ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

 

Япония — страна улыбок (1934—1937)

 

Как выехать, и побыстрее, из СССР? С каждым днем становилось все яснее — надо торопиться. Я снова обратилась за советом к Ниило Виртанену. Он сказал, что четвертое управление армии подыскивает людей, знающих языки и имеющих опыт работы за границей. Управление занималось военной разведкой, руководил им генерал Ян Берзин¹⁴⁶. Виртанен был с ним знаком, считал его способным руководителем разведки и обещал мне устроить с ним встречу. Берзин был латыш, с шестнадцати лет участвовал в революционном движении, был арестован в 1906 году и избежал смертной казни только потому, что был несовершеннолетним. Из сибирской ссылки бежал, чтобы продолжить нелегальную революционную деятельность. После 1917 года Берзин примкнул к Троцкому, командовавшему тогда Красной Армией. Таков был человек, который, по словам Виртанена, примет меня с распростертыми объятиями.

Через несколько дней я была у него в кабинете. Берзин был статный красавец, с лицом, будто высеченным из камня. Разговаривая, он постоянно моргал воспаленными глазами. Времени на пустые разговоры не тратил. Узнав, что я работаю в Коминтерне референтом по Скандинавии, Берзин сказал, что дело для меня найдется. Но не был уверен, что Куусинен отпустит меня из Коминтерна. Не лучше ли мне сперва переговорить с мужем?

Я снова пошла к Куусинену. Он уже знал, что меня «вербует» Берзин, и был против моего ухода из Коминтерна. Сказал, что, если меня не устраивает прежняя работа, в Коминтерне можно подыскать другое место.

В конце разговора я сказала:

 

— Ты, видно, не понимаешь, что у нас с тобой все кончено. И будет лучше, если после развода я буду работать под началом Берзина.

Я не сказала ему, что твердо решила уехать за границу. После длинного, тяжелого разговора Куусинен понял, что меня не уговорить остаться в Коминтерне, но развод дать категорически отказался.

Я снова пошла к Берзину, сказала, что Отто согласен. Он при мне позвонил Пятницкому, спросил, чем я занималась в Коминтерне, положив трубку, сказал, что Пятницкий меня горячо рекомендовал. Берзин спросил, была ли я когда-нибудь на Дальнем Востоке. Я ответила отрицательно. Он предложил мне ехать в Японию. Я согласилась не сразу. Мне ведь не были знакомы тонкости работы тайных служб, да еще я должна была ехать в совершенно чужую страну. Генерал, конечно, заметил мое замешательство, сказал;

— Не беспокойтесь. Мы вам разведзадания не дадим. В Японии можете устраивать жизнь по своему усмотрению, учите японский и вообще знакомьтесь со страной.

Мы будем вас финансировать, отчитываться будете передо мной. Единственное условие: в Японию вы должны ехать надолго.

Из разговора я поняла, что задание я все же получу, но после того, как полностью освоюсь в незнакомой стране. Не хотелось принимать поспешного решения, я попросила несколько дней на раздумье. В последующие дни я не раз советовалась с Виртаненом, хотя заранее знала, что он скажет. Ниило был уверен, что нам обоим в Москве грозит большая опасность и мы должны пользоваться любой возможностью выехать из СССР. Он сказал, что именно поэтому согласился на предложение Куусинена возглавить бюро Коминтерна в Берлине — недавно было решено его

 

открыть. Он хотел уехать в Китай, но пока это было невозможно. Я согласилась с ним, что жизнь в душной московской атмосфере мне невыносима после «свежего воздуха» Америки. Некоторые из друзей исчезли, я, конечно, тоже была под подозрением, так как долгое время находилась за границей. Кроме того, в Москве трудности с продовольствием, товары, если они еще в магазинах появлялись, были плохого качества. Повсюду царили антиправительственные настроения, но диктатор сидел в седле крепко.

 

Так что предложение Берзина было единственным средством спасения. Я согласилась.

Моя работа началась с четырехнедельного отпуска в Кисловодске, на Кавказе. Вернувшись в Москву, никакого задания я так и не получила, об этом даже не заговаривали. У меня отлегло от души: не надо бояться, что не справлюсь. Единственное, чего от меня потребовал — держать новую работу в строжайшей тайне.

Пора приступать к сборам. Вначале надо было раздобыть поддельный паспорт. В Японию я должна была выезжать из Швеции, поэтому паспортом меня снабдила моя знакомая Сигне Силлен, работавшая и на Коминтерн, и на четвертое управление. На этот раз меня звали Хилдур Нордстрём. Хилдур недавно приехала в Москву из Берлина, в паспорте была проставлена виза через Варшаву, Вену и Париж в Берлин, а оттуда в Стокгольм.

Денег на дорогу мне дали в избытке, и я выехала из Москвы в октябре 1933 года. Около недели пробыла в Вене и Париже, там обновила гардероб — русский таможенник оказался прав, сказав, что скоро я смогу купить все, что мне нужно.

В Берлине я провела сутки. Там случайно в ресторане встретила Виртанена — мир тесен! Такая встреча была небезопасной: в гитлеровской Германии за иностранцами велась жестокая слежка. Виртанен говорил свободно по-норвежски, в Берлине жил под норвежским именем, с немецким паспортом, который получил в отделе международных связей Коминтерна. Кажется, его звали Ехан Луис Корселл, когда-то паспорт его принадлежал коммунисту из Осло, приезжавшему в Москву. Но Виртнена беспокоило, что паспорт был подделан неуклюже, он просил Сигне Силлен заменить его на шведский. Поэтому он был рад нашей случайной встрече и просил меня сразу по приезде сообщить Сигне, что будет ждать новый паспорт в определенное время в отеле «Терминус» в Копенгагене. Подделка паспорта трудностей не составит — у Сигне были его фотографии и данные. Ниило, кроме того, был недоволен работой — в условиях гитлеровской Германии он не мог ничего сделать — и надеялся скоро уехать из Берлина. Так вскоре и случилось, правда, немного иначе, чем он предполагал. Он все еще надеялся, что

 

четвертое управление направит его в Китай. Мечта его позже сбылась, но, к своему несчастью, он подчинился приказу вернуться из Китая в Москву, где жили его жена и сын, и стал жертвой репрессий.

С паспортом на имя Хилдур Нордстрём я без труда прошла паспортный контроль и в конце ноября приехала в ^< Стокгольм. Остановилась в отеле «Кронпринсен» На следующее же утро я встретилась с Сигне Силлен, передала просьбу Виртанена. Паспорт для него у Сигне был уже готов, но вдруг перед отъездом в Копенгаген она получила письмо на немецком языке, в котором биртанен сообщал, что арестован, просил связаться с его норвежским другом адвокатом Фальком. Тот должен приехать в Берлин и постараться его вызволить. Фальк был норвежский коммунист, они подружились с Ниило в Москве. Как ни странно, письмо было адресовано прямо Сигне, это было опасно. Но еще более непонятно, что письмо послано в конверте с печатью полицейского управления Берлина. Чем это объяснить? Мы предположили, что Ниило нашел среди тюремных надзирателей товарища по партии и тот на всякий случай послал письмо официальным путем.

