресло, на которое меня усаживали за столом в торце, а на другом, противоположном конце стола сидел дедушка. Дедушка любил повеселиться. Подвыпив, он начинал петь песни и плясать. Помнятся мне эти картины.

В моей памяти сохранилось еще одно событие. Мы с дедушкой гуляли по Маршалковской, эту центральную улицу Варшавы я хорошо запомнил. Она всегда была многолюдной. И вот однажды по улице Маршалковской шла большая процессия или демонстрация. Я спросил дедушку, почему так много идет людей. Дедушка пояснил: «Запомни этот день. Умер великий человек — Ленин... Слова «великий человек — Ленин» остались у меня на всю жизнь в памяти, хотя было мне только 3 полных года, шел четвертый. Это было 21 января 1934 года. День кончины В. И. Ленина.

Известно, что поляки очень религиозны. Но я не помню, чтобы мы ходили в костел. Хотя молитву (пацеж) я знал. И перед сном мы с бабушкой ее произносили. Видимо, дедушка не любил ходить в костел. Обычно только с ним мы ходили а разные прогулки и вояжи.

И вот однажды утром к нам позвонили, бабушка открыла дверь, а в дверях стояла какая-то незнакомая тетя. С рыданием она бросилась ко мне. Я очень испугался и спрятался за, дверь. «Незнакомка» плача-произносила: «Я же твоя ма-

 

ма, я твоя мама...» Так я узнал свою настоящую мать. Это был 1925 год.

В Варшаву привезли также моего брата Геню. И мы начали собираться в дорогу. Мама делала закупки. Настал день выезда. Для поездки на вокзал наняли автомобиль. Ехали уже вечером. По дороге у машины лопнула шина. Но все-таки благополучно доехали. Провожали нас все варшавские родственники, дяди, тети. Очень хорошо помню, что дядя Зыгмунд принес в вагон крупные апельсины. Помню, как мы пересекли границу. Помню таможенную проверку. Пересадку в советские вагоны, которые отличались от польских. Дорога была дальней и долгой. Мама нас везла в Кандалакшу, на Мурманскую дорогу.

Очень запомнился мне приезд на ст. Кандалакша. Мы с мамой выходим из вагона, а к вагону бежит какой-то дядя, он мне показался «черным». Я был очень пугливым ребенком, так рассказывали обо мне тетя и мама. Итак, бежит какой-то дядя. Я, конечно, очень испугался. Это был мой отец. Он был жгучим брюнетом, черные волосы, лицо, хотя и бритое, но черное от бритых черных волос. Отец всегда носил маленькие усики у носа. Он стал нас обнимать, целовать. Я заплакал от испуга. Но все скоро утихомирилось.

От Кандалакши остались хорошие воспоминания. У нас была хорошая квартира. Отец заведовал школой и интернатом при школе. Кандалакша расположена на Белом море в Кандалакшской губе. Это портовый городок. Помаю, мама закупала крупную треску, очень вкусную, какие-то очень вкусные жирные селедки. С питанием проблем не было. Маме казалось, что мы худо выглядим и старалась нас хорошо кормить. Много текла. Готовила кремы для усиленного питания. Материнское сердце истосковалось по детям. Можно понять что она переживала. Наконец, вся семья собралась. Это было большое счастье. Отец привозил нам откуда-то массу игрушек. Зимой мы катались на санках и просто так с горки. Школа была расположена на небольшой горке, а от школы шел спуск, который зимой мы преодолевали разными способами.

В 1926 году отца перевели на работу на заведование школой на ст. Масельская по той же Мурманской ж. д. Это было немного южнее. Ст. Масельская расположена близ Медвежьгорска (раньше называлась Медвежья Гора) и Петрозаводска. Все это Карельский край. С большой теплотой я вспоминаю наше детство, которое мы с братом провели в Карелии. Сначала Масельская нам показалась глухой забытой станцией. Но на наших глазах в годы пятилеток она преобразилась. До нашего приезда на станции был только лесопильный завод, который сгорел. Но вскоре здесь построили большой

 

шпалопропиточный завод, крупное железнодорожное депо. Станция стала узловой. На ней менялись железнодорожные бригады.

Отец был очень энергичным, прогрессивно мысляще мучителем. Обучаясь заочно в Герценовском пединституте, он старался внедрять в школе все педагогические новинки и эксперименты. А в то время таких экспериментов Наркомпрос проводил много. Достаточно вспомнить, например, бригадный метод обучения. Но главное, что отец правильно делал, это внедрение политехнизации школы, введение трудового воспитания. Помню, мы активно посещали и работали на шпалопропиточном заводе, в депо, на электростанции. Я даже ездил на паровозе, и машинист однажды доверил мне маневры. В школе отец организовал мастерскую, закупил слесарный, столярный, переплетный инструмент. В Ленинграде в Герпеновском пединституте он проходил курсы и Практику по труду. И всему сам научился. Свой опыт он передавал детям. Словом, шла активная работа. Мы не были белоручками. Многому научились от отца: и слесарному, и столярному, и переплетному делу.

Мама, хотя была домохозяйкой, но как предводительница родительского комитета активно помогала отцу в его школьных делах. Организовала школьные завтраки, кружки по вышиванию, аппликациям, швейному делу для девочек. Маме приходилось вести большое домашнее хозяйство, о чем я уже рассказывал. Мы с братом имели, соответствующий круг обязанностей по домашнему хозяйству.

Отец в это время учился заочно в Герценовском пединституте. И все успевал делать.

1926—1932 годы были уже трудными годами. Со снабжением было плохо. Да и отец получал маленькую зарплату. Только труд мамы по хозяйству (корова, куры) облегчал наше материальное положение.

Когда отец закончил Пединститут им. Герцена и получил диплом о высшем образовании, мы переехали в Петрозаводск. Это был период 1932— 1933 годов. В Петрозаводске мы прожили около года. Отцу не понравилось в Петрозаводске. Работа была далеко. Он работал в автодорожном техникуме завучем и преподавателем математики и физики. Нам тоже приходилось далеко ходить в школу. А квартиру удобную и близко расположенную к работе школе нам не удалось получить.

В Петрозаводске мы с братом ходили уже в 6-й класс. Должен сказать, что учителя в школе были хорошие. Хорошая была учительница по русскому языку и литературе. Хорошо преподавалась математика. До 6-го класса на ст. Масельская мы обучались у отца. Отец вел все предметы, по-

 

лагающиеся в то время. Придя в 6-й класс, мы были хорошо подготовлены, и не были в отстающих учениках. У меня были данные природой способности ко всем предметам. Я хорошо, грамотно и стилистично, писал, хорошо успевал по математике и другим предметам. Отец радовался моим успехам, возлагал на меня большие надежды.

В 1933 году наша семья переехала в г. Лодейное Поле Ленинградской обл. Отец работал завучем и преподавателем математики и физики в ж. д. средней школе. Здесь мы стали учиться в 7-м классе. Лодейное Поле — хороший провинциальный городок. Здесь мы с братом завели много школьных друзей. Мы переходили от детства к юности. Здесь зарождалась наша верная школьная дружба, которая жива до сих пор.

Можно сказать, что наше детство, наша юность проходили счастливо. Мы были охвачены всеобщим энтузиазмом социалистического строительства. Были материальные трудности я невзгоды, но мы их воспринимали как должное. Самое человечное, самое ценное, что в нас воспитывали родители и учителя и вся атмосфера общества того времени, — это самоотверженность и полное бескорыстие. Нам сейчас трудно смотреть на распространение в обществе эгоизма, эгоцентризма, корыстолюбия, властолюбия, использования служебного, партийного, общественного положения в корыстных целях. Прошло более 70 лет советской власти, а эти мелкобуржуазные пережитки и «нажитки» оказались настолько живучими, что возникает сомнение, а можно ли их изжить вообще. Иногда кажется, что эти животные инстинкты заложены в природе самого человека. И если будут создаваться условия для их разрастания и проявления, то мы никогда истинно социалистическое общество не построим. Трудный период переживает наше государство и общество. Весь гвоздь вопроса сегодняшнего дня сидит в сознании людей, членов общества. Сознание наших советских людей далеко от социалистического.

Наша юность протекала в иной атмосфере. Мне кажется, что мы тогда были близки к социалистическому сознанию. Но сталинские репрессии все испохабили. Людей обуял страх. Страх — это страшная, растлевающая души сила. Чтобы не погиб я, я должен погубить другого — друга, кого угодно, но Другого. Палачи уничтожали палачей. Шла цепная реакция предательства человека человеком. Страшнее этой вакханалии террора не придумаешь и не вообразишь.

В 1937 году моя счастливая юность кончилась. Частично я уже описал ход событий с нашей семьей, ход арестов членов нашей семьи.

У меня был хороший школьный друг Толя Михаэлис. Его

 

отца тоже арестовали в 1937 году. Были арестованы почти все наши учителя. Их судьбы я не знаю. Но они не возвратились. Они были простыми русскими людьми. В чем их можно было обвинить? Вероятно, то клеветническим доносам, по клеветническим показаниям.

Я окончил Лодейнопольскую ж. д. среднюю школу с аттестатом отличника и поступил учиться на физический факультет Ленинградского университета, я. был очень счастлив. Исполнилась моя мечта и мечта моего отца. Только бы жить и жить. Мои переживания перед арестом я уже описывал. Как теперь выяснилось, только теперь, 150 лет спустя, меня арестовали в день расстрела моего отца. Зачем меня арестовали? Зачем им понадобилась еще одна невинная жертва? Мне было 17 лет, и меня бросили в этот ад. Я ни в чем не был виноват. Но когда я пришел в камеру, камеру № 6, следственной тюрьмы УНКВД в Ленинграде, то оказалось, что там сидят все, абсолютно все, невиновные. Никто не считал себя в чем-либо виновным перед Советским государством. Это был какой-то кошмар, какая-то западня на честных, невинных людей. В камере № 6 площадью около 100 м² было битком набито около 100 человек, спали а два этажа, один да полу, плечо к плечу, второй из деревянных откидывающихся к стене кроватей и досок на козлах.

Что это были за люди, сидящие в камере? Большинство— интеллигенция, врачи, учителя, партийные работник», государственные работники, (инженеры, военные, артисты и т. д. Сидели даже чистильщики сапог — асоры, такая персидская народность, которая у нас имела вроде монополии на чистку сапог.

В камере сидели крупные руководителя Ленинграда, например, зам. председателя Ленгорисполкома; крупные инженеры, например, инженер-кояструктор военных кораблей Бржеэинский; крупные военачальники, например, К. К. Рокоссовский; крупные артисты, например, солист Театра оперы и балета Ленинграда баритон Терт.

Я не писатель, но можно было бы написать целую повесть под заглавием «Камера № б».

Сколько людей, столько характеров и судеб. И все это «варилось а одном котле». Для меня это была первая, хотя и очень драматичная, школа жизни. Это был мой первый жизненный университет. В общем лучше бы его не было. Но коль так случилось, то я из этого была извлечена мною какая-то жизненная школа. К. К. Рокоссовский мне говорил: «Владимир, тебе все это пойдет на пользу, если ты, конечно, не сделаешь неправильных политических выводов». Он рассматривал все эти репрессия как предательство со стороны

 

органов НКВД. Он тоже наивно считал, что Сталин не виноват, что виновато его предательское окружение.

Человек, люди ко всему привыкают я приспосабливаются. Даже в тех тяжелых условиях, чтобы как-то скоротать время, сидящие в камере устраивали беседы, лекции, играли в самодельные домино, сделанные из хлеба. Даже я прочитал ряд лекций по строению материи, атомной и ядерной физике. К. К. Рокоссовский вел рассказы о своих военных подвигах в гражданскую войну, в частности в Сибири и на Дальнем Востоке. Этому прославленному полководцу было о чем рассказать. Каждый, кто что-либо знал, рассказывал воем. Подследственных из камеры вызывали на допросы. Все уже знали, что на допросах избивают и мучают людей. С допросов приводили истерзанных, избитых людей. Некоторых заставляли сутками стоять. И такая была пытка. Всех заставляли подписывать клеветнические за самих себя и других ложные протоколы допроса. Тех, кто отказывался подписать ложный протокол, избивали до тех пор, пока ложный протокол не был подписан. Были стойкие люди, которые упорно не подписывали. Но таких было относительно мало. К. К. Рокоссовский, тока он сидел со мной в одной камере, так и не подписал ложный протокол. Ho это был мужественный и сильный человек, высокого роста, плечистый. Его тоже били.

Настал и мой черед. Меня взял из камеры мой следователь, фамилию его не помню. Точнее, я ее и не знал или просто не запомнил. Мне он предъявил обвинения в шпионаже и антисоветской агитации. В качестве основания для обвинения в шпионаже он предъявил изъятый у меня дневник моей поездки после окончания 9-го класса по Беломорско- Балтийскому каналу.

Меня после 9-го класса премировали как отличника поездкой на этот канал. И я ездил на эту экскурсию вместе с другими школьниками из ж. д. школ нашей Кировской ж. д. Какие там могли быть шпионские сведения, когда канал был несекретным, открытым объектом. Я попросил следователя конкретно указать, какие мои детские записи носили шпионский характер. Он в ответ ничего мне сказать не мог. Далее он сказал, что у него есть свидетельские показания парторга школы Бабкиной, в которых она сообщает, что я в школе организовал забастовку класса и вел антисоветскую агитацию. В 9-м классе наш класс отказался переселиться в классную комнату, расположенную против женской уборной. Протест возник стихийно, но я не был зачинщиком и не могу, сказать даже, кто был зачинщиком. Я просил следователя вызвать в свидетели моих одноклассников, которые учатся в Ленинграде в разных институтах, их было в Ленинграде почти подкласса. Они все подтвердят, что я не организовы-

 

вал забастовки я не вел никакой антисоветской агитация.

Следователь сказал, что, если понадобится, то вызовет.

Учительница Бабкина была женой начальника УНКВД в г. Лодейное Поле и писала подлые доносы на учителей и учеников, в данном случае написала донос на меня, а возможно, и на отца тоже. Таких подлых людей в то время было немало. Они считали, что помогают партии «бороться с врагами народа».

