25

 

Роман, названный мной «Рахиль», я сдал в «Новый мир». Твардовского уже не было, ушел и его преемник Косолапов — партийный газетный администратор, человек порядочный, в свое время опубликовал в «Литературной газете» стихотворение Евтушенко «Бабий Яр». Теперь журнал возглавлял поэт Наровчатов, неглупый, образованный, учился в ИФЛИ. В прошлом крепко выпивал, но бросил. Партийное начальство таких любит. К роману отнесется настороженно, печатать будет, только получив указание «сверху».

А куда еще идти? «Новый мир» напечатал два моих романа, анонсировал, хотя и безрезультатно, «Детей Арбата», отделом прозы руководит Диана Тевекелян, по отзывам моего переделкинского соседа драматурга Александра Крона, — человек прогрессивный, в 1962 году активно участвовала в разоблачении Н. В. Лесючевского, директора издательства «Советский писатель», в тридцатые годы писавшего тайные доносы на поэтов Бориса Корнилова и Николая Заболоцкого.

Отдал ей рукопись и стал дожидаться ответа. Давал читать роман своим друзьям.

Вася Аксенов прочитал, приехал ко мне в Переделкино, стал у окна и, глядя не на меня, а на улицу, сказал сдержанно:

— У нас этого не напечатают, а напечатают — замолчат. На Западе... Другое дело. Там оценят.

В его сдержанности, в том, как стоял у окна, как говорил, не глядя на меня, я уловил намек на возможную помощь. Видимо, есть связи с западными литературными кругами, есть возможность передать туда мою рукопись, о

 

чем в осторожной форме он и дает понять. Мои догадки подтвердились, когда вышел «Метрополь».

— На Западе такой литературы достаточно, — сказал я, — надо здесь пробивать стену.

— Смотри...

Понравился роман и Семену Израилевичу Липкину. Его мнение я ценил высоко. Прекрасный поэт, ставший и классиком поэтического перевода, человек безупречной репутации. Участники аксеновского альманаха «Метрополь» заявили, что если хоть один из его авторов подвергнется каким-либо репрессиям, то все они в знак протеста выйдут из Союза писателей. Но когда за участие в «Метрополе» начались неприятности у Виктора Ерофеева и Евгения Попова, то лишь двое — Липкин и его жена, поэтесса Инна Лиснянская — остались верны данному слову (не считая Аксенова, он уехал в Америку).

Сложнее было отношение к «Тяжелому песку» у Юры Трифонова. Мы дружили, и я, старше его намного и прошедший через многое, понимал, каково ему было в 13 лет стать сыном «врага народа», потерять отца (расстрелян), мать (отправлена в лагерь). Он скрыл эти обстоятельства, поступая в Литературный институт, из-за чего потом разгорелось целое дело. Однако семинар прозы вел Константин Федин, конформист, приспособленец, но в молодости сам неплохо писал и в литературе разбирался. Дарование Трифонова Федин оценил, повесть «Студенты» выдвинул на Сталинскую премию. Получил ее Юра в 1951 году. Это было официальное признание, но навряд ли оно сделало его счастливым. Я думаю, что Трифонов острее многих из нас страдал от невозможности показать, что такое он есть на самом деле. Он дождался своего часа. В конце шестидесятых появилось несколько его рассказов, о которых сразу заговорили. Потом вышли «Обмен», «Долгое прощание», «Другая жизнь», «Дом на набережной», «Старик». Его книги резко повысили уровень советской прозы, он нашел свое слово, свою форму. «Правые» кусали Трифонова, а интеллигенция раскупала его книги мгновенно, ломилась в Театр на Таганке на спектакли «Обмен» и «Дом на набережной». В серии «Пламенные революционеры», выходящей в «По-

 

литиздате», он напечатал роман «Нетерпение» о террористах-народовольцах, высоко оцененный в ФРГ, где свирепствовал в то время террор «красных бригад», его похвалил сам Бёлль.

Вечерами Трифонов сидел в ресторане ЦДЛ, показывал друзьям хвалебные рецензии из Германии. Улыбался. Благодушествовал. Его признал мир. По-детски наивная дань долго ущемляемому самолюбию. Прочитав «Тяжелый песок», Юра со своей снисходительной усмешечкой проговорил:

— Толя, не обольщайся! Многие расхваливают твой роман, но это еще не вершина литературы.