Получив из Коминтерна телеграмму с разрешением финансировать поездку талька в Берлин, Сигне уехала в Осло. Фальк сообщил, что ехать в Берлин согласен. Но скоро надобность в поездке отпала. Берлинская полиция выяснила, что в Осло задержан настоящий Ехан Корселл, совершивший незначительное преступление, и что Виртанен родом из Финляндии.

Много месяцев Ниило просидел в берлинской тюрьме, но ему, к счастью, удалось скрыть связи с Коминтерном. В конце концов, его отправили в Хельсинки. Но там оснований для его задержания не было, и, как советского подданного, финские власти передали его в советское посольство. Виртанен, возможно, был прав в том, что норвежский паспорт был изготовлен плохо, но подпись губернатора, как Ниило рассказывал в декабре 1935 года в Москве, была подделана так ловко, что сам губернатор признал ее за свою.

Прежде чем продолжить путь, я должна была получить новый паспорт: по русской визе в Японию я ехать не могла. Сигне Силлен снова принялась за дело, и через месяц у меня было новое имя и новый паспорт. На этот раз я была Элизабет Ханссон из

 

Луле. Паспорт был настоящий, переклеена лишь фотография. Муж Элизабет, член компартии, получил паспорт официально в Стокгольме: так просто! Теперь я была журналисткой Элизабет Ханссон, мы вместе с Сигне обдумали все подробности биографии.

Рождество 1933 года я провела в семье Сигне. Вдруг из Москвы я получила неожиданный приказ: возвращаться под именем Хилдур Нордстрём! Я уже было, подумала, что поездка в Японию не состоится, но опасения, оказались напрасны. До сих пор не могу понять, зачем мне велели вернуться, — инструкции можно было переправить и в Стокгольм. Но генерал Берзин, видно, хотел еще раз со мной поговорить. Он подчеркнул, что в Токио я должна жить на широкую ногу и наладить связи с высшими правительственными кругами. Немецких кругов надо непременно избегать — почему, я узнала гораздо позднее. Никто, кроме самого Берзина, не может отдать мне приказа. Лишь по приезде в Японию я узнала, как будет организована с ним связь. Мой псевдоним — Ингрид. Связным в Японии будет мой старый знакомый, но кто — Берзин не сказал. Потом Берзин выслушал легенду о жизни Элизабет Ханссон и остался доволен. Мы с Сигне действительно продумали все подробности.

Потом генерал подробно изложил мой маршрут. Я должна вернуться в Стокгольм, проставить необходимые визы в паспорте Элизабет Ханссон и получить деньги на дорогу. В три часа дня 23 февраля я должна сидеть в ресторане «Гранд-отеля» в Стокгольме в синем костюме с красным бутоном на левой стороне груди. Там со мной свяжется агент четвертого управления. Из Стокгольма я поеду в Осло, положу там на счет в банке тысячу долларов и через Копенгаген отправлюсь в Париж. Там закажу каюту на итальянском пароходе «Конте Верде», он отплывает в конце июля из Триеста в Шанхай. В Шанхае я должна остановиться в гостинице на улице Бубблинг Уелл, где снова со мной свяжутся и сообщат, куда я должна дальше ехать.

В заключение генерал прочитал мне лекцию о политике. Предупредил, что, возможно, отношения СССР с Японией будут постоянно ухудшаться. Он обосновывал это начавшимся в 1931 году военным столкновением между Японией и Китаем, приведшим к захвату

 

Японией Маньчжурии, основанию марионеточного государства Маньчжоу-Го, а позднее — к переходу Шанхая к Японии.

Но меня ничуть не страшила угроза войны, я с нетерпением ждала приказа отправиться в путешествие. В середине февраля я выехала. В Стокгольм прибыла 21 февраля и остановилась в «Гранд-отеле». Через два дня я, в синем костюме, сидела в ресторане, где кроме меня было еще двое пожилых людей, они пили коньяк. Я была на месте ровно в три. Никто не появлялся, и я забеспокоилась. В четыре в зал вошли двое просто одетых мужчин. Я поняла, что это и есть агенты. Они сделали мне едва заметный знак, и я последовала за ними на улицу. Я быстро догнала их, мы остановились в переулке. Один вынул из портфеля большой пакет, завернутый в рваную газету, сказал по-русски, что в нем много денег. Мы условились встретиться у Сигне Силлен и разошлись.

Неловко было проходить мимо портье отеля с растрепанным пакетом под мышкой, я была удивлена, как эти агенты неуклюже все проделали. Но зато я получила еще тысячу долларов. У Силлен я узнала, что их зовут Крамов и Ильин и что жена Крамова — сестра генерала Урицкого¹⁴⁷. Крамов был постоянным резидентом четвертого управления в Стокгольме, а Ильин — его помощником. Оба, как и их руководитель, погибли во время репрессий.

Сигне передала мне имена и адреса, по которым я должна была писать из Японии. Один адрес принадлежал библиотекарю городской библиотеки Стокгольма, доктору наук. Имя и адрес я позабыла. Второй адрес принадлежал Маргарет Сандберг — Бондегатан, 60. Мы условились, что писать мне Сигне будет на имя Карин.

«Элизабет Ханссон» без особых трудностей получила визу в Европу, Китай и Японию. Времени, правда, на приготовления ушло немало, но я и не торопилась — пароход отплывал только в конце июля. В апреле документы были готовы, и я поехала в Париж. Там я прекрасно провела время, перечитав множество книг о Японии, ее культуре.

Я села на пароход «Конте Верде» в Венеции 26 июля, и началось чудесное путешествие в каюте

 

носила качку, но это путешествие было особенно приятным: у меня были милые попутчики, они дали мне множество хороших советов, касающихся Китая и Японии. Пароход заходил в Порт-Саид, в Массауа в Эритрее, а потом в Индийском океане мы попали в страшный шторм. В Бомбее я видела, как бедно живут индийцы и насколько они суеверны. Огромное впечатление произвел на меня Цейлон, для пассажиров там провели экскурсию. Это и был тот рай, из которого изгнали Адама и Еву! Потом причаливали на безлюдной Суматре, в Джакарте (в то время Батавии), об этих местах я не запомнила ничего. Заходили еще в несколько портов Индокитая, в Гонконг, и в середине сентября приплыли в Шанхай. Путешествие длилось шесть недель. Я с грустью сошла с «Конте Верде», где мне было так хорошо. Я тогда и не подозревала, что через два года проделаю тот же путь на том же пароходе.