Далее следователь достал из моего дела какое-то письмо. Когда я увидел это письмо, то оказалось, что это было мое последнее письмо, которое я написал в 1937 году бабушке и дедушке в Польшу. Значит, мое письмо было изъято НКВД из почты. Вот тебе и тайна переписки. К письму был приложен перевод с польского. Следователь зачитал одно место из письма, где я писал, что, как и отец, надеюсь на возвращение на нашу польскую родину, и что война нас соединит. Следователь попросил меня объяснить, что означала фраза «война нас соединит»? Я ответил, что, раздумывая над проблемой возвращения в Польшу нашей семьи, пришел к выводу, что война между социалистическим государством и империалистическим лагерем неизбежна. Такова международная обстановка. В этой войне социалистическая, советская страна должна победить, а это означает, что советская власть распространится и на Польшу. Польша станет советской республикой, и это даст нам возможность вернуться на родину. Не знаю, удовлетворен ли был следователь этим ответом, но он больше к этому письму не возвращался. Никаких других материалов и вопросов следователь предъявить мне не мог.

Он начал писать протокол. В протоколе он записал, что я свидетельствую, что мой отец был польским националистом, воспитывал нас, детей, в польском националистическом духе. Далее шли те же обвинения в шпионаже на Беломорско-Балтийском канале, в организации забастовки в школе. Я отказался подписывать этот ложный протокол. Тогда он начал меня бить, поставил к стене, бил в грудь, а потом головой о стену. Я потерял сознание. Очутился снова в камере.

Месяц меня не вызывали. На следующем допросе следователем был подготовлен новый протокол, в котором мною отрицалось все, что было записано в первом протоколе. Это у нас называлось отрицательным протоколом, непризнанием вины. Но это еще ничего не значило, потому что и с отрицательными протоколами людей осуждали, репрессировали. Я подписал отрицательный протокол. Следователь был на этот раз добр. При мне стал завтракать и поделился со мной бутербродом. Сложная психология этих людей, следователей. Как люди, не лишенные абсолютно человечности, понимали

 

внутренне, что творят беззаконие. Трудно сказать, может быть, они меня пожалели. Я следователю говорил, что я ни в чем не виноват, ничего не знаю о каких-либо преступлениях отца, что я имею способности и очень хочу учиться, зачем они меня мучают. В комнату, где меня допрашивали, вошел какой-то большой чин, с двумя ромбами. Следователь сказал, кого допрашивает и что я все отрицаю. Начальник посмотрел на меня, ничего те сказал и вышел. После этого отрицательного протокола я еще долго просидел. Может быть, хотели взять меня измором. Меня перевели в новую тюрьму, так называемую Ивановскую, около Финляндского вокзала. Если ехать по Неве на экскурсионном теплоходе, то ее можно увидеть. Много раз я так проезжал в последние годы. И вновь, я вновь всплывали воспоминания о минувшем.

В Ивановской тюрьме были маленькие камеры. Фактически они предназначались для одиночек. Но в них напихивали по 5—10 человек. Меня поместили в камеру, где было сначала 5 человек. Шло время, и число сидящих в камере стало постепенно уменьшаться, куда-то увозили людей. В камере со мной сидел один старичок, Серпов Василий Федосеевич. Он очень меня жалел. Однажды, после вызова его к следователю, он сказал мне на ухо, что, вероятно, его освободят и что, если и меня освободят, то чтобы я пришел к нему домой, он меня приютит на первое время. Он сказал мне свой адрес, который я запомнил. Прошло еще время, а я все сижу. Никуда меня не вызывают. Я начал писать заявления-жалобы Сталину, Жданову, Генеральному прокурору. Просил освободить за невиновностью. Реакций не было никаких. Тогда я объявил недельную голодовку протеста. Неделю проголодал. На неделю меня отделяли в камеру для голодающих. Еще один был объявивший голодовку — кореец. После окончания голодовки меня вернули в прежнюю камеру. Через некоторое время Василия Федосеевича Серпова взяли из камеры с вещами. Он мигнул мне, я понял, что он идет на освобождение. Этот старичок работал на овощной базе и кто-то на него донес, что он «ругает советскую власть». Я надеялся, что старика Серпова действительно освободили и не ошибся, как оказалось впоследствии.

Постепенно из камеры забирали людей, и наступил момент, когда я остался один. Я стал одиночкой. Думаю, что это было сделано специально или для того, чтобы повлиять на мою психику, или чтобы изолировать от других. К моему удивлению, мне стали приносить книги. Принесли Краткий курс КПСС и другие книги. Я стал запоем читать. Чтобы скоротать время, а спать нельзя было, надзиратели в глазок камеры следили, я иногда кусочком сахара писал на асфаль-

 

товом полу математические выкладками, придумывал себе математические задачи.

Так проходили дни за днями. Однажды меня вызвал еще раз следователь, был другой следователь, еще раз зачитал тот же самый отрицательный протокол и попросил, чтобы я его подписал, что я и вделал. В одиночной камере я просидел почти полгода. В один, можно сказать, действительно прекрасный день, 31 января 1939 года, меня вызвали с вещами. Дают мне бумагу. Читаю ее. Это оправка, что я находился под следствием в органах НКВД с 24 ноября 1937 года ото 31 января 1939 года и освобожден за прекращением дела. Сказали, что я свободен, отдали мне изъятые у меня записные книжки, фото и остаток денег 35 коп. С этим «багажом» я очутился на свободе. Свобода превыше всего, начинался новый этап моей жизни.

Куда идти, куда поехать? Решил, что «мир не без добрых людей». Поеду к Василию Федосеевичу Серпову, доброму старику. Я почему-то был уверен, что его освободили, и не ошибся. Приезжаю то адресу, который запомнил. Звоню. Он сам, мой дорогой человек, открывает мне дверь. Принял он вместе с семьей меня очень хорошо. Это было уже вечером. Переночевал я у Василия Федосеевича. На следующий день съездил в бюро, чтобы получить пособие после освобождения, деньги на дорогу (оказал, что поеду в Лодейное Поле). Получил небольшую сумму, не помню сколько. Затем решил съездить в пересыльную тюрьму, надеясь встретить там брата, и тоже не ошибся. Брат оказался там, и я даже получил свидание с ним, о чем уже писал. Он мне рассказал обстоятельства его дела. Затем съездил на 5-ю линию в общежитие университета, узнать целы ли мои вещи, которые я сдал в камеру хранения общежития. Оказывается, на том же месте кладовщицы работает та же самая женщина, которая была свидетельницей (понятой) при моем аресте. Она меня вспомнила. Сказала, что очень меня жалела. Надеялась, что меня освободят. А вещи полностью сохранила, и даже мою скрипку. Как я был благодарен этой женщине. Я взял портфель свой, который тоже сохранился, положил в него самое необходимое, а основные вещи попросил разрешения оставить еще на хранение.

Далее мне нужно было узнать о судьбе родителей. В следственной тюрьме мне ничего не сказали. Решил поехать в Лодейное Поле, думал, что там что-нибудь узнаю. Одновременно надо было выяснить, что делается с нашей квартирой. Приехал, иду на улицу Всеобуча, 33, где была наша квартира. Оказалось, что в нашу квартиру сразу поселился начальник паспортного стола. Имущество, которое оставалось, мебель, кровати, посуду и другие вещи, он прибрал

 

в свои руки, в свое пользование (у него была семья). Часть вещей в сундуках так и осталась лежать. Сказал, что они из вещей — одежды, белья, маминой мануфактуры—ничего не трогали. За те вещи, которыми пользовалась его семья, он предложил деньги. Деньги мне были нужны, и я их взял. Конечно, это была купля-продажа за бесценок. У меня паспорт был старый и просроченный. Он предложил мне выправить паспорт. Выписал мне новый паспорт.

От соседки я узнал подробности ареста моих родителей. В Лодейном Поле я работать и жить не хотел. Решил поехать к тете Жене на ст. Хвойная. Тетя, конечно, приютила меня. y нее были все сведения о местопребывании мамы. Попытался в Хвойной поступить на работу. Но работы нигде подходящей не нашел. Решил добиваться восстановления в Ленинградском университете. Написал письмо-жалобу секретарю Ленинградского горкома КПСС А. А. Жданову. Описал свою тяжелую историю, написал, что, несмотря на трагедию нашей семьи, я по-прежнему верю в идеалы коммунизма, что еще очень молод, имею способности и очень хочу учиться. Просил помочь мне восстановиться в студенты университета.

К моему удивлению, через несколько дней мне из Ленинградского горкома пришла открытка, в которой сообщалось, что мое письмо А. А. Жданову получено и что меня просят зайти на прием в Смольный. Конечно, надо сразу ехать. Приехал в Ленинград утром и сразу пошел на прием в Смольный. Приняла меня инспектор горкома партии. Стала подробно расспрашивать, какая была обстановка, когда я находился под следствием. Я все рассказал, от партии у меня не было секретов. Затем она повела меня к зав. отделом горкома партии. Вдвоем они продолжили-расспросы. Я, не стесняясь, сказал, что меня били, но я не подписал ложного протокола, который меня заставляли подписать. Зав. отделом сказал, что мое письмо читал А. А. Жданов и дал указание оказать мне внимание и помощь в восстановлении в студенты университета. Он тут же позвонил ректору Ленинградского университета и просил его по указанию А. А. Жданова немедленно восстановить меня в студенты университета, дать общежитие и оказать всяческое внимание. Он сказал ректору, откуда я явился.

Я сразу поехал на прием к ректору университета. Написал заявление о восстановлении. Он наложил резолюцию. Одновременно он позвонил коменданту общежития на; 5-ю линию Васильевского Острова, дал указание поселить меня немедленно. Все происходило быстро, можно сказать, как и сказке. Буду в общежитие. Там комендант уже меня ждал. Ему ректор сказал, откуда я. Он очень сочувственно посето-

 

вал на мою судьбу. Поселил меня в комнату, где жили 3 аспиранта. Комендант сказал им, где я был. Оказалось, что у всех троих аспирантов есть родные, которые тоже репрессированы. Ребята окружили меня заботой и вниманием. Тактично не расспрашивали о подробностях моего пребывания в тюрьме НКВД. Да я и не имел права рассказывать, так как дал подписку при освобождении о неразглашении того, что я видел и слышал в следственной тюрьме. Лишь в горкоме партий я рассказал, что пережил. Восстановили меня в студенты физфака, когда уже шел второй семестр учебного года. Декан физфака профессор С. Э. Фриш сказал, что поможет мне устроиться на физфаке на работу, так, как придется мне ждать начала нового учебного года, чтобы начать все сначала. Он порекомендовал мне обратиться к заведующему кафедрой общей физики профессору Торичану Павловичу Кравцу, кажется, у него есть вакансия лаборанта. Мне не от кого было ждать материальной помощи. Наоборот я понимал, что мне надо будет помогать маме и брату. Мама уже наладила переписку с тетей Женей, жившей на ст. Хвои ной. Брат еще находился в пересыльной тюрьме. Почему-то там его долго держали. Я ему носил передачи, передавал деньги. Стипендию мне стали выплачивать сразу, несмотря на то, что я не учился. Так что весь мой доход мог складываться из небольшой стипендии и заработка. Профессор Кравец принял меня очень сердечно, сочувственно. Сказал, что у него репрессирован брат. Взял меня к себе на работу в качестве лаборанта в лабораторию фотохимии при Научно-исследовательском физическом институте (НИФИ) университета. Эта лаборатория была при его кафедре. Но он предупредил, что будет меня перебрасывать, когда будет в этом необходимость, в первую учебную физическую лабораторию, где студенты курса проходили практикум по общей физике. НИФИ находился во дворе главного здания на Университетской набережной, 7/9. Первая физическая лаборатория находилась в здании химфака на Среднем проспекте. Сам же физфак был расположен в здании на 10-й линии В. О. Но было сообщение через проходы внутри зданий, между физфаком и химфаком, через дворы он и соединялись. Для меня работа лаборантом на кафедре физики была очень полезной. Я приобретал фактически навыки и учебной, и научной работы в физическом вузе. Ребята по комнате помогали мне — находили для меня учеников для репетиторства. В общем я подрабатывал неплохо. «Самофинансирование» было обеспечено. Я смог посылать маме посылки и немного денег. Сам жил, конечно, очень скромно, можно сказать, аскетически. Конечно, не голодал, но не позволял себе ничего лишнего. Жизнь учила меня жить экономно. Нужно было

 

только питаться, но я одевать себя. Одевался тоже очень скромно.

Несмотря на то, что мне приходилось работать, я ни дня практически не терял, чтобы не заниматься. Фактически я к новому учебному году самостоятельно проштудировал курс математики по программе курса и даже попросил декана профессора С. Э. Фриша разрешить мне сдать экзамен по, математике за курс. Ho он отсоветовал это делать. Сказал, что нужно нормально, систематически по учебному плану пройти программу физфака начиная с 1 курса. Я согласился, не стал настаивать. Конечно, когда я учился на 1 курсе с математикой мне было легко. У меня были уже решены все задачи задачника.

Сразу же, как только я обосновался в общежитии и на факультете, без промедления начал писать жалобы о пересмотре дел моих родителей и брата. Тогда я не знал, что отец расстрелян, что его нет в живых. Я надеялся, что он жив, и ему можно еще помочь. Откуда у меня появилась такая предприимчивость, воля в борьбе за жизнь? Тяжелые испытания меня не согнули. Я не упал духом, а, наоборот, духом окреп в борьбе за правое дело. Может быть, я волевые качества унаследовал от мамы. Она действительно была волевая женщина. Папа мне казался в этом отношении слабее. Не сложилась у него жизнь. Вероятно, «виновато» и время, в которое он жил — мировая война, революция, гражданская война, тяжелые послевоенные годы, трагедия сталинских репрессий.

Как я уже писал, мне удалось высвободить, спасти только брата, a родителей нет, было отказано в моих просьбах об их реабилитации.

Начался новый 1939/40 учебный год. l сентября 1939 года. Я вновь студент курса физического факультета Ленинградского государственного университета. Работу лаборантом физика я продолжал. На стипендию одну нельзя было прожить. Спасибо профессору Т. П. Крааиу за его доброту, которую он проявил ко мне, можно сказать, осиротелому студенту. Доброту добрых людей помню всю жизнь и буду помнить до самой смерти.