А о «Детях Арбата», возвращая мне рукопись, вообще ничего не сказал, единственно, заметил:

— Я давал ее Саше Гладкову (автору пьесы «Гусарская баллада», много лет отсидевшему — А. Р.), он удивлен, как хорошо ты помнишь то время.

Я не обижался на Трифонова. Я любил и понимал его. Он трудно и долго шел к собственному успеху и был неравнодушен к чужому. Его дарование набирало силу. Но страдания, обостряя талант писателя, часто укорачивают его жизнь. В 1981 году, пятидесяти шести лет от роду, Трифонов умер.

20 июня 1977 года я получил письмо из «Нового мира»:

«В подтверждение нашей беседы сообщаю, что, к сожалению, мы вынуждены возвратить Ваш роман «Рахиль», так как он не ложится в планы нашего журнала. Д. Тевекелян».

Этому письму действительно предшествовала «беседа», вернее, монолог Тевекелян о невозможности в данное время печатать роман. Монолог был довольно агрессивным, получалось, я сам виноват: написал «непроходимую» вещь.

Отнес роман в «Дружбу народов», вроде бы их тема. Заведующая отделом прозы Инна Сергеева оказалась категоричнее Тевекелян: «Мы этого печатать не будем. Тут — тридцать седьмой год, И война показана односторонне — в ней пострадали ведь не только евреи, но и другие национальности».

 

Что делать, куда идти? И у меня возникла мысль о журнале «Октябрь», где я когда-то печатал роман «Водители».

После смерти Панферова журнал возглавил Всеволод Кочетов, сталинист, журнал при нем стал оплотом реакционных сил. Интеллигенция презирала и журнал, и его редактора. В начале семидесятых годов Кочетов умер, главным редактором назначили Анатолия Ананьева, писателя фронтового поколения, о нем говорили неплохо. Он подобрал новую редколлегию, старался привлечь в журнал прогрессивных авторов. Но все его попытки изменить репутацию журнала были тщетными — «Октябрь» оставался синонимом реакционности. И я рассчитал, что Ананьеву нужна вещь, которая привлечет внимание.

Я не был знаком с Ананьевым, но знал члена редколлегии журнала Григория Бакланова, тоже писателя военного поколения, и попросил его передать мою рукопись Ананьеву. Бакланов прочитал роман.

— Знаешь, Толя, боюсь, не получится. Я уж не говорю о тридцать седьмом. Но евреи... Ананьев вряд ли станет рисковать.

— Я прошу об одном — передай рукопись Ананьеву и скажи: «Рыбаков просит прочитать».

— Ананьев сейчас в отпуске.

— Тем лучше. Положи ему на стол.

Он взял рукопись, отвез в журнал, положил на стол Ананьеву. Тот вернулся из отпуска, нашел на столе мой роман, взял, прочитал, позвонил мне, пригласил в редакцию и объявил, что согласен печатать, если я приму поправки. Что за поправки? Прочитают другие товарищи в редакции и дадут заключение.

Не буду отнимать у читателя время рассказом о перипетиях романа в журнале. Приведу лишь несколько пунктов из длиннейшего (на трех страницах) заключения:

«Редакционное заключение по роману А. Рыбакова «Рахиль».

Во всех эпизодах романа Великой Отечественной войне будет придан характер общенародного, общенационального бедствия, а нацизму — как идеологии, направленной против всего человечества, а не только против евреев.

 

Из романа будут полностью исключены имена Сталина, Молотова, Достоевского и связанные с ними рассуждения.

Полностью исключаются история ареста и гибели Льва Рахленко и вообще все, что имеет отношение к политическим процессам 37—38 гг.

Призыв Рахили должен быть обращен не только к мужчинам-евреям, а ко всем людям.

Название «Рахиль» заменить на другое.

Город Цюрих заменить на любой другой германоязычный город Швейцарии.

9.3.78 г. Зав. отделом прозы Н. Крючкова».

Все остальные пункты того же типа: убрать, снять, заменить, не «евреи», а вообще «люди» и так далее и тому подобное. Заключение писал заместитель главного редактора Владимир Жуков. Не понимал: сколько ни исключай из романа слово «еврей», роман о евреях, и никуда от этого не денешься.

