После отъезда Оли

 

[Джана: Мама часто говорила "ты помнишь?" и рассказывала истории, как было, когда мы были маленькие:

"... перед твоим рождением на Сретенке давали швейные машинки - они были те же, что Зингер, но назывались Моссельпром - я встала в очередь и стала стоять. А меня пожалели, сказали - ну что ты тут стоишь с таким

 

животом - и пустили без очереди.»

«... один раз пришла Маруся Сарвилина и принесла большой арбуз. Все на него набросились, стали резать и есть. Маруся говорит - тебе же рожать, тебе нельзя, Оля! Маруся пришла со своей Олей, ей уже год был, и я ей завидовала, когда еще у меня такая вырастет!..»

«… я вошла с тобой в переполненный трамвай, ты была у меня на руках и тебе не понравилось, что много людей - ты стала кричать и толкать всех ногами, так что пришлось из трамвая выйти.»

«... а потом ты взяла в привычку бросаться на пол и бить ногами. Это ты от Тани переняла. Тамара приехала с ней из Ленинграда и она, чуть что, бросалась на пол и колотила ногами. Тамара давала ей конфетки. Но я не стала, как Тамара, обращать много внимания, выйду из комнаты, будто ничего не замечаю. Ты придешь, прижмешься, а я говорю: ну что ты пришла, пойди, там еще полежи - ты и перестала так делать.»

Мама как бы погружалась в этих рассказах в тот мир, плавного перехода к которому не было, и все спрашивала - ты помнишь?

Да, - например, угол желтого дома, около которого мне так не хочется отпускать мамину руку - детский сад? - "Нет, это на Балканском, где мы раньше жили." - Но это же было до моих двух лет?!

Или белая дверь крыльца, на котором я играю, открывается и разбивает куклу, привезенную мне мамой. - "Это в колонии."

Помнишь, над вашими кроватками висела моя карточка?

Да, помнила, она всегда была у нас перед глазами. И тогда, перед войной, мы еще часто думали, засыпая, как это было. И как это будет - когда все вернется снова. Но жизнь уводила нас от этой карточки, мы расставались и встречались, и не нравились друг другу, потому что не было человека, который любил бы нас всех вместе.

Да, помнили. Но говорить про это не хотелось, потому что теперь мы знали: та нежная, желанная мама с фотографии к нам уже никогда не придет.

Мама уехала. Бабушка Виктория Борисовна осталась с нами. Ах как, наверное, нелегко ей это было. Пусть я заботилась - бабушка, что вам дать? Пусть я отказывалась - нет, нет, я не хочу масла, да я уже Виктория Борисовна помазала, ешьте, бабушка, не жалейте.

 

Пусть я прибегала из института и захлебываясь все рассказывала ей. Все равно, Инка, ласковая Инка, была ей дороже.

Как я удивилась потом, в 54-ом году, когда была у них в Баку: "Бунчик",- говорила Инка лежа в постели, "принеси мне воды". Принести? ей? воды?! И бабушка несла. Бабушка! которую я по десять раз в день спрашивала, не принести ли ей чего-нибудь. И все же она уехала от нас из Москвы в Баку. Но это потом.

Помнится, меня приодели за эти два года с мамой. Сделали из папиного для меня неплохое пальтишко, я его любила и ходила в нем осенью и весной и зимой. Из бежевого коверкота на желтой подкладке - за него-то и Борька, может, влюбился. Как, говорил, подойдешь, крутанешь, желтое что-то сверкнет, огонь полыхнет, и нет тебя... убежала уже.

У нас в институте устраивались моральные собрания, выступали с бичеваниями, например, разложившегося комсорга - целовался. К ленинской годовщине я тоже выступала и говорила, как я люблю Ленина. А то, бывало, спорила с Ильей Вевюрко, почему он не занимается общественной работой. Илья был на фронте и повторял всегда - хоть бы успеть доучиться до новой войны.

А на третьем курсе меня саму, за отказ дальше заниматься спортом, разбирали на собраниях и исключали из комсомола. И мой друг Саша Бусыгин говорил - да, она оторвалась от коллектива, а потом сел ко мне и гладил мою руку, когда я плакала. Как потом оказалось, исключали не за спорт.

Юрия после отъезда мамы стали беспрерывно таскать в МГБ - держали по несколько дней, спрашивали, где она. Он говорил - не знаю. Помнится, что это было ужасно. Мы знали, что он опять ТАМ, и в доме стояло тихое страшное ожидание. Он приходил опустошенный - это был не он, страшно и сейчас вспомнить все это. Бабушка выходила к нему, они шли к бабушке в комнату, и говорили там... Тогда он и стал сильно пить. Не было вечера, чтоб не пил.

Они, говорит мама, все же заставили его подписать, что он будет осведомителем. Тогда он раззнакомился со всеми нашими друзьями. Вот после чего никто из них не стал бывать в нашем доме, и вы не стали бывать у них.

И осталась только работа. И все. Домой он приходил поздно, нас почти не видел. В это время он начал преподавать и поздно ночью сидел над книгами и тетрадями: математика, физика, электротехника, механика. Выводил формулы, составлял конспекты лекций. Мне было его жалко, Маруся чего-то все ругалась с ним, грозилась, что вот брал с завода спирт и какие-то приборы, не пускала к себе, не разговаривала месяцами. Но мы с бабушкой старались, мы обе словно договорились - худой мир лучше доброй ссоры.]