Меня записали в 5-ю группу курса физфака. У меня появились новые товарищи, друзья. Физфак концентрировал в себе самых сильных, способных и талантливых ребят. И учиться с такими ребятами было интересно. Специальность физика я выбрал сознательно. В школе я был круглым отличником. Мне одинаково хорошо давались все предметы. Во всех науках я находил интерес. Любил и гуманитарные науки — историю и литературу. Очень хорошо писал сочинения. Еще в 9-м классе я написал сочинение на тему «Жанры Пуш-

 

кина». Это было не просто сочинение, а целое литературное исследование. Учитель то литературе А. Н. Максимов перед всем классом сказал: «Рачинский далеко пойдет, если не потеряет трудоспособность». Этот учитель в 1937 году тоже погиб. Очень я любил химию. Еще в школе я проштудировал курсы общей химии Меншуткина и Глинки. В химическом кружке набедокурил. Поднес зажженную спичку к аппарату Кигапа с гремучей смесью. Был взрыв. Но мы с товарищем успели сунуть голову под парту. Верхняя часть аппарата, как снаряд, вылетела вверх и разбилась о потолок. Учитель химии страшно перепугался, а мы — не очень.

Очень любил я также математику. У меня никогда не было с ней трудностей. Ню математика мне казалась суховатой наукой. Больше всего я любил, конечно, физику — науку о явлениях природы, о законах этих явлений и процессов. Особое пристрастие у меня было к учению о строении материи, строении атома и атомного ядра, об элементарных частицах, о космическом излучении. Я и химию изучал больше под углом зрения строения атомов и молекул. Все, что было известно о строении материи, все что было доступно для моего ознакомления, я проштудировал еще в 10-м классе. Выбор — быть физиком, специалистом по атомной и ядерной физике — был сделан мною без колебаний и однозначно.

Студенческая жизнь на физическом факультете Ленинградского университета протекала спокойно, деловито. Лекции, лабораторные занятия, выполнение заданий самостоятельной работы, сдача зачетов, экзаменов — все шло своим чередом. Профессорско-преподавательский состав физфака был очень квалифицированным. Лекции читались прекрасно, с обилием демонстраций опытов. Лекции читали профессора Т. П. Кравец, Б. С. Джелепов, С. Э. Фриш, А. А. Ансельм, А. .М. Эйгенсон и другие. Все это были заслуженные профессора, хорошие методисты. Каждое слово в лекциях было отточено. Легко было записывать конспекты лекций, и к экзаменам мы в основном готовились по этим конспектам. Хорошие воспоминания остались от лабораторных практикумов. Они готовились для студентов десятилетиями. Все было обдумано. Каждая лабораторная работа — это было маленькое физическое исследование. Оформлять отчеты-протоколы по лабораторным работам нужно было по всем правилам искусства. Педантичность ведения и оформления протокола была исключительной. Особое внимание обращалось на оформление результатов измерений, на статистическую обработку данных, на правильную запись окончательного результата измерений, на соблюдение правил округления результатов, на соблюдение «правила знаков». При чтении научных журналов мне сейчас часто приходится встречаться с ужас-

 

ным невежеством и безграмотностью в оформлении и записи результатов измерений. Часто авторы просто не понимают физического и математического смысла среднего результата и погрешности измерений. В погрешностях оставляют 3 и даже 5 значащих цифр, тогда как по здравому смыслу в погрешности нужно оставлять 1 или 2 значащие цифры, а средний результат нужно округлять с точностью до значащих цифр погрешности. В общем мы проходили хорошую ленинградскую физическую школу.

В комнате общежития на 5 линии В. О. попались хорошие товарищи. В особенности я дружил с Рувимом Рубиновичем. Очень жалел, что на втором курсе его забрали в армию по призыву. Должны были взять в армию и меня, но, когда я проходил комиссию, меня опросили, какая моя национальность и кто мои родители. Я сказал, что я поляк, а родители у меня репрессированы как враги народа. Этого, видимо, было достаточно, чтобы меня отставить. Короче говоря, а армию меня не взяли. Еще одного товарища по группе по той же причине не взяли в армию — Юру Тарента, он был по национальности эстонец.

Еще на 1 курсе я подружился с девушкой, однокурсницей из той же студенческой группы Верой Лидиной (Bepa Владимировна Лидина). Это была очень милая маленькая девушка, очень шустрая, очень способная, педантичная в отношении учебных занятий. Во многом она импонировала моему характеру. Мы вместе сидели на лекциях, готовились к занятиям, экзаменам. Дружба постепенно переходила в привязанность, а затем в любовь. Но были мы весьма благоразумными. Наша главная цель была учиться, и мы упорно учились. Правда, и международное и внутреннее положение было неспокойным. В 1939 году разразилась война с финнами. Немцы оккупировали Польшу. Между фашистской Германией и СССР был заключен пакт о дружбе и ненападении. Но все понимали, что все это шито белыми нитками. Сталин и Гитлер разделили сферы влияния в Восточной Европе. Советские войска заняли Западную Украину и Западную Белоруссию, а это были бывшие польские территории, заняли Бессарабию, Литву, Латвию и Эстонию. Фашистская Германия и Советский Союз встали непосредственно против друг друга. Чем это противостояние может кончиться? Было страшно. В воздухе пахло грозой. Из газет я узнал, что К. К. Рокоссовского освободили. Как потом, уже сравнительно недавно выяснилось, что он был освобожден позднее меня, в 1940 году. Я увидел его портрет в газете «Правда», когда целой плеяде военачальников Советской Армии были присвоены воинские звания генералов. Очень рад я был этой. новости об освобождении К. К. Рокоссовского.

 

Скажу, что я никогда за всю свою жизнь не использовал знакомства с К. К. Рокоссовским. Во-первых, я не хотел ему напомнить камеру № 6, а во-вторых, неизвестно, как была бы истолкована кое-кем из «стражей» моя попытка установить контакт с таким крупным человеком. Я уже не был наивным мальчиком. В душе я всегда думал, что он меня бы не оттолкнул. Поэтому я всегда хранил и храню святую память об этом великом Человеке.

Так подошел день 21 июня 1841 года. В этот день мы с Верой сидели в общем зале Публичной библиотеки им. Салтыкова-Щедрина и готовились к последнему экзамену по марксизму-ленинизму. Около 12 часов на место выдачи книг вышел военный а морской форме, это был какой-то крупный чин, и попросил читателей внимания. Он громким голосом, да весь зал, огласил сообщение, что фашистская Германия вероломно напала на Советский Союз и объявила нам войну, что на границе идут тяжелые бои. Конечно, это известие всех ошарашило. Все мы были в шоковом состоянии. Нужно было менять мышление. Уже было не до подготовки к экзамену, ничего не шло на ум. Вышли на Невский проспект. Работали громкоговорители. По радио выступал В. М. Молотов. На следующий день мы сдавали последний экзамен по марксизму-ленинизму. Наш лектор-преподаватель практически всем в нашей группе поставил «отлично». Все готовились к экзамену честно.

Что делать дальше? у нас на факультете объявили, что ленинградское руководство призывает рабочих, служащих, студентов, всех, кто может взять в руки оружие, в Ленинградскую армию Народного Ополчения. Враг подходил к Ленинграду. 4 июля 1941 года я пошел на сборный пункт в здание филологического факультета на Университетскую набережную вступать в ополченцы. Из студентов университета формировали артиллерийско-пулеметные батальоны, артпульбаты. Я попал а один из таких батальонов. Месяц нас держали в главном здании университета. Кое-чему обучали, но мало. Нас еще тогда хорошо кормили. Мы ходили маршем в столовую. Пели маршевые песни. А наши девушки приходили смотреть, как мы маршируем. Студенток тоже мобилизовали в школу сандружинниц. Известия с фронта были неутешительные. Советская Армия несла крупные потери и с боями и без боев отходила по всему фронту. Наш батальон ничем не вооружали, за исключением средств связи — раций и телефонов. Не было даже обыкновенных винтовок. В начале августа дали команду переодеться в военное обмундирование. До этого мы ходили в своей одежде. В сапогах я никогда не ходил. Сапоги мне дали уже чинёные. Портянки я тоже не умел как следует навертывать на ноги. Затем на

 

следующий день новая команда — построиться для марша. И вот наш батальон в пешем строю направился по направлению к Красному Селу. Нужно было пройти около 40 км. Конечно, мы пришли а Красное Село еле живыми. Почти все натерли ноги. Я намял на подошвах и пальцах водяные пузыри. Состояние было ужасное с ногами.

Разместились в парковой зоне под открытым небом. Погода стояла чудесная, ясная, теплая. Ночью светила луна, я красовалось звездное небо. В батальоне я был поставлен во взвод связи. Работал на рации и телефонном узле. Мы научились быстро устанавливать связь по радио, по коротковолновому передатчику, и тянуть провода телефонной связи. По радио мы уже отчетливо слышали немецкую речь — немцы были почти рядом. Слышна была артиллерийская канонада. В небе шли воздушные бои. Била наша зенитная артиллерия. Кругом свистели осколки. На открытом месте было небезопасно. Ни винтовок, ни пулеметов, ни пушек в батальоне так я не было. Через несколько дней в батальон дали 2 пушки. Но мы фактически были безоружны. Немцы начали сбрасывать кое-где воздушные десанты автоматчиков. Командир дивизии по радио дает приказ: «В вашем районе немцы высадили воздушный десант автоматчиков. Приказываю уничтожить!» Чем? Нет оружия. К счастью, десант, видимо, был высажен где-то в другом месте, а то нас бы перебили, как сусликов. У нас не было никакого оружия. Командование, конечно, знало это, и нас держало во втором эшелоне. Но бой приближался все ближе и ближе. Нас переместили в район станции Волосово и Тайцы. Немцы приближались. Это было видно в темную ночь. Трассирующими пулями они, как кинжалами, нас отсекали. Нужно было отходить, чтобы не попасть в окружение. Ночью дали приказ отходить. Наш батальон двинулся. Была лунная ночь. Идти было легко. Кроме луны, путь освещали часто появляющиеся в небе ракеты. Чьи они были — наши не наши—было неизвестно. Горели станции Волосово н Тайцы. К утру мы остановились, так как идти было дальше невозможно. Мы попали под страшной силы минометный обстрел. Много убитых. Убило нашего комбата, старого большевика Баумана. Ему миной оторвало голову. Стало очень страшно. Я забегаю в закрытый окоп, чтобы укрыться, а из него кричат: «Мы сдаемся, хайль Гитлер». Bот ужас. Крикнул им: «Сволочи вы». Плюнул и побежал дальше. Нужно было найти хоть какое-то оружие, винтовку. Оказалось, что в том месте, в котором мы попали под минометный обстрел, располагалась какая-то дивизия регулярных войск, переброшенная на фронт из Вологодской области. Солдаты были не обстрелянные, на деревни. Многие из них побросали оружие и удирали.

 

Я нашел брошенную винтовку старого образца. У убитого солдата нашел патроны, но их было мало, несколько обойм. Но все-таки что-то уже из вооружения было у меня в руках. Метрах в 300 увидел немецких солдат. Начал вести прицельную стрельбу. Расстрелял несколько обойм. Осталась последняя.

Политрук начал собирать остатки наших солдат. Нужно было отступать дальше по направлению к Ленинграду. За ним пошла небольшая группа, человек 10— 16. Шля через перелески я кустарники, так, чтобы себя не обнаружить. Мы поняли, что уже попали в окружение, яз которого надо было как-то выходить. Незаметно проходили мимо немецких караулов. В один момент ночью было видно, как немец на карауле курит. Был виден огонек папиросы «ли сигареты. Но немцы ночью тоже боялись и шум не поднимали. Шли мы несколько дней. Можно было идти только ночью, а днем скрывались в лесу. Вышли мы к г. Пушкину. Из Пушкина нас послали на переформирование в Ленинград на ул. Карла Маркса. Тут нас начали сортировать. Так как я по национальности поляк, меня направили, в стройбат, в котором концентрировали всех поляков. Равные были поляки — часть из советских поляков, граждан СССР, другая часть — поляки из западных областей, т. е. из бывшей Польши. Как они оказались в Ленинграде, трудно сказать. Видимо, был приказ концентрировать поляков. Это были уже сентябрь—октябрь месяцы. Я думаю, что уже начались переговоры с польским эмигрантским правительством в Лондоне и что-то в отношении поляков подготавливалось.

Нашу часть послали на строительные работы. Мы строили доты, дзоты в районе Бадаевских продовольственных складов. Немцы сожгли склады. В тех амбарах, в которых был сахар, мы добывали оплавившийся, подгорелый сахар. Уже было голодно. Замкнулось кольцо окружения Ленинграда. Город на Неве попал в блокаду. Немцы были у стен Ленинграда, фронт проходил через Пулковские высоты. Наш стройбат расположился в одном из зданий на Московском проспекте. Мы продолжали строительные работы уже в самом городе. Шла подготовка к возможным уличным боям. В квартирах жилых домов сооружали амбразуры для пулеметных гнезд. Наступали холода, приближалась зима.

Я не знал, где сейчас Вера, эвакуировалась ли она или осталась в Ленинграде. В начале ноября я попросился у командира сходить на 5-ю линию В. О. и взять скрипку. Готовился вечер праздника Великой Октябрьской социалистической революции 7 ноября 1941 года. Командир разрешил. Я думал о Вере, хотел узнать, что с ней. Поход за скрипкой — это был, конечно, удачный повод. И вот я через весь-

 

город иду на Васильевский остров. Вера оказалась в общежитии. Уже начался голод. Она бедная не эвакуировалась. До последней возможности студенток посылали на работы рыть окопы и противотанковые рвы. Эвакуация была возможна еще в августе-сентябре. Но тогда она не эвакуировалась. Она знала, что я на Ленинградском фронте. Хотела хоть каким-то образом быть рядом со мной. Она любила меня самоотверженно и эту любовь пронесла через всю жизнь.