Название романа я заменил на «Тяжелый песок», взял из Библии (книга Иова): «Если бы была взвешена горесть моя, и вместе страдания мои на весы положили, то ныне было бы оно песка морского тяжелее: оттого слова мои неистовы».

Труднее было с политической линией, с процессами тридцатых годов, характеристиками Сталина, Молотова. Думал: соглашаться, не соглашаться? Как по живому резать. Лев Рахленко в романе расстрелян, как «враг народа» — пришлось его бросить под поезд. Антисемитские листовки с текстом из Достоевского, которые разбрасывали немцы на фронте, я заменил текстами Кнута Гамсуна. Но все-таки что-то удастся сказать. Ведь даже саму цифру уничтоженных евреев — шесть миллионов — скрывали, впервые у нас она была названа в моем романе.

Из-за купюр и поправок роман, конечно, обеднел, но главный его пафос все-таки сохранился.

У «Октября» было одно преимущество, весьма существенное. Если журнал «Новый мир» собирался печатать роман в трех номерах, то цензор требовал представить ему весь роман и, только прочитав его целиком, визировал первый кусок. В надежном «Октябре» цензор читал очередной номер,

 

не требуя всего произведения. Так получилось и со мной. Прочитал цензор первую часть, вроде ничего крамольного — предреволюционный еврейский городок на Украине, — завизировал. А когда прочитал второй кусок, потом третий, хватился, но уже было поздно, никакие поправки я не принимал, а прервать печатание никто не решился. Это означало бы развязать очередной литературный скандал. В 1995 году в моем собрании сочинений я в «Тяжелом песке» восстановил все выброшенное.

Самое смешное произошло, когда потребовали Цюрих заменить на другой город, потому что в то время вышла книга Солженицына «Ленин в Цюрихе». Боялись ассоциаций. Даже родиться нельзя было в Цюрихе! Я заменил Цюрих на Базель.

Позже, когда роман выходил уже отдельным изданием, меня пригласили в ЦК КПСС и такой же бесцветный чиновник, как некогда принимавший меня здесь Маслин, прочитал по бумажке замечания по роману. Добавил почтительно:

— Пометки Михаила Андреевича.

Я не сразу сообразил, кто такой Михаил Андреевич, потом догадался — Суслов, главный идеолог партии, а вот не поленился, прочитал. Впрочем, «Тяжелый песок» читали тогда все, в библиотеках очередь.

Суслов учился в Институте красной профессуры. Серый, незаметный студент, известен был лишь тем, что у себя дома завел полную картотеку ленинских высказываний по экономическим вопросам. Его крошечная комната в коммунальной квартире была уставлена коробками с карточками, цитатами, алфавитами, каждое слово Ленина по экономическим вопросам учтено и зафиксировано, такой был аккуратный, педантичный архивист, сидел дома и вел картотеку, нелюдимый, малообщительный, ни во что не лез, потому и сохранился.

Как-то Сталину срочно потребовалось для доклада суждение Ленина по одному узкому экономическому вопросу. Расторопный секретарь Сталина, Мехлис, вспомнил о Суслове, своем однокашнике в ИКП. Кинулся к нему, тот мгновенно нашел требуемое. Сталин, хорошо знавший теорети-

 

ческий «потолок» Мехлиса, спросил, как ему удалось так быстро найти цитату. Мехлис рассказал о Суслове. С этого и началось возвышение Михаила Андреевича, ставшего в конце концов членом Политбюро. Такая версия о карьере Суслова была известна тогда в Москве.

Замечания его были мелочные, никакого значения для романа не имели, ничего не меняли. Я не стал возражать. Только подумал: «Чем же они занимаются, наши руководители? В стране нет дел посерьезнее? И почему они считают себя вправе вмешиваться в писательский текст?»

Интереснее было предъявленное мне чиновником письмо некоего профессора, утверждавшего, что «Тяжелый песок» — роман сионистский. «Не случайно, — писал профессор, — главный герой романа родился в Базеле, где происходил сионистский конгресс и некий Герцль выдвинул идею создания еврейского государства в Палестине».

Я положил перед чиновником «Редакционное заключение» журнала: был Цюрих, предложено заменить на Базель. На что прикажете менять в третий раз? И можно ли менять, когда роман уже прочитали тысячи людей?

Чиновник все-таки понял нелепость ситуации и развел руками.