Суд

 

22 февраля 1938 года после обеда — не ночью! — меня вызвали «с вещами». Наскоро простившись с обитателями камеры, в сопровождении двух надзирателей я отправился в неведомое. Мы перешли в корпус с большим количеством глухих дверей, в каждой из которых был глазок. Нетрудно было догадаться, что это одиночные камеры. Дверь одной из них была открыта, рядом виднелась мемориальная доска. Потом я узнал, что в этой камере когда-то был заключен Ленин.

Наконец мы подошли к цели; дверь одной из камер открыли, меня втолкнули туда и вновь заперли. В камере находился еще один человек.

«Значит, из общего правила «три заключенных на один квадратный метр» бывают исключения», — подумал я.

Камера была невелика, порядка 6 — 8 квадратных метров. В ней находились две железные койки, умывальник, стульчак.

 

Мой новый сосед оказался полковником ГАУ (Главного артиллерийского управления), фамилию его я вспомнить не могу. Он ждал суда Военной коллегии — стало ясно, что меня направляют туда же.

Полковник был полностью убежден, что какую-то часть обвинения обязательно надо подтвердить, что следствие и суд «одна шарашка» и, не подтвердив, ты сделаешь себе хуже и так далее. К этим рассуждениям добавлялось еще несколько анекдотов, недостаточно приличных для опубликования.

После вечерней каши к нам пришел полковник в пенсне и принес обвинительные заключения. Он представился секретарем выездной сессии Военной коллегии Верховного суда.

В моем обвинительном заключении не было ни террора, ни диверсий, ни шпионажа. Остались участие в контрреволюционной организации, возглавляемой Гамарником и Тухачевским, и вредительство. При этом были указаны конкретные темы работ, в которых проявлялась моя вредительская деятельность. В действительности во всех перечисленных работах я никакого участия не принимал (к одной из них был допущен очень малый круг сотрудников, в число которых я не входил, другая делалась в Москве, третья — в другом отделе, по далекой от меня специальности, и так далее). Впечатление составилось такое, как будто какой-то неведомый мне благодетель специально подобрал далекие от меня темы. Вернее же, такой выбор тем являлся результатом халатности или невежественности. А может быть, авторы считали, что он не имеет никакого значения: не все ли равно, за что человека расстреляют?

Я и раньше уже принял решение, вопреки активной агитации со всех сторон никакой вымышленной вины за собой не признавать даже под страхом смерти (мне показалось, что и сосед по камере был подобран мне специально для этой агитации). В конце концов, мне уже 37 лет, лучшую часть жизни я уже прожил, остались болезни и деградация — думал я для самоутешения.

Обвинительное заключение позволяло мне составить очень простое и четкое «последнее слово подсудимого». Понимая, что на суде я буду очень волноваться, я по-

 

старался зазубрить его, чтобы произнести в любом состоянии. Так, с «последним словом» в уме я и уснул, сняв ботинки и положив в один из них для сохранности свое пенсне.

Среди ночи меня подняли. Спросонок я сунул ноги в ботинки и отколол половину одного из стекол пенсне. Надо сказать, что все это время я не брился, не было такой возможности. У меня отросла безобразная рыжая борода, которая очень меня мучила, так как плохо промывалась под душем. Потом я понял, что меня не брили специально, создавая мне достаточно бандитский образ для суда. Теперь этот образ был еще украшен пенсне с полутора стеклами.

Меня вели какими-то подвальными коридорами, без окон и дверей. Нам повстречалась женщина, которую держали под руки два надзирателя. Стриженые русые волосы ее были растрепаны, по лицу текли слезы. Почему-то мне показалось, что это была балерина Дудинская, об аресте которой мне рассказывал кто-то из заключенных.

Меня заперли в небольшой пустой камере. Вскоре меня вывели и еще через несколько коридоров ввели в зал, наполненный, по-видимому, работниками следственных отделов; я думаю так, потому что успел заметить Дубровина и Смирнова. В дальнейшем я понял, что судебный процесс транслировался в этот зал, здесь висели громкоговорители. Меня провели во второй зал, с железными зубчатыми колоннами и несколькими рядами стульев. Там сидели Никонович и Гольдштейн.

Меня поставили перед микрофоном. Через два-три метра от меня находился покрытый зеленым сукном стол, за которым сидели трое судей в генеральской форме. У левого края стола находился уже знакомый мне полковник — секретарь суда. Говорил только председатель, сидевший в центре стола, перед ним тоже стоял микрофон. Впоследствии кто-то уверял меня, что от этих микрофонов шел прямой провод в Кремль.

— Признаете ли вы себя виновным? — спросил председатель.

— Нет, — ответил я.

— Почему подписали?