Свидание с Верой было недолгим, нужно было возвращаться. Самое важное, что она были жива. Более того, все оставшиеся студенты и студентки физфака продолжали учебу. Ходили на лекции и даже готовились к экзаменам, хотя уже начался настоящий голод. Они выполняли свой долг, живя надеждой на лучшее. Я взял скрипку и отправился по безлюдным улицам города обратно. Праздничный вечер прошел хорошо. И в такой тяжелой обстановке не унывали. Был организован маленький оркестр из игры на гребешках. Ну и» конечно, моя скрипка солировала. Как сейчас помню, играли песню «Маленький синий платочек». Кстати, оказалось, что она была сочинена композитором поляком, фамилию не помню. Но скрипку оставлять в части было нельзя, и я получил разрешение отнести ее обратно, надеясь на новое свидание с Верой. Когда пришел в общежитие на 5-ю линию, то увидел страшную картину — вое левое крыло общежития было до основания разрушено. Оказалось, что днем в него попала бомба и часть общежития рухнула, погребя всех, кто в это время находился в комнатах. Часть вещей, находившихся в камере хранения, удалось спасти. Среди них оказались и мои вещи. Но их с собой не возьмешь. И скрипку, и вещи я оставил в новой камере хранения. Все равно они лотом пропали. В страшный голод все, что можно было разворовать, разворовывалось. Вещи меняли на что-либо съедобное. Было и мародерство. Люди были в безумии. Не все вели себя достойно, по-человечески. Обворовали подруги и Веру. Украл вещи и хлебную карточку.

Когда я увидел разбомбленное общежитие, меня охватил ужас. Ведь именно в этом крыле общежития была комната Веры. Никто не знал, что с ней. Погибла она или нет? Это можно было выяснить только на факультете. Поплелся, а ходить уже стало тяжело, да и прошел ведь через весь Ленинград, на 10-ю линию, на физфак. Вера была жива. Только фатальный случай ее спас. Перед тем как на общежитие упала бомба, она решила пойти в баню. И это ее спасло — бомба упала, когда она была в бане. Пропали все вещи. Она рассказывала, что, когда разобрали завал, то над ее кроватью увидели железную балку. Подружка, которая остава-

 

лась в комнате, погибла. Тяжело нам было расставаться. Мы не знали, что с нами будет дальше.

Хотя я был в армии, но в стройбатальоне, я кормили нас по низшему разряду. А приходилось выполнять тяжелые работы Зима была очень холодная. Морозы в январе доходили до сорока градусов.

Хочу сказать еще об одном событии в моей жизни. В самые тяжелые дни блокадного Ленинграда, когда норма хлеба была снижена до 25 г, а крупы или фасоли до 26—50г, я не терял духа не паниковал, а честно выполнял свой долг перед Советской Родиной. В декабре 1941 года я вступил в члены ВЛКСМ. В школе и в университете я не вступал в комсомол. Но в трудную годину я должен был быть вместе с партией и комсомолом. Большое влияние на меня оказал старый партиец, рабочий Ижевского завода, парторг нашего батальона. Он оценил мое поведение, морально поддержал. При приеме меня в члены ВЛКСМ он дал поручительство. Он охарактеризовал меня как идейного человека, преданного родине. Он оказал, что другой на моем месте, имея такую биографию, как я, может быть, перешел бы на сторону врага, а я был в окружении я не изменил родине.

В январе наш стройбатальон перекинули к берегам Ладожского озера. Там мы строили укрепления. Стояли сорокаградусные морозы. Песчаный грунт промерзал на глубину метра. Нужно было ломом долбить по крохам эту мерзлую землю. Потом на машинах нас перевезли на противоположную сторону Ладоги. Там было начато строительство железной дороги, получившей название «дороги жизни». Мы участвовали в строительстве этой дороги. Она была построена быстро, и Ленинград получил возможность улучшить снабжение. После окончания строительства дороги нас обратно перевезли для строительства укреплений под Ленинградом. Голод и тяжелая физическая работа довели меня до тяжелого состояния — тяжелая форма истощения организма и цинга. Все тело покрылось черными пятнами. Тяжелые сорокаградусные морозы января 1941 года тоже сделали свое дело — у меня были обморожены ноги. Язвы от обморожения потом сочились многие годы. Батальонный врач, видя такое мое тяжелое состояние, сжалился и послал меня в госпиталь. Из госпиталя меня опять послали на переформирование в Ленинград на ул. Карла Маркса, где я уже однажды находился. Шел уже май 1942 года.

По прибытии на ул. К. Маркса, в запасной полк, я узнал, что здесь опять концентрируют поляков. Тут оказались уже знакомые поляки из стройбата. В конце мая нас, поляков, переправили через Ладожское озеро, погрузили в теплушку и куда-то повезли. Сопровождавший нас командир, русский,

 

держал в секрете предписание. Ехали мы несколько суток, и привезли нас в г. Котлас. Повели, как оказалось, в военкомат. Нас было около 30 человек. Командир в г. Котласе подвыпил и проболтался, что нас привезли для передачи в армию Андерса. По договоренности с эмигрантским польским Правительством в Лондоне на территории СССР под руководством генерала Андарса формировалась польская армия, или дивизии. Но мы прибыли поздно. Оказалось, что к этому времени Андерс со своей дивизией через Иран покинул Советский Союз, не захотели воевать на советско-германском фронте. Его намерением было воевать на западном фронте у союзников. Так я не попал в армию генерала Андерса. Нас, всю группу, в начале июня 1942 года демобилизовали в запас до особого распоряжения. Выдали военные билеты.

Связь с Верой была потеряна. Я не знал, жива ли она, эвакуировалась ли из Ленинграда? Но какая-то интуиция мне подсказывала, что она может быть в Архангельске, где окончила школу и где жили ее родители и родные. В солдатском медальоне у меня был записан ее архангельский адрес. Еду в Архангельск. В Архангельске иду по адресу Веры, надеясь, что если Веры нет, то родные окажут, жива ли она и где находится. И опять моя интуиция не подвела меня. Пришел в дом на ул. Карла Маркса, 34, кв. 3. Это оказался флигель во дворе. Звоню, открывает мне дверь маленькая пожилая женщина. Я представляюсь ей. Это была мать Веры, я ее узнал по карточкам, которые мне Вера показала перед войной в Ленинграде. Она обрадовалась, позвала отца. Тут же оказалась и сестра Веры—Валя. Встретили меня как родного сына Они, конечно, знали о моей дружбе с Верой. Оказалось, что Вера жива. В марте 1942 года она, еле живая, добралась до родительского дома. Университет в марте 1942 г. эвакуировали в г. Саратов. Но Вера, находясь в тяжелом состоянии, на грани полного истощения, не поехала в Саратов, а в Вологде пересела на архангельский поезд и вернулась в родительский дом. В Архангельске тоже было плохо ею снабжением, но общими усилиями родных Веру подкрепили. Она начала поправляться. Вместе со своей подругой Зоей они устроились на теплоход-госпиталь, который должен был перевозить раненых. Но этот речной госпиталь стоял в запасе. Кормили санитарок очень хорошо. Так что это было для того времени вроде хорошего санатория. Теплоход-госпиталь стоял в Архангельском порту, и Вера могла часто приходить к родителям. В момент, когда я заявился, ее не было дома. Но вскоре она пришла. Нашей радости не было конца. Мы рассказывали о своих мытарствах. К моему появлению Вера настолько поправилась, что выглядела почти как перед войной,

 

Должен сказать, что я явился а семью Лидиных в неприглядном виде. Был одет в старое обмундирование, которое, можно сказать, сыпалось. На ногах были солдатские ботинки с обмотками. Родители Веры предложила мне сбросить всю эту одежду. Дали новое белье. Отец дал мне один из своих костюмов, который оказался вполне подходящим. Так я снова приобрел гражданский вид. У меня хранилась расписка о сдаче паспорта при поступлении в Армию Народного Ополчения в Ленинграде. С этой распиской и военным билетом я пошел в паспортный стол для получения паспорта. Все было в порядке. Паспорт я получил. Бабушка Веры, Валентина Капитоновна, мать отца Веры, предложила мне поселиться в мезонине — вышке дома, которым она владела. Этот дом был расположен фасадом на улицу, основной дом Лидицых. Я прописался по ее адресу. Документы все были в порядке, нужно было искать работу. В Архангельске было два института — педагогический и лесотехнический. Совершенно случайно мне пришлось столкнуться с профессором, заведующим кафедрой электротехники Архангельского лесотехнического института, как говорится, на «ловца и зверь бежит». Ему нужен был лаборант на кафедру, и он предложил мне работу лаборанта. Так как я был физик, то эта работа для меня была подходящей. Я получил продовольственные карточки. А это в то время означало возможность жить.

Обсуждая с Верой дальнейшие планы, мы приняли, можно сказать, стратегическое решение — продолжать учебу. Пошли в Архангельский педагогический институт зондировать возможность поступления в институт для продолжения учебы на ГЦ курсе физико-математического факультета института. В институте было мало студентов. На курсе физмата к моменту нашего прихода оказались только 2 студентки. Декан факультета Алиса Христиановиа Дрихель с радостью нас приняла на ll курс. Институт был 4-годичным.

Итак, можно было продолжать учиться. Через 2 года мы могли уже получить дипломы о высшем образовании. Я учился и продолжал некоторое время работу в Лесотехническом институте. Но с Лесотехническим институтом в августе 1942 года случилась трагедия. Немцы сделали налет на Архангельск. Набросали зажигалок, и несколько зажигалок попало в институт, на правое крыло, где была расположена кафедра электротехники. Верхние этажи правого крыла сгорели, а нижние залили водой при тушении пожара. Все моторы и генераторы были сняты с мест и вынесены на улицу. Это ценное оборудование было спасено. Потом я один втаскивал, пользуясь «рычагами Архимеда», это тяжелое электрооборудование обратно и устанавливал его на место. Все установки стали работать.

 

Но приближалось время начала занятий в институте. Меня больше тянуло к педагогической работе, и я решил оставить кафедру электротехники Лесотехнического института и перейти на преподавательскую работу, которую легче, как мне казалось, совместить с учебой в пединституте. И, кроме того, я приобретал опыт педагогической работы.

Недалеко от нашего дома, где мы жили, был расположен строительный техникум. Там нужен был преподаватель физики. Итак, я некоторое время, 1942—1943 годы, преподавал физику студентам строительного техникума.

Учились мы с Верой хорошо. Хотя мы кончили только 2 курса физфака Ленинградского университета, но даже за эти 2 года был заложен хороший фундамент нашего образования. Мы были способными студентами и на физико-математическом факультете Архангельского пединститута. Правда, этот факультет имел математический уклон. Но это не беда, физику мы знали итак хорошо. Настолько хорошо, что зав. кафедрой физики Петр Петрович Покатило предложил мне и Вере на V курсе работу ассистентов—преподавать на младших курсах физику. Не было кадров. И мы, будучи студентами V курса, целый год читали лекции и вели лабораторные занятия на младших курсах института. Преподавательскую работу а строительном техникуме я оставил.

В период 1943 — 1944 годов произошел ряд событий в моей жизни.

Однажды в 1943 году меня вызывают в военкомат. Опять начали собирать поляков, но на этот раз для отправки в польскую дивизию им. Костюшко—формировалась армия Войска польского под руководством генерала Берлинга. Иду на комиссию. Комиссия забраковала меня по состоянию здоровья, оставались еще тяжелые последствия истощения организма и цинги, перенесенные во время ленинградской блокады. Кроме того, я оказался не тем поляком, они собирали поляков, попавших а СССР в 1939 году. На мне еще висело «пятно» сына «врага народа». Об этом мне пришлось сказать на комиссии, отвечая на вопросы, как я оказался в СССР. Мне вернули военный билет и больше а военкомат не вызывали.

Перенесенная ленинградская блокада, перенесенное истощение долго давали о себе знать. Я многие годы, вплоть до 1947 года, отмены карточной системы, чувствовал все время голод. Это ужасное состояние — чувствовать все время голод. Но так было.

29 сентября 1943 года мы с Верой сочетались законным браком. Вера стала моей женой, Верой Владимировной Рачинской.

Но декабря 1944 года у нас родилась дочь Елена, желан-

 

ный ребенок. В 1943 поду приехала ко мне моя мать, освободившись яз заключения. И вот мы сначала втроем, а потом вчетвером жили в маленькой комнатушке я а вышке бабушкиного дома. Мама всецело отдалась выхаживанию маленькой внучки. Росла красивая девочка, очень похожая на меня.

Окончание войны в мае 1946 года мы встретили на той же вышке. Кончился тяжелый военный период моей жизни, вернее, нашей жизни. Наступили новые времена.

Передо мной стояла дилемма: остаться навсегда в Архангельске на преподавательской работе в пединституте или не останавливаться на полпути, а двигаться дальше а настоящую науку. Желание стать ученым-физиком никогда, начиная со школьных лет, не покидало меня. Я чувствовал, что полученное мною кусочное (физфак университета и физмат пединститута) образование недостаточно. Не было полного удовлетворения. Можно было поступать снова а университет. Вероятно, восстановили бы меня, но у меня уже семья: жена, мать, ребенок. Я решил избрать другой путь — попытаться поступить в Москве в аспирантуру. В Москве жил родной дядя Веры—Георгий Дмитриевич Лядян—можно было надеяться на пристанище на первое время.

