«Кресты»

 

В начале лета 1938 года вечером меня вызвали «с вещами» и повели в тюремный двор. Там уже стояла закрытая машина — не «черный ворон», который разъезжал по Ленинграду в 37-м и пугал прохожих, а очень веселого вида фургон с нарисованными на нем сосисками на ярком желтом фоне. Мне это понравилось. «Явное смягчение нравов!» — подумал я.

Кузов машины был разделен на мелкие тесные отсеки, в один из которых с трудом затиснули меня. Спина была прижата к наружной стенке кузова, колени упирались в дверь отсека, плечи были зажаты боковыми стенками. При каждом толчке машины я получал ушибы. В отсеке было совершенно темно, все щели были тщательно заделаны.

Перевезли меня на Выборгскую сторону в тюрьму, называемую «Кресты». Она действительно состоит из двух корпусов, имеющих с самолета вид равносторонних крестов. Такая форма позволяет одному надзирателю, стоя в центре, видеть все четыре коридора. Вдоль всех коридоров по обе стороны расположены одинаковые одиночные камеры площадью примерно по семь квадратных

 

метров. В каждой — окно, зашитое решеткой и прикрытое снизу щитом, чтобы из камеры ничего не было видно. Зато эти щиты позволяют опускать совершенно незаметно записки из верхней камеры в нижнюю. Я помню одну такую записку, в которой сообщалось, что наркомом внутренних дел будет назначен Берия, за два месяца до его назначения.

В камере я оказался 22-м. Как мне сказали, в соседней камере находились 22 полковника, которых мои новые соседи знали по фамилиям. Они давали восторженные отзывы о Петрове, о Рокоссовском, который вскоре был освобожден и впоследствии стал маршалом. Не исключено, что среди заключенных полковников были еще более талантливые, чем Рокоссовский, и если бы они не сидели в Ленинградской тюрьме и других тюрьмах Советского Союза, а оставались бы в армии, то фашисты не прошли бы от Бреста до Кавказа и мои ученые тетушки не были бы убиты, так же как очень много других граждан СССР.

По недосмотру надзирателей мы с этими полковниками иногда встречались — по дороге на прогулку или в отхожее место, и я их всех повидал.

Так же как на Шпалерной, в «Крестах» приходилось спать в два этажа, такая же сложная процедура совершалась перед сном. Как новенький, я опять оказался на полу.

Из обитателей моей новой камеры мне запомнились двое. Первым был бородатый старый штурман дальнего плавания. Он побывал во всех портах земного шара и очень живо о них рассказывал. К слову сказать, я терпеть не могу матерной ругани и людей, у которых она не сходит с языка. Бородатый штурман не избегал ее, но применял очень редко, всегда к месту, и получалось так, что она не только не портила, но даже украшала его речь. Жил он в Лодейном поле, там же был арестован, там же был на следствии. По его словам, он отказывался подписывать протоколы, пока в кабинет не привели громадную собаку. Он стоял у стенки, собака вскинула передние лапы ему на плечи, взгляды их встретились, и псина глухо издала лишь один звук:

— Гав!

Он тут же подписал.

 

Заключенных в этой тесной камере в «Крестах» успешно отвлекал от тяжелых мыслей Персианцев, в прошлом белый офицер и, вероятно, «душа общества». Он знал неисчислимое количество непристойных стихов и анекдотов, умел мастерски имитировать голоса женщин в интимные минуты и охотно проявлял свои таланты. Его сажали в тюрьму при каждом изгибе политики, поэтому он обладал богатым тюремным опытом. На этот раз обращение с ним было значительно более грубым, чем раньше. Разговоры с ним начинались не со слов, а с пощечин, которые он получал тут же, при входе в кабинет следователя. Опытные арестанты пытались объяснить ему это явление:

— Теперь арестанты пошли другие: руководители предприятий, деятели культуры, партийные вожди, все высокообразованные, высокоответственные и высокооплачиваемые. Что такое на этом фоне бывший белый офицер? Как же его не бить по щекам?

Лето 1938 года в Ленинграде было очень жарким, воздуха в камере не хватало, и я заболел какой-то странной болезнью. Перестал ходить на парашу — выжимал из себя одну-две красные капельки, и все. Не помогало и общее сочувствие соседей по камере, даже пение хором:

— Пей до дна, пей до дна!