Мои попутчики-итальянцы отговаривали меня останавливаться в гостинице на улице Бубблинг Уелл, как было условлено в Москве. Говорили, что она пользуется дурной славой. Как случилось, что люди Берзина так плохо знали жизнь вне СССР? Мне рекомендовали первоклассный отель «Палас». Я сняла там номер в надежде, что связной меня найдет. Для верности я телеграфировала библиотекарю в Стокгольм: нужной книги не нашла, остановилась в отеле «Палас».

Через несколько дней после моего приезда в отеле появилась молодая женщина, говорившая по-немецки. Она должна была отвезти меня к «шефу». Мы поехали на такси во французскую часть города, остановились на бульваре ФохаТ. Шеф представился как доктор Босх, женщина была радисткой, звали ее Элли.

Босх выразил недовольство тем, что я сама выбрала гостиницу. Это был резидент, глава тайной спецслужбы СССР в Шанхае, ему подчинялись все советские агенты на Дальнем Востоке. Он, правда, признал, что я на особом положении, потому что приказы буду получать прямо из Москвы. Он поинтересовался моим заданием, но я ответила, что конкретных заданий пока не получала. Ему это явно не понравилась. Я ни в коем случае не должна ехать дальше, пока он не получит на то разрешение из Москвы, сказал он. Последнее время трудно связаться по радио с «Висбаденом» (Владивостоком),

 

поэтому я должна терпеливо ждать, так как с «Мюнхеном» (Москвой) прямой связи нет. Мне показалось странным, что он так неосторожно и без особой надобности раскрыл мне кодовые названия. Босх допустил и вторую небрежность: когда он ненадолго вышел из комнаты, на столе, среди бумаг, я увидела его паспорт. Я быстро в него заглянула: он был выдан на имя латыша Абрамова.

Элли тоже нарушила правила секретной службы, показав мне, что радиопередатчик хранится за шкафом. Родом она была из Люксембурга, в Шанхай приехала из Москвы на несколько недель раньше меня. Лишь через много лет я узнала, что настоящая фамилия Абрамова — Бронин, что они с Элли женаты, оба из Москвы. Они мне показались людьми малообразованными, и, находясь в Шанхае, я по возможности старалась их избегать. У Босха я однажды познакомилась с одним из его агентов — Войтом, представителем германской фирмы «Сименс».

Я пробыла в Шанхае около месяца, пока из «Висбадена» не пришло, наконец, разрешение продолжать путь. Босх сообщил, что ехать я должна в Токио, спросил, где собираюсь остановиться. Мои попутчики-итальянцы рекомендовали мне отель «Империал», и мы с Босхом условились, что меня там разыщет «доктор». Босх дал мне денег на дорогу.

Скоро я буду в Японии! Я заказала каюту на американском пароходе «Президент Джэксон» и через неделю, в конце ноября, прибыла в Кобэ. Меня встречали в гавани несколько моих друзей-итальянцев, которым я сообщила о своем приезде. Я пробыла в Кобэ неделю, потом отправилась в Токио. И вот я в «Империале», началась моя жизнь в Японии — счастливое время! Жаль, что два года, которые мне суждено было там провести, пролетели так быстро...

Отель «Империал», длинное низкое здание желтого и красного кирпича, находился неподалеку от императорского дворца. Отель был построен по проекту американского архитектора Франка Ллойда Райта. По стилю он совершенно отличался от окружающих его современных зданий, напоминая скорее древнее жилище индейцев в Центральной Америке. Чтобы избежать разрушений во время землетрясения, под здание не был подведен единый монолитный фундамент, и стояло оно,

 

как ни странно, у самого моря, на илистом берегу. Во время землетрясения 1923 года отель нимало не пострадал. Рассказывали, что, узнав об этом, Райт отбил телеграмму: «Я был в этом уверен!» Фойе и ресторан отеля «Империал» были излюбленным местом встреч элитарной публики из разных стран. Там назначали встречи дипломаты, коммерсанты, журналисты, а порой даже разведчики. Выходившая на английском газета «Джапан Тайме» публиковала имена вновь прибывших и давала светскую хронику об иностранцах в Токио. Постоянно жить в «Империале» было не очень удобно, хотя это был очень уютный, со вкусом обставленный отель.

Я и суток не пробыла в «Империале», как в моем номере зазвонил телефон и мужской голос попросил дать интервью для газеты «Асахи». Я поняла, что должна согласиться. Очень скоро ко мне пришел какой-то барон Накано¹⁴⁸ с фотографом. Накано брал интервью для газеты, но я не сомневалась, что он подослан полицией. Был он исключительно вежлив и тактичен. Интервью было опубликовано на следующий же день. Со временем барон Накано стал моим хорошим другом, с его помощью передо мной раскрылись многие двери, обычно закрытые для иностранцев. Мне всегда помогал и другой журналист — Уехара из «Джапан Тайме», это был очень образованный человек.

Я твердо решила выучить японский и, не теряя времени, уже через неделю пошла на первый урок в школу Ваккари. Господин Ваккари был итальянец, он давал японцам уроки английского, а его жена Энко учила иностранцев японскому. Многие из ее учеников были работниками посольств. Энко была хорошим преподавателем, скоро мы с ней подружились, и это дало мне возможность расспрашивать ее о таких сторонах жизни Японии, о которых говорить с иностранцами было не принято. Разговорный японский давался мне легко — язык мелодичен, фразы не длинные, и слова произносятся четко. Но научиться писать иероглифы иностранцу почти невозможно. В японском много вежливых, изысканных обращений и чрезвычайно мало слов, выражающих любовь и нежность. Японец привык скрывать свои чувства, особенно имея дело с иностранцами, прикрывая их вежливым обхождением. Но было бы неверно думать, что японцы не испытывают горячих чувств, просто они об этом не говорят; они никогда не жалуются на

 

неприятности и даже в несчастье умеют улыбаться и смеяться. Японцы считают, что ни у кого нет права отягощать душу ближнего своими заботами; японскому характеру, прежде всего, присуще самообладание.

Рождество я провела у моих жизнерадостных друзей-итальянцев в Кобэ. За двенадцать месяцев, прошедших с предыдущего Рождества в Стокгольме, произошло чрезвычайно много для меня интересного, годом я была довольна. Что принесет следующий. 1935-й?

Я хотела как можно скорее снять меблированную квартиру в доме Нономия, чтобы съехать из дорогого отеля. Но пока со мной не свяжется таинственный «доктор», уехать из «Империала» я не могла. В начале января 1935 года, в точно назначенное время я сидела в фойе «Империала». В дверях появился мужчина и едва заметно мне кивнул. Я сразу узнала доктора Рихарда Зорге, с которым познакомилась еще десять лет назад, когда он работал в немецком секторе Коминтерна. Тогда, вскоре после своего приезда из Германии, они с женой бывали в гостях у нас с Отто. Вот, значит, кто будет связным между мною и генералом Берзином!