Я уже неоднократно отмечал, что имел пристрастие к атомной физике. Появился учебник Э. В. Шпольского «Атомная физика». Я узнал, где работает Э. В. Шпольокий. Оказалось, что он работает в Московском педагогическом институте им. В. И. Ленина. В июле 1845 года я во время отпуска, поехал в Москву поступать в аспирантуру. Пришел к профессору Эдуарду Владимировичу Шпольскому. Он заведовал кафедрой атомной физики. Рассказал ему о своих данных, о своем образовании, у кого работал. Кстати, я забыл об этом написать раньше, что в Ленинградском университете последний год перед войной я работал лаборантом у известного физика-ядерщика Бориса Сергеевича Джелепова в НИФИ ЛГУ, посещал различные семинары по атомной физике, которые проводились при НИФИ. Шпольский и хорошо знал профессоров Т. П. Кравца и Б. С. Джелепова. Видимо, я ему понравился своей целеустремленностью, и он согласился взять меня к себе в аспирантуру кафедры. Я начал сдавать вступительные экзамены. Сдал их, и, казалось бы, все было в порядке. Но возникло затруднение. Пединститут не обеспечивал аспирантов общежитием. У дяди Юры (Г. Д. Лидина) была маленькая квартира. Там можно было на время остановиться, но жить длительное время нельзя. Нужно было что-то предпринимать. Я стал искать аспирантуру с предоставлением общежития. Какая-то неведомая сила вела меня по пули жизни. Еще до войны, когда я жил с родителями, отец неоднократно упоминал Тимирязевскую сельскохозяйст-

 

венную академию. У него была даже мысль отправить брата Геню туда учиться. Почему-то я вспомнил о Тимирязевской академии. И опять какая-то интуиция подсказала мне, чтобы я поехал в Тимирязевскую академию, может быть, в ней есть возможность устроиться в аспирантуру кафедры физики. Я хорошо знал учебник по физике для вузов В. А. Михельсона, узнал, что В. А. Михельсон работал в Тимирязевской академии, заведовал кафедрой физики. Мысль работала целеустремленно. За мыслью — действия.

Еду в Тимирязевскую академию. Иду на кафедру физики. Главное здание академии, 10-й корпус. Кафедра физики оказывается на втором этаже. Поднимаясь по лестнице, иду в направлении кафедры. Навстречу мне идет моложавый, невысокого роста мужчина. Спрашиваю, где находится заведующий кафедрой физики. Он отвечает: «Я заведующий кафедрой физики, что Вы хотите?» Я сказал, что хочу узнать о возможности поступления в аспирантуру или на работу ассистентом. «Пойдемте со мной в кабинет»,— сказал он. Я еще не знал, кто же этот мужчина, зав. кафедрой физики. В кабинете он подробно меня расспросил о моем образовании работе. Я тоже ему сказал, что во время учебы на физфаке Ленинградского университета работал лаборантом у профессоров Т. П. Кравца и Б. С. Джелепова. То, что я интересуюсь атомной и ядерной физикой, по-видимому, привлекло его внимание. Он сказал, что может взять к себе а аспиранты, что ему нужен именно такой человек, как я, он хочет организовать в академии работы по применению изотопов в биологии и сельском хозяйстве, ему нужен физик-ядерщик. Попросил, чтобы я подождал в кабинете, а он пойдет к ректору посоветоваться. Оказалось, что ректор и ректорат были в атом же здании рядом с кафедрой физики, на том же, втором этаже. Ректором в то время был известный ученый, специалист по экономической статистике, академик В. С. Немчинов. Зав. кафедрой физики недолго был у ректора и вскоре вернулся в кабинет. Сказал, что все в порядке, ректор дает общежитие и дает добро на прием в аспирантуру кафедры физики. Еще одно важное обстоятельство. Ректор разрешил вступительные экзамены, которые я сдал в Московском пединституте, зачесть, так что второй раз их сдавать не было необходимости.

Заведующий кафедрой диктует мне заявление. Пишу заявление на имя ректора под его диктовку. Он диктует: «На основании договоренности с зав. кафедрой физики профессором Д. Д. Иваненко...» Боже мой, к кому я попал? Это тот самый Иваненко, который предложил протонно-нейтронную модель атомного ядра. Я знал хорошо фамилию этого крупного ученого еще в школе я а университете. Фатально, но

 

факт. Передо мной был ученый с мировой известностью — Дмитрий Дмитриевич Иваненко. И вот судьба свела меня с ним. Все формальности зачисления были проведены быстро. Я всегда был высокоорганизованным и оперативным человеком. Никогда ничего не откладывал. Что можно сделать — делал тотчас.

Итак, в сентябре 1945 года я был зачислен в ТСХА аспирантом кафедры физики. Телеграфирую Вере. Посылаю заявление об отчислении меня из Архангельского пединститута в связи с поступлением в аспирантуру. Как рассказывала Вера, там не очень хорошо встретили эту новость. Заставили Веру выполнять мою нагрузку. Некому было работать. Вера вынесла эту тяжесть.

Нужно было приниматься за дело, и дело непростое. Прежде чем организовать работу по применению радиоактивных изотопов в химии, биологии и сельском хозяйстве, нужно было смонтировать, создать установку для регистрации радиоактивности. Такой установкой должен был быть так называемый счетчик Гейгера-Мюллера, счетчик частиц излучения, испускаемого радиоактивными изотопами. Такой счетчик частиц я видел в лаборатории Б. С. Джелепова в НИФИ Ленинградского университета еще до войны. Но сейчас у меня не было схем. Нужно было добывать где-то схемы. Д. Д. Иваненко привлек к работе своего знакомого ядерщика А. С. Завельского, который работал в Гиредмете (Институт редких металлов). Институт занимался проблемой получения естественно-радиоактивных элементов, и там были установки для регистрации радиоактивности. А. С. Завельский дал мне схему счетчика Гейгера-Мюллера, но она показалась мне сложной. Я решил поехать на кафедру физики в Московский университет. Там в физическом практикуме была установка счетчика. Это мне подсказал мой товарищ по университету Н. П. Богачев, который оказался в Москве и учился на физфаке на специальном отделении ядерной физики. Кстати, я стал посещать лекции на этом отделении. Мне ведь нужно было готовиться к аспирантскому экзамену по ядерной физике. На этом же отделении учился другой мой товарищ по Ленинградскому университету Вадим Скляревский. Нельзя забывать, что это был еще 1946 год. Для работы нужны были материалы, радиодетали. Все это нужно было с большим трудом доставать.

На кафедре физики университета, узнав кто я, откуда и что хочу, отнеслись ко мне со вниманием. Я скопировал предоставленную мне радиосхему счетной установки. Для регистрации электрических импульсов, возникающих в счетчике при прохождении ионизирующих частиц, нужна была усилительная и преобразующая импульсы радиосхема. Именно та

 

кую схему я и получил. Но для счета импульсов нужен был еще электромеханический счетчик-нумератор. Нужно было добыть такой счетчик. На кафедре физики университета мне сказали, что они добыли такой счетчик-нумератор у одного пожилого мужчины, работавшего на телефонной станции. Когда-то, еще до революции, такие счетчики устанавливали на телефонных станциях, считали число телефонных разговоров. Дали мне адрес этого человека, у которого, может быть, сохранился какой-нибудь счетчик. Я поехал к нему. У него оказался последний поломанный счетчик, но механическая часть была в порядке. Не было стрелки, повреждены были катушки электромагнита. Но это все поправимо. Я отремонтировал счетчик-нумар. Он считал импульсы напряжения. Это легко можно было кпроверить, подавая импульсы от батареи. В декабре мною была закончена работа по монтажу счетной установки. Был сделан сам счетчик Гейгера-Мюллера. Этому меня научил А. С. Завельский. Я собрал радиосхему, подключил счетчик-нумератор на выходе. Первый мой счетчик относился к типу несамогасящихся счетчиков. Газонаполнителем был воздух. С помощью вакуумного насоса и форвакуумной установки я начал откачивать воздух из трубки Гейгера-Мюллера. При некотором разряжении счетчик должен был начать считать частицы.

И вот наступил потрясающий момент — счетчик начал считать частицы. Сначала это был так называемый фон счетчика — регистрация частиц космического излучения и излучения рассеянных естественно-радиоактивных изотопов. Но когда я поднес к счетчику пробирку с окисью урана (дали мне в Гиредмете), счетчик начал, «захлебываясь», считать излучение урана (излучение урана-238 и дочерних изотопов этого радиоактивного семейства). Трудно передать на словах чувство победы в обладании явлением природы. Итак, в конце декабря 1945 года в академии заработала первая установка для регистрации радиоактивности. Можно было двигаться дальше. Я провел ряд исследований на этой установке. Изучал режим ее работы, счетные, рабочие характеристики. Сделал попытку создать самогасящийся счетчик Гейгера-Мюллера. Для этого нужно было ввести в газовое пространство счетной трубки пары этилового спирта. Попытка удалась, и счетчик мог работать в режиме самогаеящегося счетчика.

Мой успех стал известен ректору. Он сам пришел посмотреть работу счетной установки.

Но моя жизнь была неустронной—семья оставалась в Архангельске. Нужно было хлопотать перед ректором, чтобы мне дали в общежитии и&мяату, и я мог бы привезти к себе семью.

 

Задача была дерзкая и трудная. Семьи аспирантов не обеспечивались жилплощадью. Благодаря содействию Д. Д. Иваненко, которого ректор очень ценил как крупного ученого, да и глубокому пониманию значения нашей работы со стороны самого ректора В. С. Немчинова, мне дали комнату в общежитии № 3 Тимирязевской академии, Лиственничная аллея, 16, комн. 48, в так называемом «профессорском тупике». Это был действительно коридорный тупик с отдельным входом. В этом тупике жили профессор Д. Д. Иваненко, профессор В. А. Дыман, (потом жила семья Савичей и других преподавателей академия. В июле 1946 года ко мне приехала вся моя семья из Архангельска. И как я смог добиться этого, я сам иногда поражаюсь, откуда у меня брались силы, настойчивость и воля. Большое дело было осуществлено — смонтирована установка, семья со мной.

Жена по приезде в Москву устроилась на работу ассистентом кафедры физики в Московском институте механизации и электрификации сельского хозяйства и проработала в этом институте почти до самой пенсии до 1974 года. Ушла немного раньше с работы — родился второй внук.

В применении метода изотопных индикаторов, или фигурально — метода меченых атомов, были заинтересованы многие кафедры академии: химические, биологические и сельскохозяйственные. Метод меченых атомов позволял прослеживать пространственно-временной .и химический путь химических элементов и их соединений в различных системах: химических системах, в почвах, в растениях, в микроорганизмах, в животных. Для начала работы то применению метода нужно было искать партнеров. На первых порах такими партнерами оказались: кафедра физиологии животных (профессор К. Р. Дикторов), кафедра агрохимии (в то время доцент В. М. Клечковский) и кафедра физической и коллоидной химии (профессор Е. Н. Гапон). У профессора К. Р. Викторова была аспирантка Е. И. Луферова, которая непосредственно была заинтересована в использовании метода меченых атомов в изучении липидного обмена у животных. На кафедре агрохимии в совместной работе были заинтересованы аспиранты В. М. Клечковского: В. Б. Багаев, Н. В. Каширкина, Г. М. Жердецкая. Профессор Е. Н. Гапон как физико-химик предложил мне самому заняться применением метода радиоактивных индикаторов в изучении динамики адсорбции и хроматографических процессов.

Кроме счетной установки, вторым условием для начала работ было получение самих радиоактивных изотопов. Д. Д. Иваненко, используя свои связи с физиками-ядерщиками, организовал снабжение радиоактивными изотопами, а таким первым изотопом был радиоактивный изотоп фосфора Р, по

 

различным каналам. Первым каналом была лаборатория № 2 АН CССP (или «лабдва», так ее называли в разговорах), руководимая И. В. Курчатовым. Нужно сказать, что И. В. Курчатов очень заинтересованно отнесся к мирному использованию атомной техники и оказал большое содействие. Он дал указание руководителю циклотронной лаборатории организовать получение фосфора-32. Этот изотоп можно было получать двумя путями: облучением стабильного фосфора пучком ускоренных дейтеронов млн облучением стабильного фосфора нейтронами по реакции захвата нейтрона. На технологии сейчас в этом очерке нет смысла останавливаться. Второй циклотрон в Союзе работал в Ленинграде в Радиевом институте. Он был построен и запущен еще до войны. После окончания войны его запустили в работу вновь. Это был второй канал получения фосфора-32. Вскоре появился третий канал. B биофизической лаборатории АН СССР введен в действие небольшой .циклотрон, который мог производить радиоактивные изотопы для медицинских целей. Руководил этой лабораторией Г. М. Франк, один из организаторов биофизики в нашей стране.

На базе лаборатории № 0, потом был организован Институт атомной энергии, который теперь носит имя И. В. Курчатова. Это была с самого начала секретная организация. Теперь это уже не секрет, что И. В. Курчатов возглавлял программу создания в нашей стране атомного оружия. Слово И. В. Курчатова, несмотря на секретность его предприятия, было законом. И хотя мы с Д. Д. Иваненко не были оформлены для секретной работы, он нас принимал, давал мне пропуск в институт, когда я приезжал за облученной мишенью. Для получения фосфора-32 использовал я и Радиевый институт. Там мне однажды очень хорошо облучили трифенилфосфат нейтронами. По методу Сцилларда-Чалмерса я смог получить хороший препарат фосфора-32 с низким содержанием носителя (фоофора-32). Готовые растворы радиоактивного фосфора давал мне Г. М. Франк. Как только они получали готовую порцию радиоактивного фосфата, они делились со мной этим препаратом.

Была проведена серия опытов с фосфором-32 над животными (крысами) аспиранткой Е. И. Луферовой. Аспиранты В. Б. Багаев, Н. В. Каширкина и Г. М. Жердецкая провели под руководством В. М. Клечкотокого первые агрохимические исследования. В 1947 поду в «Докладах АН СССР» появилась совместно с В. М. Клечковским и В. Б. Батаевым первая наша статья о распределении фосфора в растениях фасоли при различных уровнях фосфорного (питания.

В 1947 году я начал под руководством Е. Н. Гапона опыты по изучению динамики ионного обмена с применением ме-

 

ченых фосфат-ионов. Так нами был предложен метод, который мы назвали радиохроматографическим — сочетание метода радиоактивных индикаторов с хроматографией. Исследования в области радиохроматопрафического метода — тема моей кандидатской диссертации.

Когда мы начинали работу по применению метода радиоактивных индикаторов, никаких секретных условий работы не ставилось. Мы их считали несекретными, сугубо гражданскими, мирными. Это была наука. Мы исследовали природные процессы. Однако уже в 1947 году, а может быть даже в конце 1946 года, на нашу работу, можно сказать, нашла туча Видимо, И. В. Курчатов решил привлечь к своему предприятию медиков и аграрников в целях изучения проблем последствий ядерного взрыва, изучения биологического действия радиации на человека, растения, изучения миграции и распределения осколочных радионуклидов в организмах животных м человека, а также в почвах и растениях. Руководили всеми работами по созданию атомного оружия я разработке противорадиационных мероприятий оборонные ведомства.

