Николай Николаевич

 

В лагере в конце войны был Николай Николаевич Кузнецов, он был высокий, светлый, с серыми глазами. Я работала в отделе главного механика, и у нас работали заключенные из его лагеря.

Их лагерь был около Новых Гаражей за речкой Магаданкой, примерно три-четыре километра от города, а наш лагерь недалеко под сопкой, один километр, не больше.

Они ему рассказывали: - У нас работает женщина, интересная, интеллигентная.

Он говорит: - Познакомьте меня с ней.

А как познакомишь, когда мы все заключенные. Вот он стал с ними записочки посылать, я ему отвечала, а потом он пришел как-то, он умел договариваться с охраной.

Он был художник, мог что угодно нарисовать, очень талантливый самоучка. Вот сидим в отделе главного механика, он меня развлекает. Я говорю, нарисуй мне лебедя - он рисует не отрывая карандаша от бумаги: вот пруд, и

 

лебедь плывет, гордо так поднял шею. И все это на клочке грязной бумаги.

Он охране ковры рисовал. Говорил, принесите мне простыню, краски, и разрисует, так что не видно, что это простыня. Портреты их рисовал. Они его пропускали.

А в отделе тоже мужчины одни, недовольны.

- Чего он ходит?

- Ну ходит и ходит, что вам жалко? Придет, посидит, уйдет.

Один раз разговорились. Ася вольная была, я ей помогала клапана шлифовать, чтобы побольше выработка была, она нас позвала в свою комнату. Я ему сказала, вот приходи, и я после обеда приду. Так что ты думаешь? И они туда пришли. Только мы сели, минут пять втроем поговорили, они входят.

Я говорю: - Вы чего?

- А так уж, - говорят, - мы видали, что ты сюда с обеда пошла, и тоже пришли.

То ли выследили, то ли подслушали - ну чтоб не создавались у нас такие условия удобные, не хотели.

Николай Николаевич был баптист. И за это получил пять лет. А в баптисты он попал так. Он был донской казак, жил в Ставрополье с женой и ребенком. И сестра с мужем и ребенком жили вместе с ними. И он и муж сестры были на разъездной работе - Николай Николаевич был уполномоченный хлебопекарни. Однажды они оба уехали, а женщины остались одни. Когда они вернулись, то застали дом ограбленным, а женщин и детей убитыми. Муж сестры уехал совсем из этих мест, а он с отчаяния ушел в лес, с тем, чтобы там умереть. И там в конце концов свалился без пищи. Когда он очнулся, то был в теплой комнате, в рот вливали теплое молоко, на груди - холодный компресс. Это были баптисты, они выходили его, и он проникся их верой.

И он говорил: - Ну вот, а что твои коммунисты? там же были они, в хлебопекарном тресте. И комсомольцы. Никто же не пришел мне на помощь. Когда я был в таком отчаянии, никто меня из этого отчаяния не вытащил, а вот эти люди смогли.

У него было пять лет, и я говорила ему, чтоб он был поосторожней.

- Не рискуй так, срок небольшой, скоро освободишься.

Он говорил: - Я скоро освобожусь и буду ждать тебя, ты выйдешь за меня замуж.

- Нет, ты не надейся, у меня есть муж и дети.

- Ну он давно, наверное, нашел себе какую-нибудь.

- Нет, он ждет меня.

А Юрий во время войны, в сорок третьем, вышел из тюрьмы и прислал мне письмо: "...я сейчас чувствую каждый листочек, и пока сердце бьется

 

в груди - я твой". Я это письмо спрятала и всегда носила с собой. А сам с тридцать девятого года имел ее. Я потом сказала ему, зачем же ты так написал, это же ложь. А я так чувствовал.

А Николая Николаевича потом угнали на рыбные промысла, километров за двадцать пять, и он оттуда приходил повидаться со мной, пятьдесят километров в оба конца, он был такой. Еще как-то принес мешок рыбы, перебросил через ограду. А потом один охранник сказал мне, что твоего-то убили.

Я не поверила: - Не может этого быть!

-    Нет, я сам видел, лежит навзничь, в спину ударили.

-    Да за что же?

-    За что? Сама знаешь, он бродить любил, бродячий был.

А он такой свободолюбивый был.

- Ничего, - говорил, - пусть! - когда я его предостерегала. Слесарь, который с ним познакомил, со мной любил разговаривать, принес мне как-то, достал где-то, Достоевского "Записки из подполья".

Говорит: - Вы такой рай установите, за каждое не так сказанное слово сажать будете.

Я не верила, но он больше не приходил. И больше я никогда его не видала - значит и вправду убили.