Я еще немного посидела, потом, вышла на улицу, где меня в такси ждал Зорге. Разговор наш был короток. Я сообщила, что собираюсь переехать, он знал, что я — «Ингрид», но понятия не имел о моем задании. Он не имел полномочий ни приказывать мне, ни давать инструкций, но вся связь между мною и четвертым управлением должна была идти через него. Зорге предложил встретиться через неделю в одном из баров.

На этой же неделе я переехала в дом Нономия, где сдавались квартиры. Как и было условленно, мы встретились с Зорге в баре. Это была низкопробная немецкая пивнушка, и я попеняла Зорге на то, что он заставил идти в такое отвратительное место женщину, до того жившую в отеле «Империал». Зорге на мои слова не обратил внимания, сказал, что скоро собирается в Москву, туда и обратно поедет через США. Когда вернется, не знал, потому дал мне денег на целый год.

До ноября меня никто не беспокоил, и мне удалось познакомиться со многими журналистами и людьми из высоких правительственных кругов. Но потом вдруг произошло нечто странное. Ко мне домой пришла незнакомая блондинка и сообщила по-немецки, что «наш общий друг доктор» велел мне срочно ехать в Москву, но до

 

этого повидаться с ним. В тот же вечер я должна была встретиться с мужчиной, говорящим по-немецки, в цветочном магазине на площади Роппонги, и он отведет меня к доктору. Женщина сказала также, что я должна срочно подготовиться к поездке в Москву и ехать кратчайшим путем.

Это было выше моего понимания! Разве мне не было сказано, что я пробуду в Японии несколько лет? Отчего же вдруг эти перемены, именно сейчас, когда мне удалось завязать много ценных знакомств? Как же я объясню свой внезапный отъезд знакомым?

Вечером я послушно пошла в цветочный магазин, купила два цветка. Там меня ждал толстый немец. Он не представился, и я не стала спрашивать его имени. Мы взяли такси и приехали в скромную двухкомнатную квартиру Зорге. Он подтвердил сообщение, но причины вызова не знал. Я должна ехать через Сибирь, в Москве остановиться в гостинице «Метрополь», там меня найдут. Затем он попросил передать в Москве несколько сообщений и дал денег на дорогу.

Толстый немец был главным помощником и радистом Зорге (позже я узнала, что его звали Макс Клаузен¹⁴⁹). Он просил меня сказать в Москве, что может открыть в Иокогаме магазин радиотехники и электротоваров — это будет прекрасная ширма и, кроме того, даст Клаузену средства к существованию. Для открытия предприятия нужно двадцать тысяч долларов.

Через несколько дней я прочитала в «Джапан Тайме», что в Шанхае арестован таинственный шпион по фамилии Абрамов (Элли, по-видимому, ареста избежала). Хотя причин, по которым меня отзывали, могло быть множество, я сразу подумала, что, скорее всего это вызвано арестом Босха. Правда, я с октября 1934 года с ним не виделась, но могло стать известно что-нибудь, меня компрометирующее. Босх был центром всей советской дальневосточной разведки, и вполне вероятно, что арест его вызвал в Москве беспокойство.

В бюро Интуриста я узнала, что лучше всего ехать морем из японской гавани Шимоносеки до китайского порта Дайрен. Оттуда по железной дороге я доберусь через Маньчжурию до Харбина и поеду дальше сибирским экспрессом.

Ехать так на восемь суток быстрее, чем ждать парохода на Владивосток. Я заказала транзитный билет

 

через Советский Союз и Берлин в Стокгольм, куда, естественно, и ехала Элизабет Ханссон.

Но Элизабет Ханссон должна была еще получить советскую транзитную визу. Это было не так-то просто. Я боялась, что за советским посольством в Токио ведется наблюдение и, не желая привлекать лишнего внимания, поехала в Кобэ, где было советское консульство. Там мне пришлось оплатить телеграмму, которой консул запросил разрешение на визу. Через какое-то время в моем паспорте проставили транзитную визу, и заодно я получила разрешение пробыть в Москве трое суток.

Друзьям и знакомым в Токио я объяснила, что вынуждена ехать в Швецию по семейным обстоятельствам и что постараюсь вернуться как можно скорее. Садясь в поезд на Шимоносеки, я поняла, сколько друзей приобрела за год. На вокзале меня провожало около двадцати человек, среди них барон Накано со своей матерью. Как трудно было расставаться с этими людьми и их прекрасной страной!

Путешествие прошло без приключений. Пароход, на котором я плыла из Шимоносеки в Дайрен, был уютный и чистый, зато гостиница в Харбине, где я провела одну ночь,— необычайно грязной.

Проезжая через Маньчжурию, я отметила, что страна наводнена японскими солдатами. Затем девять суток однообразного пути через Сибирь, и лишь в начале декабря 1935 года я оказалась в знакомой обстановке гостиницы «Метрополь». На следующий день после моего приезда в гостиницу пришел офицер четвертого управления майор Сироткин. Я выразила ему свое недовольство тем, что меня так скоро отозвали из Японии, как раз когда у меня завязались хорошие контакты.

— Но мы решили, что вам грозит опасность,— сказал Сироткин,— и, кроме того, наш новый начальник генерал Урицкий хочет с вами встретиться. Он считает, что вы должны вернуться в Японию.

Я удивленно спросила, где генерал Берзин. Сироткин ответил уклончиво и заговорил о Зорге. Сведения Зорге якобы неточны, часто не соответствуют истине. Еще Сироткин сказал:

— Между нами, в отделе полный хаос, даже командование не знает, чего хочет.

 

Уходя, Сироткин обещал устроить мне как можно скорее встречу с Урицким.

Я всегда заранее старалась выяснить черты характера и уровень образования людей, с которыми мне предстояло встретиться. Поэтому попросила Сироткина описать мне Урицкого. Он не сразу согласился, но, в конце концов, рассказал, что Урицкий — опытный в делах разведки человек. Во время гражданской войны командовал конной бригадой. Я спросила, не родственник ли он руководителю петроградской чека Урицкому¹⁵⁰, убитому в августе 1918 года, в тот самый день, когда Фанни Каплан стреляла в Москве в Ленина. Сироткин ответил, что Моисей Урицкий был дядей генерала Урицкого. Под конец Сироткин попытался меня приободрить — бояться мне нечего, начальник дружелюбен и образован.

В тот же день я позвонила Ниило Виртанену. Он тотчас ко мне приехал и без обиняков как бы продолжил наш разговор 1933 года, когда я приехала из Америки. Зачем я вернулась? Разве я не знаю о страшных чистках? Берзин уволен, финские функционеры, в Карелии отстранены, многие из них арестованы. Если это только возможно, я должна вернуться в Японию, ни в коем случае нельзя оставаться в Москве! Сам он скоро по заданию четвертого управления едет в Китай, но боится, что его жена и сын не получат разрешения выехать из СССР. Виртанен рассказал о своей случайной встрече в августе в Москве с Зорге. Они вместе провели веселый вечер в ресторане гостиницы «Большая Московская». Зорге, как обычно, много выпил и в пьяном виде прямо говорил о своем сложном положении. Ему надоело работать на русскую разведку, но нет возможности отказаться и начать жизнь снова. Он чувствовал, что в СССР он в опасности, но знал, что Германия для него закрыта, там он сразу будет арестован гестапо. Оставалось вернуться в Японию, хотя он и предвидел, что работать ему там оставалось недолго.