Можно предположить, что по указанию И. В. Курчатова а Тимирязевской академии было решено в правительственных сферах создать специальную лабораторию Ее потом назвали биофизической Как мы с Д. Д. Иваненко вскоре поняли, а потом это стало яоно я так, что лаборатория будет сугубо секретной И тут наступила для нас с Д. Д. Иваненко неприятная пора. Мы поняли, что нас с яим хотят отстранить от участия в работе биофизической лаборатории. Видимо, мы, по анкетным и другим данным, не подходили для секретной работы. В отношении моего учителя и меня совершилась самая настоящая подлость. Нас фактически отстранили от работы, связанной с организацией биофизической лаборатории.

В. М. Клечковский и его два приятеля с кафедры агрохимии А. И. Шестаков и И. В. Гулякин, а также примкнувший к ним доцент кафедры физики С. П. Целнщев начали организацию биофизической лаборатории без нас Им нужно было начинать развертывание работ по выполнению правительственного задания на пустом месте Счетной установки у них не было. Она была у меня. И вот что они проделывают. Летом 1946 года я уехал во время отпуска по путевке в санаторий. Чья была идея из указанной группы четырех, я не знаю, но когда я возвратился из отпуска, то увидел, что моя установка разобрана и главные ее части, в частности счетчик-нумератор, унесены. Негодованию моему не было предела. Было подлостью то, что группа четырех не вступилась за профессора Д. Д. Ивавенко—главного организатора атомного направления в академии. По справедливости он должен был

 

стать во главе биофизической лаборатории. Но есть люди, которые умеют загребать жар чужими руками. Во главе биофизической лаборатории был поставлен В. М Клечковский. Вторая подлость этой группы — разборка моей установки. Д. Д Иваненко пришлось приложить много усилий, чтобы С. П. Целищев возвратил мне счетчик-нумератор, без которого моя установка ни на что не годилась

Что же делать дальше? Пришлось дальше работать без партнеров, самостоятельно.

Спасибо Е. Н. Гапону, который моральной интеллектуально поддержал меня.

Е. Н. Гапон был приятелем Д. Д. Иваненко. Оба они из Полтавы. В 1932 году работали в Харьковском физико-техническом институте. Именно в то время они практически одновременно высказали идею о протонно-нейтронной модели ядра. Д. Д. Иваненко обосновал ее теоретически. В литературе отмечалось, что авторами протонно-нейтронной модели атомного ядра являются Д. Д. Иваненко и Е. Н. Гапон. Именно Е. Н. Гапон был инициатором приглашения Д. Д. Иваненко на заведование кафедрой физики в Тимирязевской академии в 1944 году. Д. Д. Иваненко и Е. Н. Гапон были хорошими друзьями. Е. Н. Гапон умер в 1950 году, в возрасте 45 лет. Это была большая потеря для академии. Е. Н. Гапон был крупным ученым физико-химиком. Внес крупный вклад в развитие теории ионного обмена, электрохимической теории, теории динамики сорбции и хроматографии. Д. Д. Иваненко жив, работает на кафедре теоретической физики на физфаке МГУ. Сейчас, когда я пишу эти строки, ему 84 года. Он бодр, энергичен и деятелен, как всегда.

Е. Н. Гапон сыграл, можно оказать, наравне с Д. Д. Иваненко решающую роль в моем научном становлении. Им я обязан всем. Е. Н. Гапон дал мне идеи по применению метода радиоактивных индикаторов в хроматографии.

Е. Н. Гапон разработал совместно с супругой Т. Б. Гапон теорию динамики ионного обмена. Речь шла об образовании хроматографнческих зон в колонках ионообменного сорбента и распределении ионов вдоль колонки Необходима была экспериментальная проверка теории только с помощью метода радиоактивных индикаторов можно было экспериментально проследить распределение ионов непосредственно в колонке сорбента на разных стадиях динамики сорбция. Такие эксперименты еще никто не выполнял. Мы изучали динамическое распределение меченых фосфат-ионов в колонках анионно-обменной окиси алюминия. Был использован тот же фоофор-32.

Я довольно быстро набрал экспериментальный материал. Освоил нужную литературу и написал кандидатскую диссер-

 

тацию. Но с защитой ее возникли большие трудности. Диссертация была представлена на соискание ученой степени кандидата химических наук. Но один из оппонентов, профессор И. Н. Заозерский, написал в отзыве, что мне нужно присвоить ученую степень де химических, а физико-математических наук, учитывая, что я имею физико-математическое образование. В принципе тут трудно было возражать. Диссертация была на стыке наук. Но дело в том, что академия не имела трава присуждения ученых степеней кандидатов физико-математических наук. Нужно было хлопотать в BAK e о специальном разрешении на защиту на ученую степень кандидата физико-математических наук. На все это шло время. А мое положение было трудным. Кончился мой аспирантский юрок.

В 1948 году случилась еще одна беда. Как известно, в том году прошла так называемая августовская сессия ВАСХНИЛ, на которой Т. Д. Лысенко, этот шарлатан и мракобес от науки, раагромил крупнейшее направление в биологам — хромосомную теорию наследственности, шли так называемый морганизм-вейсманизм. В земледелии возрождалась травопольная система земледелия В. Р. Вильямса.

Последствия августовской сессии воем известны. Начались гонения на противников Т. Д. Лысенко и В. Р. Вильямса. Убрали с должности ректора Тимирязевской академии академика В. С. Немчинова. Он упорно защищал хромосомную генную теорию наследственности. На августовской сессии ВАСХНИЛ В. C. Немчинов говорил, что хромосомная теория наследственности — это жемчужина современной биологии. Из академии были уволены профессор А. Р. Жерак, заведовавший кафедрой генетики, профессор Б. А. Голубев, декан факультета агродиммиипочвоведения, и некоторые другие. Среди этих других был Д. Д. Иваненко. Нужно сказать, что Д. Д. Иваненко для определенной группы ученых академии был неугодным человеком. По своему характеру он был заносчивым человеком, пренебрежительно относился к некоторым партийным работникам, непримиримые отношения у него сложились с проректором по учебной работе профессором К. А. Ивановичем. В то же время Д. Д. Иваненко пользовался большим уважением и авторитетом у ректора В. С. Немчинова, что вызывало, видимо, зависть у некоторых. Я предполагаю, что роковую роль в увольнении Д. Д. Иваненко после августовской сессии ВАСХНИЛ сыграл К. А. Иванович. Всем известно было, что Д. Д. Иваненко и Е. Н. Гапон активно защищали хромосомную теорию наследственности, пропагандировали ее. Д. Д. Иваненко организовал в 1946 году биофизический семинар. На нем подробно рассматривалась книга одного из основателей квантовой механики

 

Шрёдингера «Что такое жизнь». В книге Шрёдингера давалась квантовая интерпретация теория генов.

Итак, мой дорогой учитель Д. Д. Иваненко ушел из академии. Мне потом стало известно, что К. А. Иванович настаивал, чтобы и меня убрали из академии. Положение мое было очень сложное. Но, как говорится, мир не без добрых людей. И они не дали меня в обиду. Во-первых, защитил меня заведующий кафедрой физики А. И. Шугар. Вообще он был старым работником этой кафедры. Работал доцентом еще до прихода Д. Д. Иваненко в академию. А. И. Шугар был очень порядочным человеком. Несколько месяцев я был без работы. Не получал ни стипендии, ни, зарплаты. А. И. Шугар пожалел меня и зачислил на кафедру физики старшим лаборантом. Защитил меня и новый ректор академии В. Н. Столетов. К. А. Иванович не подписал мое заявление о зачислении старшим лаборантом кафедры физики, а В. Н. Столетов подписал. Фактически я стал выполнять на кафедре физики обязанности ассистента, вел занятия, и даже А. И. Шугар поручал мне чтение лекций. Лекции я читал хорошо, и это я ценил. Благодаря помощи А. И. Шугара и В. Н. Столетова, я уцелел, смог продвигать дело с защитой своей диссертации. Моральную поддержку мне оказывал также Е. Н. Гапон, который после августовской сессии ВАСХНИЛ, к счастью, не был репрессирован.

Должен сказать, что многие ученые академии, видимо, боясь репрессий или преследования, вели себя непорядочно. Многие переметнулись на сторону Т. Д. Лысенко. Сам Т. Д. Лысенко стал заведовать в академия кафедрой генетики. Непорядочно вели себя и бывшие ученики Д. Н. Прянишникова — В. М. Клечковский, А. И. Шестаков и И. В. Гулявин. Они стали подыгрывать лысенковщине. Непримиримым противником лысенковщины остался профессор А. В. Петербургский. Непорядочность В. М. Клечковского, А. И. Шестакова и И. В. Гулякина проявилась и в том, что они не защитили Д. Д. Иваненко, хотя должны были быть обязаны ему всем своим положением. Ведь биофизическая лаборатория, которая дала им солидный кусок «хлеба», возникла благодаря первопроходчеству Д. Д. Иваненко и меня. Они знали и чувствовали свою вину. В этом меня убедили неоднократные беседы с В. М. .Клечковсним, который выражал «сожаление», что Д. Д. Иваненко ушел из академии, обещал помощь и содействие мне.

ВАК дал согласие на защиту моей диссертации в академии на ученую степень кандидата физико-математических наук. Но нужно было формировать ученый совет с приглашением физиков и нового оппонента-доктора физико-математических наук. На всю эту организацию ушло время. А тут еще

 

были неприятности, связанные с выселением милицией моей мамы за 101-й км из Москвы. В общем переживаний у меня было много.

Только в марте 1950 года я смог организовать ученый совет и защитить диссертацию. Защита прошла успешно. В ВАКе утверждение прошло тоже успешно. Я получил ученую степень кандидата физико-математических наук. При всех тех трудностях и перипетиях, которые мне пришлось преодолеть, это была крупная для меня победа.

Вспоминая прошлое, я должен отметить еще одного человека, который сыграл немаловажную роль в моей судьбе. Этим человеком был Г. М. Лоза. При ректорстве В. С. Немчинова он выполнял обязанности проректора по научной работе. С самого начала моей работы в академии он оказывал мне большое содействие. Не жалел денег на финансирование моей работы. К сожалению, его авторитет был не настолько велик, чтобы защитить Д. Д. Иваненко си меня во время организации биофизической лаборатории. Г. М. Лоза поддерживал меня, когда я был вынужден продолжать работу в одиночку.

В 1950 году в середине года вошла в академия в строй лаборатория искусственного климата. В ректорате решили передать эту лабораторию кафедре физиологии растений, которой заведовал доцент И. И. Гунар. Начали набирать штат лаборатории. И. И. Гунар по своей инициативе, возможно, не без влияния и согласия Г. М. Лозы, пригласил меня на должность старшего научного сотрудника лаборатории искусственного климата. Ему в лабораторию нужен был физик, да еще владеющий методом меченых атомов, который крайне необходим для физиологических исследований. Я очень благодарен И. И. Гунару. Годы работы с ним были одними из лучших на моем жизненном пути. Кроме меня, И. И. Гунар взял на должность старших научных сотрудников, еще двух кандидатов наук— В. М. Ломана и Е. Е. Крастину. Собралось эдрекрасное, дружное трио. Сколько у нас было энергии я инициативы. Мы дружно взялись за работу. Большая была проведена работа по освоению техники лаборатории искусственного климата. Оборудование этой лаборатории было вывезено из Германии. И нужно сказать, что академии удалось воссоздать эту лабораторию, к чести наших инженеров. Нам удалось освоить эту фитотронную технику. В. М. Леман и я решили пойти дальше и оборудовать лабораторию лампами дневного света. В то время еще не было достаточных научных обоснований в использовании искусственного освещения растений лампами дневного света. Применение искусственного света было необходимо для круглосуточной работы фитотрона, для создания режимов с различной дли-

 

ной светового дня, с различной освещенностью. Мы испытали различные способы освещения растений лампами дневного» света — вертикальные и горизонтальные рамки. Проведенные исследования показали полную пригодность ламп дневного света для освещения растений в любое время года. Оказалось возможным вообще выращивать хорошие растения целикам под искусственным светом. Так были заложены научные физиологические основы выращивания растений под искусственным освещением с помощью ламп дневного света. Результаты наших физиологических исследований приобрели технологическое значение для культуры закрытого грунта.

В 1950 году, благодаря развитию атомной науки и техники в нашей стране, возникли условия для широкого применения изотопной техники в различных отраслях народного хозяйства. Было организовано централизованное снабжение изотопами, радиометрической и дозиметрической аппаратурой. Это было большое достижение нашей советской науки и техники. Очень важно, что сам факт применения изотопов не накладывал грифа секретности на работу. Работы по мирному применению изотопов стали открытыми. Для меня это было хорошим предзнаменованием, ибо я всегда был противником засекречивания научных исследований, считал это засекречивание ужасной бессмыслицей. Только сейчас наше руководство осознает это. Секретность нанесла большой вред развитию нашей науки и техники. Она приводила к бесконтрольности закрытых работ, ограждала их от критики, но, конечно, была выгодна многим. За секретность люди получали дополнительные льготы.

Итак, наша лаборатория получила возможность организовать применение метода радиоактивных индикаторов в физиологических и биохимических исследованиях по открытой тематике. Была закуплена для этого необходимая аппаратура — установки Б-11 оказались очень надежными радиометрическими приборами. Были заказаны необходимые изотопы, которые вскоре начали нам поставляться. Можно было вовсю развернуть работы с применением метода меченых атомов.

Я продолжил радиохроматографические исследования. Метод бумажной радиохроматографии использовал для исследования продуктов фотооинтеза растений. Хроматография стала широко использоваться в работах лаборатории, в особенности широко (использовались методы колоночной и бумажной хроматографии. Метод радиоактивных индикаторов Е. Е. Крастина применила для изучения ритмических про-цессов в растениях. Теория физиологических ритмов растений разрабатывалась И. И. Гунаром. В лаборатории искусственного климата я первый начал организацию работы по измерению электрических биопотенциалов растений. Позднее это-

 

переросло в целое научное направление работы кафедры физиологии растений и лаборатория искусственного климата.