— Был в очень нервном состоянии.

 

— Что вы хотите еще сказать?

Тут я и произнес заранее зазубренную речь. Пришлось торопиться, так как председатель все время отбивал такт, стуча карандашом по столу.

— Увести! — сказал он, когда я замолк, и меня вновь заперли в пустой камере.

Очень скоро пришел ко мне секретарь и зачитал определение суда:

— Нет доказательств вредительской деятельности и участия в контрреволюционной организации. Направить дело на доследование.

Я изложил свой судебный процесс очень кратко, так как многое выветрилось из памяти, все-таки 50 лет прошло с той поры. Но вскоре после процесса в какой-то из камер, вероятно, в пересыльной тюрьме, я повстречал заключенного прокурора Ленинградской области и рассказал ему все, что происходило на процессе, со всеми подробностями. Он одобрил мое поведение, сказал, что я вел себя очень точно, что достаточно было одного неверного слова, чтобы получить высшую меру. Я до сих пор горжусь этим отзывом. Кстати, на мое замечание, что при отсутствии доказательств меня вообще должны были освободить, он ответил:

— Так не бывает.

Меня привели в одиночную камеру, где сидели уже двое. Надзиратели внесли третью железную койку. Я был очень возбужден судом и тем, что остался жив, и долго рассказывал этим двум людям, хотящим спать, все перипетии суда. Но в конце концов я успокоился и крепко уснул.

Утром мы познакомились. Один из моих соседей (то ли Михайлов, то ли Тимофеев — не могу вспомнить) оказался одним из руководителей трамвайного парка. Он рассказывал о своей работе, говорил, что начинает каждый свой рабочий день с чтения «Правды», чтобы всегда строго следовать линии партии. Его часто вызывали на допросы и требовали показаний о преступной деятельности Фрушкина. И он говорил об изношенности трамвайных путей, о том, что Фрушкин не дает ему новых рельсов в достаточном количестве и так далее.

Второй сосед был рабочим, бригадиром вагоноремонтного завода им. Егорова, членом партии с 1919 года.

 

Но в 17-м он входил в партию социалистов-революционеров и даже участвовал в одной эсеровской манифестации, что очень интересовало следователя.

Вскоре ко мне в камеру прислали тюремного парикмахера, и он сбрил мою отвратительную бороду. Из этой камеры меня также вызывали на допросы, проходившие без малейшего насилия, даже без повышения голоса, в выдержанных тонах.

На первый из этих допросов пришел сам Никонович и, шагая по кабинету, сказал примерно следующее:

— Вам удалось обмануть Военную коллегию, но радоваться рано, мы сумеем доказать вашу вину.

Затем он ушел, а мне дали ознакомиться с делом. В него были подшиты протоколы моих допросов, протоколы допросов других арестованных сотрудников Остехбюро, в которых упоминалась моя фамилия, акт экспертизы, определение Военной коллегии, которое мне объявил секретарь. Я воспользовался случаем и спросил Смирнова:

— Почему выбор пал на меня? Он ответил мне комплиментом:

— Мы считали вас способным инженером, бесталанные вредителями быть не могут.

В действительности он имел в виду, что я был работающим инженером, так же как и другие арестованные. Фамилий тех инженеров, которые считали, что работать должны другие, я в деле не обнаружил.

Акт экспертизы был составлен несколькими моими сотрудниками, оставшимися на свободе. В нем указывалось на дефекты одной из моих разработок (именно усилителя высокой частоты для управления по радио торпедами), которые встретились, когда на заводе хороший изоляционный материал заменили на плохой. Будучи еще на работе, я знал об этом, много писал в разные инстанции, требуя применения доброкачественных материалов. По-видимому, один из них и послужил основанием для акта, появившегося в результате поиска моих грехов. Я дал объяснение:

— Конечно, изготовление плохих материалов и применение их в ответственной аппаратуре является преступлением, но это не мое преступление. Я боролся с ним, как мог.

 

Следователь удовлетворился моим ответом. Он пояснил, что ознакомление меня с делом потребовалось ввиду отправки его в Военный трибунал Ленинградского округа.

На некоторое время меня оставили в покое. Одного за другим моих соседей увели, и я остался один. Должен сказать, что одиночное заключение переносится с трудом. Для разминки я мыл пол в камере два-три раза в день, благо были тряпки и кран, очень много ходил по камере — по диагонали. В остальное время пытался решать технические задачи, вспоминал романсы и арии из опер.

При следующем вызове выяснилось, что Военный трибунал отказался принять мое дело, так как оно ранее было в Военной коллегии, и его направили в Ленинградский областной суд. Ничего в нем не изменилось, только добавилась бумага с отказом Военного трибунала и исчезло определение Военной коллегии.