Только Виртанен ушел, зазвонил телефон. Это был Отто. Он опечален, что я не приехала к нему, сказал он. Хочет со мной поговорить о каком-то важном деле, но это не телефонный разговор. Не могу ли я сегодня вечером прийти? Я не сразу ответила, но потом обещала прийти в девять вечера, в тот самый огромный Дом

 

правительства, который был мне так хорошо знаком.

Отто заметно постарел, двигался и говорил медленнее, не так живо, как два года назад. Расспрашивал о моей поездке и жизни в Японии. Но рассказам об оставшихся в Японии друзьях и о моих там занятиях не поверил. Глубоко вздохнув, очень серьезно сказал:

— Когда-нибудь тебя арестуют как шпионку и приговорят к смерти.

Я его убеждала, что задание у меня совершенно не опасное, я могу заниматься чем угодно, что сейчас я изучаю японский и знакомлюсь с обычаями этой страны.

Наконец я спросила, что это за важное дело, о котором он хотел поговорить. Он долго рассеянно смотрел на меня, потом сказал, что сможет сказать только завтра вечером и после его предложения, он уверен, я иначе отнесусь к своему возвращению в Японию. Меня его слова очень раздражили, но я все-таки обещала прийти на следующий день в восемь вечера.

Теперь я поняла, что это именно Куусинен стоит за отданным мне приказом вернуться. На следующий вечер, не скрывая гнева, я сразу спросила:

— Зачем ты меня вызвал в Москву? Я ведь только что завела важные знакомства в высших кругах Японии.

Отто ответил не сразу. Потом заговорил, как обычно, сухо, даже грустно:

— Не я тебя вызвал.

— Кто же? — спросила я сердито.

— Сталин, — ответил Отто. — Сиди спокойно, не волнуйся, ты поймешь, что именно Сталин отдал приказ... Ты ведь знаешь, как быстро сейчас меняется картина мира и как трудно угнаться за ходом истории. Помнишь, обстановка в Германии осенью 1923 года, казалось, вполне созрела для революции. Экономика в упадке, деньги обесценены, там была сильная компартия и рабочие были готовы к революции. Оружия было в достатке, программа разработана до мельчайших подробностей. И что же произошло 22 октября, когда должна была начаться атака? Ровным счетом ничего. С тех самых пор день и ночь мне не дает покоя вопрос: чем было вызвано это дремотное состояние? В течение десяти лет я снова и снова искал тому причину. И, в конце концов, пришел к выводу, что все наши старые теории революции нынче не имеют почвы. Мы живем в новое

 

время, нужны новые предпосылки, а мы этого в 1923 году не поняли. На этом выводе основана и моя новая теория, в которую, действуя медленно и осторожно, я заставил поверить и Сталина. Он думает, что это его собственная идея, поэтому говорить в Москве об этом я не могу ни с кем. Сейчас я хочу объяснить тебе, в чем состоит моя новая теория. Будь добра, сядь и не прерывай меня.

Я ничего не сказала, и Куусинен снова заговорил:

— Русская революция произошла спонтанно, царизм был к ней не готов. Недальновидное русское правительство отрицало всякую вероятность революции. Может показаться странным, но в тот момент революционеры и сами не верили в осуществление их цели — и меньше всех Ленин... Но теперь дело обстоит иначе. Капиталистические правительства знают о коммунистической угрозе и без стеснения используют все способы, чтобы в зародыше задушить революцию. Правительства преследуют коммунистические партии, имеющие хорошо обученные кадры, во всех странах Европы тюрьмы набиты коммунистами. На заводах и везде, где есть рабочие и служащие, коммунистов увольняют. Или третируют коммунистическую прессу, партийную пропаганду всячески стараются задушить. В таких условиях подготовка революции едва ли возможна. В Коминтерне мы продвигаемся очень медленно, обучая кадры из разных стран, но потом в капиталистических странах тех, кто мог бы по-настоящему руководить, не ставят на ключевые посты. Сталин признал вчера в разговоре со мной, что у Коминтерна в международных кадрах есть очень способные люди, но у большинства из них нет настоящей работы.

После такого вступления Отто ясно обрисовал мне свою теорию, которую, стало быть, поддерживал и Сталин:

— Я буду говорить прямо и откровенно. Вполне возможно, что скоро вспыхнет война. Финляндия тайно готовится к нападению, хочет захватить Восточную Карелию и часть северной территории до Мурманска...

Я все время сидела молча, но тут не выдержала:

— Неужели, ты думаешь, финны так глупы, что нападут на эту огромную страну? Это все равно, что мухе напасть на слона! Откуда у тебя такие сведения? Это неправда!

 

Прямого ответа Отто мне не дал.

— Ты же знаешь любовь Гюллинга к Финляндии, помнишь, как он с восхищением говорил о финской административной системе: страна разделена на губернии, в каждой — самоуправление. Помнишь, он говорил, что это разделение применимо и в Восточной Карелии?

— Да, я помню. Но тот разговор никакого отношения не имел к военным вопросам. Гюллинг имел в виду только экономику.

Отто на это заметил:

— Гюллингу доверять нельзя.— Затем продолжал: — Можешь мне поверить, скоро начнется война, очевидно, она охватит много стран. Ты должна понимать, что Германия всегда стремилась к захвату Финляндии, а сейчас немцы выжидают момента, чтобы Финляндия начала какие-либо действия против Советского Союза, тогда у нее будет повод кинуться на помощь финнам. Будь то Финляндия или любая другая страна, немцы готовы в любой момент начать войну против Советского Союза. Англия, кроме того, имеет виды на мурманское побережье, даже Норвегия пришла бы на помощь. Значит, мы должны сосредоточить все силы на том, чтобы не растерять достижений большевистской революции. Финляндия — страна маленькая, но она имеет важное значение! Во-первых, мы должны выяснить, как можно помочь Финляндии защититься от угрожающих ей внешних опасностей. Я имею точные сведения о международных кадрах Коминтерна, которые в нашем распоряжении: их надо за границей верно распределить, расставить на те места, где они смогут действовать наиболее эффективно.

Сейчас наступило время и тебе применить свои способности для осуществления этого грандиозного предприятия. Сталин уже давно следит за твоею жизнью и работой, и сейчас у него есть для тебя важное место, где ты можешь наилучшим образом повлиять на будущие события. Ты была в Японии — ну и чего добилась? Сталин хочет предложить тебе настоящую работу!