Мною было организовано также применение инфракрасной спектрометрии для измерения поглощения я выделения двуокиси углерода при фотосинтезе и дыхании растений.

Я разработал также метод герметических камер для изучения фотосинтеза и дыхания растений с применением меченной С двуокиси углерода.

Период работы в лаборатории искусственного климата был для меня очень плодотворным. Я постепенно продвигался в направлении защиты докторской диссертации.

После смерти Е. Н. Гапона мною были продолжены исследования по теории динамики сорбции и хроматографии. Я очень увлекся этой работой. Хорошее знание математики очень мне пригодилось. Большую роль в развитии этого направления моих paбот сыграло знакомство с Оскаром Моисеевичем Тодесом. С ним я близко познакомился на одной из конференций по хроматографии. Но я О. М. Тодеса знал еще с довоенных времен, когда я работал лаборантом в лаборатории фотохимии у Т. П. Кравца в НИФИ ЛГУ. О. М. Тодес неоднократно заходил в эту лабораторию к научным сотрудникам. Это был ученый с широким спектром научных интересов. По природе он был теоретиком, но его интересовали самые различные проблемы, в особенности проблемы химических технологий. Им был опубликован ряд работ no теории динамики сорбции и хроматографии.

В результате творческого сотрудничества с О. М. Тодеоом у нас родилось ряд работ по теории динамики ионообменной сорбции. Я также активно развивал теорию послойного расчета процессов динамической сорбции.

В 1955 году по материальным интересам и интересу к педагогической работе я подал документы на конкурс на вакантную должность доцента кафедры физики Московского института инженеров водного хозяйства (ныне Московский гидромелиоративный институт). Конкурс прошел, и я был зачислен доцентом кафедры физики института. В лаборатории искусственного климата я остался по совместительству на полставки в должности старшего научного сотрудника. В то время научные учреждения Тимирязевской академии по оплате труда научных работников относились к 3-й категории. Оклады были очень низкими. Старшие научные сотрудники, кандидаты наук получали 220 руб. Мое стремление к улучшению материального положения семьи было естественным.

Энергии у меня было много. В 1957 году я взялся за оформление докторской диссертации. К середине 1998 года она у меня была готова. Я решил защищать диссертацию на соискание ученой степени доктора химических наук. Получил

 

разрешение ВАКа на эту защиту. Ведь у меня была ученая степень кандидата физико-математических наук.

В ноябре 1958 года на ученом совете факультета агрохимии и почвоведения я защитил диссертацию на соискание ученой степени доктора химических наук. Тема диссертации: «Исследования в области методов радиоактивных индикаторов и хроматографии и их применения в агробиологии». Это было обобщение всех моих работ за период 1946—1958 годов. Защита прошла успешно. В июне 1959 года ВАК утвердил меня в искомой ученой степени доктора химических наук. Мне исполнилось 38 лет. Я был еще молод.

В 1956 году матери разрешили вернуться из высылки в Москву, а в 1958 году она была полностью реабилитирована. Наша семья опять была в полном сборе.

Теперь я хочу описать ряд событий и обстоятельств, происходивших одновременно в период подготовки и защиты мною докторской диссертации.

Еще в 1955 году на базе лаборатории искусственного климата мною была организована подготовка специалистов по атомной технике в биологии и сельском хозяйстве. Это была и индивидуальная, и курсовая подготовка. Работы Тимирязевской академии по применению атомной техники в биологии и сельском хозяйстве приобрели мировую известность. На базе лаборатории искусственного климата уже в 1950 году были организованы работы я других кафедр академии по применению метода меченых атомов в биологических и сельскохозяйственных исследованиях. Такие работы были начаты и на других кафедрах—агрохимии, физиология животных. Однако все эти работы проводились в не приспособленных в санитарно-гигиеническом отношении помещениях, в том числе и в лаборатории искусственного климата. В таких помещениях нельзя было организовать подготовку кадров и обучение студентов в широких масштабах. В период 50-х годов ректором академии был Г. М. Лоза. Он хорошо понимал логику развития атомной техники в академии. Он решил создать в академии специальную радиоизотопную лабораторию в качестве общеакадемической базы для учебной и научной работы по применению изотопов в сельском хозяйстве.

Ректор Г. М. Лоза решил организовать радиоизотопную лабораторию на базе бывшей спецхимлаборатории, потерявшей актуальное значение. Эта лаборатория была создана еще в военное время при кафедре неорганической химии. Заведовал лабораторией доцент кафедры неорганической химии Ф. П. Платонов. Лаборатория в военные годы занималась изготовлением зажигательных боеприпасов для партизанских отрядов, действовавших в тылу врага. Научное направление

 

лаборатории — изучение действия отравляющих веществ на растения. Ясно, что это направление не имело научной и практической актуальности. Ректор поручил Ф. П. Платонову, не имеющему никакого опыта работы по радиоизотопной тематике, переориентировать лабораторию (а она имела немалый штат) на новое, атомное направление. Под лабораторию был отдан весь правый цокольный этаж 6-го учебного (химического) корпуса. В этих помещениях, кроме спецхимлаборатории, располагались складские помещения и стеклодувная мастерская. Общая площадь, отданная под радиоизотопную лабораторию, составляла около 700 м². Определенный интерес к созданию радиоизотопной лаборатории имела биофизическая лаборатория. Сама биофизическая лаборатория расположилась в 1946 году в одном из отсеков кафедры агрохимии. Помещения были недостаточными. Условия работы там были неважными. Ясно, что им хотелось приобрести дополнительные помещения.

В планировке помещений радиоизотопной лаборатории и их сантехническом и другом оборудовании принял участие представитель биофизической лаборатории С. П. Целищев. Но в определенный момент Ф. П. Платонов, да и профессор И. Н. Заозерский с кафедрой, поняли, что биофизическая лаборатория хочет завладеть радиоизотопной лабораторией. Они решили противиться этому. И вот у них созрела мысль пригласить меня для сотрудничества с ними. Они, конечно, знали о моем антагонизме к деятелям биофизической лаборатория. Эту идею поддержал ректор Г. М. Лоза. А может быть, и сам Г. М. Лоза подал эту идею. Не знаю. Это был 1957 год. К этому времени я перешел с совместительства в лаборатории искусственного климата на совместительство на кафедре физики академии — на полставки доцента.

В ректорате состоялось совещание, на котором научное руководство радиоизотопной лабораторией было поручено мне. Ф. П. Платонов оставался административным заведующим лабораторией. Пока я остался на работе в академии по совместительству. Только перешел с совместительства на кафедре физики на совместительство на кафедре неорганической химии. Начал организовывать учебную я научную работу на базе радиоизотопной лаборатории.

Должен отметить, что создание радиоизотопной лаборатории стимулировалось в значительной степени еще одним важным обстоятельством. Академии поручили организовать подготовку иностранных стажеров по применению атомной техники в сельском хозяйстве. Нужно было выполнять обязательства нашей страны по договорам о научно-техническом сотрудничестве с социалистическими и развивающимися странами, а также по линии Международного агентства по

 

атомной энергии (МАГАТЭ). В период 1955—1957 годов подготовка иностранных специалистов осуществлялась малыми группами в лаборатории искусственного климата, где я работал, и на кафедре агрохимии под руководством С. П. Целищева. Но когда начала планироваться министерством массовая подготовка иностранных специалистов, стало ясно, что нужно создавать специальную базовую радиоизотопную лабораторию. Таким образом, совокупность многих обстоятельств привела к созданию в 1957 году радиоизотопной лаборатории. В историческом плане это была крупная заслуга ректора академии Г. М. Лозы. Прогрессивный был ректор.

Как я уже писал, в 1958 году я защитил докторскую диссертацию, а в 1959 получил диплом доктора химических наук, что дало мне новые шансы. По договоренности с ректором я по конкурсу занял должность профессора кафедры неорганической химии. Но вся моя учебная и научная работа уже теперь сосредотачивалась в радиоизотопной лаборатории. Из института инженеров водного хозяйства я ушел. Я начал организовывать работу постоянно действующих курсов подготовки специалистов по атомной технике в сельском хозяйстве как для нашей страны, так и для зарубежных стран. Развертывалась большая учебно-методическая работа, подготовка учебных пособий. Одновременно было развернуто дооборудо-вание лаборатории. Многое было на первых порах не сделано. Нужно было дополнительное учебное и научное оборудование. Работы был непочатый край. В лаборатории должен был быть один хозяин, и Ф. П. Платонову пришлось оставить заведование лабораторией. Ректор передал заведование лабораторией мне. Должен отметить ради справедливости, что Ф. П. Платонов навсегда останется в истории академия как один из создателей радиоизотопной лаборатории. В меру своих сил и компетенции он вложил немало труда в ее становление. Он был хорошим администратором, но научной работой лаборатории не интересовался, в учебном процессе участия не принимал.

В 1960 году произошло большое событие в академии. Н. С. Хрущев решил объединить Тимирязевскую академию с Институтом инженеров водного хозяйства и Институтом механизации и электрификации сельского хозяйства. Объединенная академия получила наименование Российской сельскохозяйственной академии. Пошла крупная реорганизация структуры академии.

Должен отметить еще одно обстоятельство, о котором я ранее не упоминал. В бытность мою на работе в Институте инженеров водного хозяйства в институте была создана тоже радиоизотопная лаборатория. Она была предназначена для работ по применению изотопной техники в решении задач и

 

проблем водного хозяйства. У меня наладилось тесное сотрудничество с кафедрой мелиорации, руководил которой крупный ученый профессор Сергей Федорович Аверьянов. На базе этой лаборатории после создания было выполнено 16 диссертационных работ. Лаборатория эта функционировала до 1960 года. После объединения академии с двумя соседними институтами ректор, по моему предложению, на базе двух радиоизотопных лабораторий в 6-м корпусе и в здании водного института принял решение организовать кафедру, которая была названа кафедрой прикладной атомной физики и радиохимии. Перед этим я через ВАК получил ученое звание профессора по курсу атомной физики я химии изотопов. По конкурсу я занимаю должность заведующего кафедрой прикладной атомной физики и радиохимии. Итак, с 1960 года я занимаю эту должность. В 1988 году, по моему предложению, кафедра была переименована — стала называться кафедрой применения изотопов и радиации в сельском хозяйстве. Новое название более точно отражает профиль кафедры, связь ее учебной и научной работы с запросами технологий сельского хозяйства.

Всем своим становлением, самоутверждением, всем, всем я прежде всего обязан своему отцу. Память о нем всегда со мной. Благодаря его влиянию я стал физиком, причем, как я он, я не был узким физиком. Я сумел овладеть умением применять физику в весьма различных областях знаний — в химии, биологии, сельском хозяйстве. Я сотрудничал и сотрудничаю со специалистами самых различных профилей, ибо моя наука универсальна. Атомная техника универсальна, и нет такой отрасли науки и техники, где бы она не применялась. Как бы радовался отец моим успехам. Вряд ли он предполагал, что его сын будет профессором, будет заведовать кафедрой в крупном вузе. Моя мать оказалась более счастливой, она увидела успехи своего сына.

Пусть читателя не удивляет моя ностальгия по родителям. Почтить их память — мой сыновний долг. Они меня воспитали, и воспитали достойным гражданином нашей страны.

1960 год имеет для меня особое значение еще по одной причине. Это год моего, можно сказать, воссоединения с моими родственниками в Польше, в Варшаве. До 1960 года я с 1937 года не имел связи с родственниками, не знал, кто остался жив после тяжелых военных лет. Ho моя родная тетя Элеонора оказалась жива. Она начала розыски нас через Общество Красного Креста. Несколько дополнительных слов о ней подробнее. Еще в 1935 году она вышла замуж и взяла фамилию мужа—стала Збытневской. У них появилась дочь Ванда. Через некоторое время муж оставил тетю, я она ста-

 

ла вместе с родителями, моими бабушкой и дедушкой, воспитывать Ванду.

События с нашим розыском развивались так. Поскольку в 1937 г. мы жили в г. Лодейное Поле Ленинградской области то розыски Красным Крестом были начаты с Ленинграда и Ленинградской области. Однажды, это было летом 1959 года из г. Луги Ленинградской области звонит мне брат Геня. Он сообщил мне, что его пригласили в милицию и сказали, что его и меня разыскивает Элеонора Збытневская, проживающая в Варшаве, улица Тархоминьская, 3, кв. 29/30. Это был тот же самый, старый адрес тети. Я сразу написал письмо в Варшаву тете. В письме я сообщил, что мы с братом живы, жива моя мама, а папа «погиб трагической смертью в годы войны». Во время Общения с моими родственниками в Варшаве я долго скрывал то, что вся наша семья была репрессирована в годы сталинщины. Считал, что это было говорить опасно и для меня, я для них. Опаска и страх преследовали меня все годы. Лишь перестроечная революция сняла с меня в какой-то мере эту напряженность. Хотя и нет полных гарантий, что диктатура типа сталинской не может возвратиться, но я как-то поверил, что сталинщина со всеми ее атрибутами больше не вернется. Лишь в 1988 году я рассказал о 1937 годе, о том, что с нами произошло. Но об отце, как сейчас выяснилось, я сказал неправду. Эту правду я узнал только сейчас, в июне 1989 года.

От тети Элеоноры я вскоре получил ответное письмо, в котором она сообщила, что она пережила тяжелые военные я послевоенные годы, что бабушка и дедушка умерли, так и не дождавшись нашего возвращения, что Ванда вышла замуж и у нее есть сын Кжысь, что мои родные дяди Олек и Зыгмунд погибли в Освенциме, что остались живы и живут их жены, тети Зона и Вацлава, что живы их дети, мои двоюродные сестры Венчислава (Дидя), Алиция (Аля), Ирена, Халина (Ханя) и мой двоюродный брат Ежи (Юрек). Были три брата, и все трое погибли: один в застенках НКВД, двое в немецком концлагере Освенциме. Какая дикая судьба! А в сущности все трое погибли за великую идею социалистической Польши, за идеи социализма. Такова историческая правда.