Ты ведь знаешь Александру Коллонтай и то, как часто она в политическом отношении изменяла нашему правительству. Она из старых меньшевиков, выступавших в свое время против Ленина. После революции она присоединилась к группе Шляпникова и была за это арестована.

 

После этого она приняла сторону Троцкого и, будучи послом в Норвегии, поддерживала Транмеля¹⁵¹ в его борьбе против Коминтерна. Ты знаешь, что потом ее направили послом в Мексику, где жил Троцкий и где она к нему и примкнула¹⁵². Сейчас она в Швеции, но Сталин хочет ее отозвать и уже больше не выпустит за границу. Послом в Швеции и Норвегии должна быть ты!

Я все с большим изумлением слушала торжественный монолог Отто, в его словах было даже что-то забавное, но тут я сердито воскликнула:

— Я? Послом? Я не дипломат и этого места мне не надо!

— Но Сталин уверен, что ты — лучшая кандидатура на это место. Скандинавы привыкли к тому, что наши послы — женщины. Ты знаешь язык, знакома со страной. Что еще? Отсутствие опыта дипломатической работы тебя не должно волновать: рядом с тобой будут люди, которые тебе помогут. Ты много лет проработала в штабе большой международной организации. Думаешь, работа в Швеции будет очень отличаться от твоей прежней работы? Можешь быть уверена, мы постоянно будем находиться рядом с тобой, ты можешь всегда обращаться к нам за советом.

Терпение мое лопнуло:

— Теперь мне ясно. СССР начнет войну против Финляндии, а я как посол в Стокгольме должна помогать авантюре, должна идти против моей родины и ее народа. Нет, спасибо, я с этим не хочу иметь ничего общего. Объясняй это Сталину, как хочешь.

— Но Сталин все же пригласит тебя на беседу, сам объяснит, насколько это важно. Что ты ему ответишь?

— Пока не знаю. Ясно одно: послом я не буду и к подготовке войны не хочу иметь никакого отношения!

На этом закончился мой разговор с Куусиненом в декабре 1935 года. Я ушла, не простившись, и больше мы с ним не виделись.

Я не спала всю следующую ночь, все думала, как мне выпутаться из этой истории. Я ни в коем случае не хотела соглашаться на предложение Куусинена и Сталина.

На следующее утро после моего разговора с Отто пришел майор Сироткин, передал телефон генерала

 

Урицкого. Генерал попросил прийти на следующий день в семь утра к нему на квартиру, в Дом правительства. Урицкий был стройный, среднего роста брюнет, с небольшой бородкой. Он вежливо поздоровался. Я рассказала о своем разговоре с Отто, просила сделать все возможное, чтобы я смогла вернуться в Японию. Он обещал постараться, однако опасался, что решению Сталина и Куусинена противостоять невозможно. Скоро генерал заторопился уходить. Во время разговора в комнату забегал мальчик, он был из Испании, его отец, командир военно-воздушных сил, отправил его для безопасности в Москву.

Целую неделю я с беспокойством ждала в гостинице приказа прибыть к Сталину. Наконец Сироткин принес радостную весть: принято решение о моем возвращении в Японию. Урицкий хотел еще раз со мной поговорить, и Сироткин проводил меня к нему. Кроме Урицкого в кабинете находился незнакомый мужчина в гражданском. Я сразу почувствовала к нему неприязнь и, хотя он не сказал ни слова, по выражению его лица решила, что неприязнь взаимна. Урицкий был рад, что вопрос о моем возвращении, наконец, решился. С осуждением взглянув на незнакомого мужчину, он сказал, что вызов в Москву был ошибкой. Будто давал понять, откуда исходил приказ.

Затем генерал расспросил в подробностях о моей жизни в Японии, о моих связях, о политической обстановке в стране. Я подчеркнула, как опасны террористические организации для парламентского строя Японии. Урицкий согласился, он считал, что это может отрицательно сказаться на отношениях между Японией и Советским Союзом. На этот раз я опять не получила никакого определенного задания: Урицкий посоветовал продолжить занятия японским, завязать новые знакомства. Зорге, которым Урицкий был недоволен, я должна избегать. Когда я сказала, что помощник Зорге просит двадцать тысяч долларов, чтобы открыть магазин, генерал сердито воскликнул:

— Эти жулики только и знают, что пьют и транжирят деньги! Не получат ни копейки!

Под конец беседы Урицкий предложил мне написать о Японии книгу, обрисовать в ней в выгодном свете страну и народ — это мне поможет занять определенное положение. Не следует ни в коем случае критиковать

 

японскую политику, наоборот — надо осудить Советский Союз. Подумаешь, одной антисоветской книгой больше — не страшно! В расходах я могу не стесняться.

За эти месяцы у меня набралось немало материалов и снимков, поэтому я охотно приняла предложение издать книгу. Замечательная мысль! Мы условились, что работать над книгой я буду в Стокгольме и уеду туда как можно скорее. Это была моя вторая и последняя встреча с генералом Урицким.

Ни я, ни Урицкий не затрагивали опасную тему о моем назначении послом. Так я и не узнала, что все это значило. Возможно, это были лишь фантазии Куусинена, а Сталин если что и знал, то решений никаких не принимал. Иначе он не отступился бы так быстро. Кроме того, вопрос касался еще и наркомата иностранных дел, да и шведское правительство не должно было согласиться — оно расценило бы мое назначение как вызов Финляндии. Чем же объяснить предложение Отто? Скорее всего, он, во что бы то ни стало, хотел помешать мне вернуться в Японию, опасаясь, что там меня могут задержать как шпиона, а это угроза и деятельности Коминтерна, и ему самому. Тогда я так ни до чего и не додумалась, но в 1938 году, в Лефортовской тюрьме, узнала от одной сокамерницы, что эта идея была не просто выдумкой Куусинена. Об этом расскажу подробнее в следующей главе.

Отъезд день ото дня откладывался, и я решила снять квартиру. Сироткин нашел для меня жилье в доме четвёртого управления. У меня часто бывал Юрьё Си-рола, рассказывал о разногласиях финских коммунистов, о борьбе Маннера против Куусинена. Приходили однажды и Маннер с женой. Вскоре оба они были арестованы. Позже, в лагере, я случайно узнала о дальнейшей судьбе Маннера, но об этом — в другой главе.

Я беспокоилась о своем брате Вяйнё, так как ничего не знала о нем с тех пор, как он был назначен директором сельскохозяйственного института в Петрозаводске. Я тайно поехала в Петрозаводск, и там подтвердились худшие опасения. Я нашла лишь его жену, она была в большом горе: Вяйнё был недавно арестован и перевезен в Ленинград. Гюллинг, Нуортева¹⁵³, Ровио¹⁵⁴ и многие другие финские коммунисты были уволены. Через какое-то время они все были расстреляны. Я рискнула пойти к начальнику НКВД в Петрозаводске хло-

 

потать о Вяйнё. Начальник вежливо сказал: «Против вашего брата у нас нет ничего, это умный и всеми любимый молодой человек. Сейчас он находится в Ленинграде для выяснения некоторых обстоятельств. Но скоро вернется сюда». Вяйнё не вернулся никогда.

В середине января 1936 года Сироткин передал мне приказ об отправлении и деньги на дорогу. В Стокгольме я должна была снова связаться с Крамовым, затем, закончив книгу о Японии, ехать в Париж и, наконец, на «Конте Верде» — в Шанхай. Там со мной установят связь и сообщат, когда и на каком пароходе ехать в Японию.

Уезжая из Москвы, я попросила свою бывшую экономку Александру взять на хранение одежду и другие вещи, привезенные мною из Японии. Как пригодились мне через много лет эти вещи!

С паспортом Элизабет Ханссон я в феврале через Варшаву, Вену и Париж приехала в Стокгольм. Там сняла номер в «Гранд-отеле» и сразу принялась за книгу о Японии. Писала по-шведски. Назвала ее «Det leende Nippon»—«Улыбающаяся Япония». Название должно было передать основную мысль книги: Япония — восхитительная, солнечная земля, японцы — удивительный народ. Я хотела целую главу посвятить буддизму, попытаться рассмотреть влияние восточной философии на мировоззрение японцев.

Работа двигалась удивительно быстро. Через две недели книга была готова. Хуго Силлен¹⁵⁵ нашел для меня, издателя, и тот обещал выпустить книгу уже в июне. Закончив дела, я поспешила уехать из Стокгольма и пригласила Сигне Силлен в небольшое путешествие до Копенгагена.

Из Дании я поехала в Париж, чтобы забронировать там каюту первого класса на «Конте Верде», и снова вернулась в Стокгольм.

Книга уже вышла, оформлением я осталась довольна. С гордостью послала по экземпляру друзьям в Японию, а также Урицкому и Куусинену. От «резидента» Крамова я потом узнала, что генерал был рад и поздравлял меня с выходом книги, тем более что это было его предложение.

Я снова возвращалась в Японию! «Конте Верде» отплывал на этот раз из Генуи. Я с удовольствием

 

поднялась на знакомый пароход, уверенная, что путешествие и на этот раз пройдет так же весело и беззаботно. В конце августа прибыли в Шанхай, и я остановилась в недавно открытом отеле «Парк». Через несколько дней в номере появилась говорившая по-русски молодая женщина. В тот же день около семи часов вечера я должна была подойти к цветочному магазину на площади Н., где меня будет ждать человек, которого я знаю. Ровно в семь часов я купила . букет гвоздик и в дверях магазина столкнулась с человеком, в котором было что-то мне неприятное. Это оказался тот самый гражданский, которого я видела в кабинете генерала. Мы сели в его машину. «Можете продолжать путь в Японию, вот деньги». Больше он не произнес ни слова. Я, холодно попрощавшись, вышла из машины. Я так никогда и не узнала, как его зовут, и больше его не видела. Скорее всего, это был «резидент» в Шанхае, занявший место доктора Босха. Сумма, которую он мне передал, говорила о щедрости четвертого управления.

Я сразу забронировала каюту на пароходе «Президент Вильсон» и в начале сентября приплыла в Иокогаму.

Как рада я была вернуться в «страну улыбок», к старым друзьям! Скоро вышел, видимо по заказу министерства иностранных дел Японии, перевод моей книги на английский, и отовсюду раздавались любезные слова благодарности.

Я снова остановилась в отеле «Империал», а через две недели переехала на квартиру в доме Нономия. Снова с усердием приступила к занятиям японским в школе Ваккари. Многое не забылось, хотя я не говорила по-японски девять месяцев.

Я всегда интересовалась философией, поэтому с радостью приняла приглашение ректора древнего Тай-шунского университета присутствовать на лекциях. В результате я всерьез занялась буддизмом и восточной философией. В университете я была единственной иностранкой, из-за слабого знания языка мне трудно было слушать лекции, но зато я обнаружила в богатейшей международной библиотеке, куда иностранцы обычно не допускались, множество нужных мне книг. Престиж мой в глазах японцев явно возрос, особенно после того, как «Джапан Тайме» опубликовала мою

 

статью с разбором лекции одного профессора-итальянца о буддизме.

Через барона Накано «Элизабет Ханссон» часто получала приглашения на приемы в высших кругах. Однажды удостоилась даже чести быть приглашенной на прием, устроенный в саду императором Хирохито, а в другой раз она отдала поклон императору на торжестве в честь японских летчиков, облетевших вокруг земного шара. Императорский дворец стоял в огромном саду, окруженном бесчисленными каналами. Попасть во дворец можно было только по навесным мостам. Я часто видела, как японцы делают три глубоких поклона, проходя мимо императорского сада. В газетах потом писали, что, когда Япония потерпела поражение во второй мировой войне, в дальних углах сада находили тела офицеров, сделавших харакири.

Я не раз встречала брата императора, принца Чичибу. Это был очень своеобразный человек, любивший общаться с иностранцами. Он хорошо говорил по-английски и держался всегда безукоризненно. Принц был известен своими демократическими воззрениями и пользовался популярностью у интеллигенции. Студенты однажды устроили перед садом императора манифестацию в честь принца Чичибу, и в Токио говорили, что это вызвало ссору между братьями.

Второго члена царской семьи, двоюродного брата императора Кангфуса Умевака, уважаемого буддийского священника, я тоже встречала не раз, однажды он был даже у меня дома. Познакомилась я с ним на традиционном японском празднике, устроенном придворными императора в дворянском клубе для иностранных дипломатов. Умевака был верховным священнослужителем. Благодаря Умевака я видела представление драмы Но. Эти пьесы веками исполняются на древне-японском в храмах во время богослужения.

Из множества древних обычаев Японии два меня глубоко тронули: праздник цветения вишни и день памяти усопших. Каждому месяцу соответствует свой цветок и свое дерево. Дни цветения вишни в апреле празднуются особенно пышно. Кульминация этих празднеств — «Мийко Одори» — танец цветения вишни в Киото. Сюда, на древнейшее празднество, съезжаются гости со всей страны. Я видела праздник в 1935 году, тогда сцены танцев четырех времен года были взяты из классической

 

драмы Но. Сцена была современная, крутящаяся, красивые декорации. Лето и осень сменяла белоснежная, сверкающая зима, а затем ярко вспыхивали весенние цветы на берегу хрустального озера. Нежные оттенки красок, игра света, музыка на трехструнных инструментах, серебряные голоса женского хора — все это создавало атмосферу сказочности, зрители сидели как зачарованные. Оркестр и хор помещались на двух возвышениях по обе стороны сцены. Хористы справа были в черных кимоно, а у хористок слева кимоно сверкали всевозможными красками. В волосах их сияли цветы вишни и драгоценные камни, бледные лица создавали впечатление чего-то нереального.