После установления первого контакта я решил приложить усилия, чтобы поехать в Варшаву на свидание к моим родным. Польша для меня всегда была первой родиной. Я не забыл польский язык. Разговору на польском языке упражнялся в разговоре с поляками, служившими со мной в воинской части. В Архангельске тоже были поляки, эмигранты с 1839 года. В Тимирязевской академии учились польские аспиранты и студенты. Была возможность, хотя и немного, го-

 

ворить по-польски. Не скрою, что во мне сохранился польский национальный патриотизм. Он был воспитан отцом. Но я всегда был чужд национализму. Я так же любил все русское. Оно тоже было мне родным. Я люблю все народы. Интернациональные чувства во мне укоренились так же, как и национальные. Подтверждением этому служит вся моя жизнь и деятельность. Сколько специалистов разных национальностей прошло через мои руки, не сосчитать. И всем я дал путевку в жизнь, обучил новым наукам, приобщил к научно-техническому прогрессу.

Я многие годы являюсь членом Центрального правления общества советско-польской дружбы, председатель местного комитета этого общества в Тимирязевской академии. Около 30 лет пропагандирую советско-польскую дружбу через стенд-газету «СССР—ПОЛЬША» в академия. Веду воспитательную работу с польскими студентами в академии. Это, может быть, мало заметная, но важная интернациональная pa6oтa.

Тетя Элеонора прислала мне приглашение, и я начал хлопоты по получению разрешения на поездку в Польшу. В феврале 1960 года состоялась моя первая поездка. Трудно описывать первую встречу. Уехал из Варшавы маленьким пятилетним ребенком. Прошла целая эпоха. Возвращаюсь через 35 лет. Фактически заново буду открывать свой родимый край.

Прилетел я в Варшаву самолетом. О моем приезде сообщил родным накануне по телефону. У моей сестры Диди был телефон. Можно было уже общаться по телефону. Я знал, что меня будет встречать вся родня, кто только может прийти. Прошел паспортный я таможенный контроль. В лицо ведь никого не знаю. Двоюродные сестры и брат были еще детьми, когда в 1937 году прекратилась связь с родными в Варшаве. На выходе стоит группка людей. Неведомое чувство интуиции повело меня к ней. Спрашиваю. «Это семья Рачинских?» Первым ко мне бросился двоюродный брат Юрек. Объятия, все плачем. На встречу пришло человек десять. Двоюродные сестры и брат со своими семьями. Я стал очень богат — у меня появилось пять сестер и брат. Они для меня были родными, близкими.

К моменту моего приезда тетя Элеонора сменила квартиру и стала жить в районе Воли на улице Вольской. Квартира ее дочери Ванды была недалеко, на улице Вольности. Меня привезли на квартиру Ванды, ее квартира была больше квартиры тети. Здесь меня ждала моя дорогая тетя, моя «первая мама». Снова объятия я слезы. У нас в семье у всех слезы близко. Слишком много пережито всеми. Рассказам не было конца. Особенно образно рассказывал о прошлом Юрек. Он с Ханой был вывезен после подавления немцами варшавского

 

восстания в Германию. Ему тогда было только 14 лет. Ханя вышла замуж за танкиста из Войска польского. Польская танковая часть на западном фронте освободила лагерь военнопленных, где находилась Ханя. Ее фамилия стала Мизерка. Сестра Ванда тоже была замужем, и фамилию Збытневская сменила на Палаш. Сестра Дидя по мужу стала называться Руцкой, а сестра Аля — Ныковской. Так что по фамилии Рачинских осталось не так много: брат Юрек (Ежи Рачинский), жены моих родных дядей — Зинаида Рачинская и Вацлава Рачинская, сестра Ирена не вышла замуж, осталась Рачинкой. Позже меня познакомили еще с одним Рачинским — дядей Владиславом Рачинским и тетей Станиславой Рачинской, его женой. Это был сын брата моего дедушки Якова, т. е. он был племянником моего дедушки. Оказалось, что он помнил моего отца. Он всегда приходил повидаться со мной, когда я приезжал в Варшаву. Был я у него неоднократно в гостях. Но дядя Владек тяжело болел. У него была астма. Сейчас его уже нет в живых. Умерла и тетя Стаха.

Прошло почти 30 лет с той первой встречи, когда я приехал на свидание с родными в Варшаву. Подумать только, как быстро прошло время. Но первая встреча неизгладима в памяти. С 1960 года я систематически отдельно или вместе с женой и дочкой почти каждый год ездил в Варшаву. Много у меня было и служебных поездок по приглашению польских высших учебных заведений. Я читал курсы лекций по хрома-тографии и применению атомной техники в биологии и сельском хозяйстве в Варшавском университете, в Варшавской сельскохозяйственной академии, в Краковской медицинской академии, в Люблинском университете им. Марии Кюри-Склодовокой, в Ольштынской агротехнической академии.

Все лекции я читал на польском языке. Особенно волнующий для меня момент, когда я начал на польском языке первую лекцию. Это было в Варшавском университете. Аудитория была полной. Заранее было объявлено, что курс лекций прочтет советский профессор польского происхождения. Я очень волновался. Ведь еще никогда не приходилось читать лекции по-польски. Трудности, конечно, были в специальной терминологии. Но я заранее проштудировал специальные термины на польском языке. Курс лекций по теории динамики сорбции и хроматографии в Варшавском университете был прочитан впервые. Лекции прошли с большим успехом. Я прочел пять лекций и на всех лекциях аудитория была полной. Лекция слушали преподаватели, научные работники и студенты не только Варшавского университета, но и других институтов. В ученом мире Польши я приобрел много новых друзей: Диктор Кемуля (профессор Варшавского университета), Андрей Ваксмувдский (профессор Люблинского уни-

 

верситета), Андрей Гуромий (профессор Варшавского политехнического (института), Владимир Островский (профессор Краковской медицинской академии), Теофиль Мазур профессор Ольштынской агротехнической академии) я многие другие. У меня установились тесные связи с польской наукой. Кроме того, что я много раз выезжал в Польшу для чтения лекций, мною проведена большая работа по подготовке польских специалистов у себя на кафедре.

Курсы подготовки специалистов по атомной технике в сельском хозяйстве на нашей кафедре прошли десятки польских специалистов. Многие из них защитили кандидатские и докторские диссертации н сейчас стали известными учеными, стали заведовать кафедрами и лабораториями. Мои труды не пропали даром.

Польская паука оценила мой вклад в ее развитие. В 1981 году Ольштынская агротехническая академия за заслуги а развитии польской науки присвоила мне почетное звание доктора Хонорис Кауза (почетный доктор наук). Для церемонии вручения диплома почетного доктора наук в ноябре 1981 года я поехал в г. Ольштын. Для Польши это было, как известно, тяжелое время. Протекал тяжелейший политический и экономический кризис. Я отважился поехать. Это было накануне введения Ярузельским военного положения. Оно было введено 13 декабря l981 года.

Несмотря на все трудности того времени, Ольштынская агротехническая академия оказала мне торжественный прием.

Очень торжественно, в традициях средневековья, прошла церемония вручения диплома. Весь ученый совет (сенат) во главе c ректором был одет в тоги. Одели тогу и на меня. Процессия выглядела так: впереди шли несколько человек с жезлами, далее ректор в красной тоге с горностаевой накидкой, которую в свое время носили короли, проректоры, далее шел я с промотором (сопровождающим и представляющим меня во время церемонии сенату) и далее все члены сената. Такая процессия вошла в актовый зал. Промотор усадил меня в специальное кресло. Ректор открывает заседание сената. Студенческий хор исполняет академический гимн «Гаудеамус». Все встают. Слово предоставляется промотору. Промотор развертывает в виде свитка диплом и торжественно зачитывает по-латыни текст диплома. Перечисляются все мои заслуги перед наукой, области науки, в которые я внес научный вклад, число опубликованных работ, число подготовленных специалистов и другие данные.

Затем слово для доклада предоставляется мне. Я прочитал на польском языке заранее заготовленный текст доклада. Он был посвящен достижениям атомной техники в развитии сельского хозяйства. В конце доклада я произнес здравицу в

 

честь польского народа и укрепления советско-польской дружбы. Студенческий хор исполняет польский тимн «Еще польска не згцнела». Да, еще Польша не погибла, пока жив польский народ. Церемония окончена. Трудно выразить словами и мои переживания. Могу откровенно сказать, что это был самый счастливый миг в моей жизни. Чувство исполненного долга — это особое человеческое чувство. Я был безмерно рад признанию моих заслуг моей польской родиной. Хотя почетное звание присуждала Ольштынская сельскохозяйственная академия, но, как мне известно, этот акт был санкционирован польским и советским правительством. Все заранее согласовалось в течение нескольких лет. Туба с дипломом у меня хранится как самая дорогая реликвия.

Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приближается 69 лет, на будущий год будет 70-летие. Оглядываясь на пройденный жизненный путь, «стирая пыль» с минувшего времени, могу честно сказать: Жизнь прожита не напрасно. Будущее всегда было уравнением со многими неизвестными. Приблизилась старость. Все лучшее, что я смог сделать, я уже сделал. Что еще я могу? Есть у меня знания, большой жизненный опыт, есть еще энергия. Все что у меня есть, я должен отдать людям. Наступило новое, захватывающее время, время великих революционных перемен. Меняется мышление. Провозглашены идеи демократии. Но надо быть людям бди-тельными. Молодому поколению нужно создавать новое справедливое, гуманное общество. Это большая и трудная задача. Нужно усвоить уроки тяжелого прошлого. Может быть, для этого я и написал этот очерк. Мой старший внук Алексей Лебедев (фамилия по мужу моей дочери) поступил в Московский университет, стал студентом механико-математичеокого факультета. Надеюсь, что он примет от меня эстафету. Это моя радость и надежда.

При чтении моего очерка у читателя может возникнуть вопрос, почему я, когда у меня фактически открылись возможности возвращения в Польшу, все же не использовал эти возможности. Такие возможности открылись уже после освобождения Польши. Это очень трудный, тяжелый вопрос. Если обозреть весь мой жизненный путь, то нетрудно увидеть, что с Советской страной меня связывали многие, многие узы. Моя жизнь развивалась по неписаному логическому плану. Этот план вытекал из того, что я посвятил себя науке. Это была, можно сказать, генеральная линия моего жизненного пути. Прерывать ее я уже не мог. Тимирязевская академия дала мне кров и хлеб. И я был верен ей до конца. Переехать в Польшу — это означало бы все начинать сначала. Такие условия для работы, которые я имел в Тимирязевской академии, вряд ли бы я имел в Польше.

 

Вторая важная причина того, что я не вернулся в Польшу, — это моя семья. Моя мать, наученная горьким опытом, ни за что не поехала бы со мной, если бы я решился на такой шаг. В то время меня еще связывала какая-то неведомая нить с отцом. Я еще надеялся, что отец жив и что еще буду ему нужен. Кроме того, здесь, в Советской стране, оставался мой брат с семьей. Оставить его я тоже не мог.

Были я другие психологические моменты. Передо мной часто всплывал образ К. К. Рокоссовского. По просьбе польского правительства он вернулся в Польшу. Занимал высокий мост министра обороны ПНР. Он тоже знал хорошо польский язык. Любил свою родину. Был польским патриотом. Но, как можно понять его историю, здесь, в России, он среди русских был поляком, а там, в Польше, среди поляков он был русским, советским. Может, некоторым это и трудно понять, понять эту двойственность положения. Такая двойственность возникает у людей, потерявших при тех или иных условиях свою родину. В сущности, это тяжелая психологическая драма многих миллионов различных эмигрантов. Разные обстоятельства разбрасывают людей. Сколько поляков, как и людей многих других национальностей, вынуждены были по разным причинам покинуть родину! А сколько русских живут вдали от своей родины! Все, все они тоскуют по своей отчизне. Не все могут вернуться на свою родную землю, землю своих предков.

Меня радует и успокаивает то, что я имею возможность ездить в Польшу, видаться с родными, говорить с ними по телефону. В наше время, при развитой коммуникации, есть возможность не чувствовать себя очень оторванным от Польши, от польского народа. Пусть будет так, как есть. Был бы только мир.

Сколько есть у меня сил, я все отдам для укрепления и развития дружбы между советским и польским народами. А эта дружба и сотрудничество действительно непрерывно развиваются. Тимирязевская академия имеет договор о научно-техническом сотрудничестве с Варшавской сельскохозяйственной академией; в академии учатся польские студенты, аспиранты и инженеры. Академию посещают многочисленные делегации работников сельского хозяйства, делегации ученых Польши. Так уж сложилось, что в Польше многие знают о моей работе в Тимирязевской академии. Есть условия для выполнения интернациональной работы, выполнения моего интернационального долга.

Это дополнение я пишу 8 ноября 1990 года. Прошли уже мои Юбилейные дни, дни моего 70-летия. По моей просьбе академия официальных чествований не устранила. Однако все же я был приглашен в ректорат, где мне ректор М. T.

 

Синюков в присутствии проректоров и руководящих общественных лиц вручил адрес от академии, Почетную грамоту от ГК СМ СССР по продовольствию и закупкам и нагрудный значок «За отличные успехи в работе» за заслуги в области высшего образования СССР от ГК ССОР по народному образованию. И за это спасибо.

Приближается 125-летний юбилей Тимирязевской академии. Из 125 лет существования 45 лет прошли на моих глазах, с моим участием. Сейчас я один из старейших работников, профессоров академии. Но я имею запас энергия и сил, чтобы поработать еще.

Так как я участник войны, то, согласно новому пенсионному закону, могу работать и получать полностью и зарплату, я пенсию. И вот я получил и ноября 1990 г. первую пенсию—353 руб. Пенсия хорошая. Но экономическое положение в стране неустойчивое. Никто не может еще предсказать, как будет разворачиваться новая рыночная экономика. Инфляция идет, деньги постепенно обесцениваются. Но когда-то положение должно стабилизироваться. Как воздух, нужны гражданское согласие, трудолюбие и дисциплина.