Вряд ли где-нибудь еще к усопшим относятся с таким уважением, как в Японии, а между живыми и мертвыми существует таинственная близость. Три летних дня —13, 14, 15 июля — посвящаются душам усопших. В эти дни, по преданию, умершие возвращаются в свои жилища. На могилах зажигают белые фонарики, они указывают душе путь домой, там за столом готово для нее место. С умершими разговаривают, рассказывают о происшедших в семье событиях.

Вскоре после возвращения в Японию мне пришлось вспомнить предсказание генерала Урицкого. Антикоминтерновский пакт между Германией и Японией¹⁵⁶ свидетельствовал об ухудшении отношений обеих этих стран с СССР, а договор о ненападении между Китаем и Советским Союзом¹⁵⁷ мог быть направлен только против Японии.

В течение почти всего 1937 года я действовала самостоятельно, но в конце ноября позвонила женщина, два года назад передавшая мне приказ вернуться в Москву. Она попросила прийти в тот же вечер в ресторан «Мицубиси». Ничего хорошего это не предвещало. В ресторане женщина сказала, что по приказу Зорге я должна снова встретиться с его помощником, как и два года назад, в цветочном магазине на площади Роппонги. Пока мы ужинали, к нам подсел полный господин, женщина представила его как своего мужа. Потом от Зорге я узнала, что господин — химик, у него какие-то связи с посольством СССР, кажется, по-немецки он говорил с австрийским выговором.

 

Я встретилась с помощником Зорге в цветочном магазине, он отвел меня к Зорге. Грустно было видеть человека, выполняющего столь ответственное задание, мертвецки пьяным. На столе стояла пустая бутылка из-под виски, стаканом он, видно, не пользовался. Зорге объявил мне, что нам всем, ему тоже, приказано вернуться в Москву. Я должна ехать через Владивосток, там меня встретят. Чем вызван приказ, он не знал, но сказал, что бояться мне нечего, хоть в Москве и царит «нездоровая обстановка». Он сам, конечно, тоже подчинится приказу, но, если я встречусь с руководством военной разведки в Москве, я должна передать, что тогда все с трудом отлаженные связи порвутся. Выехать он сможет не раньше апреля. В заключение Зорге сказал слова, которые должны были заставить меня задуматься, я их потом вспоминала не раз: «Вы очень умная женщина, я должен признать, что никогда раньше не встречал столь здравомыслящей женщины. Но мой ум превосходит ваш!»

Только позже — слишком поздно! — я поняла, что он имел в виду: он умнее меня, потому что лучше меня чувствует опасность, которая грозит в Москве нам обоим. Прямо он меня не предостерегал, говорил обиняком — рад был избавиться от обязанности быть моим связным, хотя работы я ему доставляла немного. Да и не доверял никому, считал, что прямое предостережение я смогу использовать против него.

Если бы Зорге тогда послушался приказа и вернулся, его бы, несомненно, уничтожили. СССР потерял бы источник информации, который через два года, после начала второй мировой войны, оказался бесценным. Шпионская сеть, созданная Зорге, проникала и в высшие правительственные круги Японии. На основании^ переправленных Зорге данных о нейтралитете Японии Советский Союз мог в 1941 году сосредоточить все силы на германском фронте. Два наиболее важных сообщения Зорге: он заранее информировал Кремль о дате нападения Гитлера на Россию и сообщил день нападения Японии на Америку. Но люди неблагодарны! Многим сведениям Зорге в Москве не доверяли, и, в конце концов, его оставили погибать на японской виселице! Он надеялся, что Сталин его спасет, обменяв на задержанных в СССР японских шпионов, но был брошен на произвол судьбы.

 

Лишь в 1964 году советское правительство признало заслуги Зорге: ему посмертно было присвоено звание Героя Советского Союза, на экранах шел фильм о герое, одна из московских улиц стала носить его имя, в память о нем была выпущена даже почтовая марка. Но все же я спрашиваю: кто же из нас двоих оказался умнее?

Я была в трудном положении. Прямых контактов с друзьями в СССР я не имела, но из газет знала о массовых репрессиях в стране. Не стану ли и я их жертвой, если подчинюсь приказу? Но что будет, если я откажусь вернуться? Удастся ли мне избежать мести советского правительства? Где мне жить? Или, может, раскрыть японским властям тайну Элизабет Ханссон? Опасаться мне в этом случае нечего, ничего противозаконного я не совершила, наоборот, всячески выражала дружелюбие к японскому народу. Но мысль эту пришлось отбросить, из-за меня подверглись бы опасности Зорге и другие агенты, знавшие мою тайну. Или бежать в Америку? Паспорт в порядке, деньги есть. Но как объяснить, что приехала на этот раз под другим именем, с чужим паспортом? Пришлось бы доказывать, что теперь я против коммунистов, и я подвергла бы опасности людей, которые раньше меня так хорошо принимали.

Выхода не было. В моем случае хорошо подходила финская поговорка: «Там болото — здесь топь». И не у кого спросить совета! Я должна была решать одна и, в конце концов, подчинилась приказу. Я понадеялась на то, что обвинить меня не в чем, совесть моя чиста.

Как тяжело было расставаться с японскими друзьями! На этот раз я не обещала, что вернусь. Снова у поезда, отходящего на Шимоносеки, собралась толпа провожающих. В последний раз я поблагодарила за теплое ко мне отношение, особенно горячо распрощалась с бароном Накано, который с первого дня моего пребывания в Японии был мне верным помощником и советчиком и так тактично справился с задачей «наблюдателя». Поезд тронулся. Элизабет Ханссон умерла и унесла с собой частицу сердца Айно Куусинен.

Во Владивостоке на пароход поднялся представитель четвертого управления. Он забронировал мне номер в гостинице и купил билет на транссибирский экспресс. Он же сообщил, что в Москве для меня готов номер в гостинице «Метрополь».

 

В середине декабря я была уже там; ко мне сразу пришел Сироткин. То, что он рассказал, было удручающе и предвещало страшное будущее. Урицкий арестован и, видимо, расстрелян. Исчезло много офицеров четвертого управления. Сироткин удивлялся, что сам он все еще на свободе. Но скоро опасения его стали реальностью, я еще несколько раз встречала этого доброго человека, когда мы с ним шли дорогой тюрем и лагерей.

Я получила последнее задание. Незадолго до Рождества ко мне пришла женщина из четвертого управления. На следующее утро она должна была встречать мужа и жену, прибывающих транссибирским экспрессом, и просила меня пойти вместе с нею, так как я с ними знакома. Кто это, она не сказала. Когда поезд остановился, я услышала радостно-удивленный женский голос: «Госпожа Ханссон, как мы рады вас видеть!» Это была блондинка, которая однажды приходила ко мне с поручением от Зорге. Они с мужем тоже подчинились приказу! Их провели в машину, и оба они исчезли навсегда. Скоро наступила и моя очередь исчезнуть на девять лет...