Икры у меня надулись и стали твердыми, как кегли. Становиться на ноги и даже выпрямить их я не мог. При каждом появлении надзирателя мы просили позвать врача, но тот не приходил. В конце концов камера взбунтовалась, сидящие у двери стали колотить в нее, и это подействовало. Пришел какой-то хмурый субъект в грязном белом халате, ткнул пальцами в мои икры и сказал:

— Возьмут.

Действительно, вскоре пришли два молодца с носилками, положили меня на них «с вещами» и понесли. Вероятно, из-за полного отсутствия каких-либо развлечений и удовольствий путешествие на носилках мне очень понравилось. У каждой двери на нашем пути, а их было великое множество, происходило объяснение с охраной, потом лязгали ключи, и мои носилки плыли дальше.

Мы спустились по лестнице, пересекли тюремный двор, вошли в другой корпус, поднялись и оказались в

 

такой же камере, в какой я сидел перед этим, но окрашенной в яркие тона и не наполненной народом. Эта камера была одной из нескольких, составляющих тюремную больницу. Меня уложили в чистую постель, я вдохнул сравнительно чистый воздух и с удовольствием уснул. Уже утром без всяких лекарств я нормально воспользовался парашей и понял, что скоро выздоровлю. Принесли настоящий чай и свежий хлеб, и мне почудилось, что я в санатории. Припоминаю мой диагноз — инфильтрат, — но кто и когда его поставил, не помню.

Единственным моим соседом оказался доктор биологических наук, только что вернувшийся из командировки в США (прямо с пристани в тюрьму). Он много интересного рассказывал о предприимчивости американцев. На меня большое впечатление произвела история об одной утиной ферме. Ее содержала семья из трех человек плюс шофер — владелец грузовика. На ферме было сто тысяч уток. Доктор подробно описал мне все операции по ее обслуживанию, начиная от закладки яиц в инкубатор и кончая отправкой тушек в Нью-Йорк. Такой громадный объем работ хозяева проворачивали только благодаря точной организации, четкой последовательности операций, почти без всякой автоматизации. По мнению рассказчика, у нас для аналогичной фермы требуется штат по меньшей мере в 100 человек, и то они справятся с трудом.

У биолога была сильная глаукома, он должен был несколько раз в день закапывать в глаза пилокарпин. Поэтому для получения от него подписи под любым протоколом достаточно было лишить его пилокарпина. Он очень обижался на своих следователей за этот «юридический прием».

В больницу нам приносили «настоящие» обеды: борщ, котлеты и компот. Я выздоравливал не по дням, а по часам. Почему-то запало мне в голову, как надзиратель спросил у санитарки, принесшей нам обед:

— Как живешь, Катя?

А она весело ответила:

— Лучше всех!

Я подумал, что «мы» страдаем, а «им» хорошо...

 

Через день или два биолога увели, а моим соседом стал мальчик лет 10 — 12. Откуда он взялся в тюремной больнице, не знаю.

Никаких лекарств мне не давали, а от воздуха и борща я выздоровел полностью через несколько дней. Обратно в камеру меня уже не требовалось нести, можно было перевести пешком, что и было сделано.

В камере меня встретили очень дружелюбно; никаких перемен не произошло, все были на своих местах. Обо мне начальство забыло надолго. Дни шли за днями, а меня никто и никуда не вызывал. Только летом 1939 года среди ночи я кому-то понадобился. Надзиратели завели меня в кабинет — обычную камеру, в которой вместо нар и параши стояли письменный стол и несколько стульев. Пожилой лейтенант вручил мне постановление Особого совещания при НКВД СССР о том, что я осужден на 8 лет лишения свободы и должен быть отправлен в Севвостлаг. После возвращения в мою камеру я узнал, что это и есть Колыма. Меня, как южанина, я родился в солнечной Одессе, посылали туда, чтобы я уже не вернулся.

За какие преступления мне уготовано столь суровое наказание, в документе не было указано. Я был уверен, что обвинение осталось то же, какое было мне предъявлено Военной коллегией Верховного суда, то есть вредительство и участие в контрреволюционной организации (пункты 7 и 11 58-й статьи Уголовного кодекса). Это был второй вариант моей преступной деятельности, первый (пять пунктов 58-й статьи — террор, диверсия, шпионаж, вредительство и участие в контрреволюционной организации) инкриминировался мне через один или два месяца после ареста при предъявлении обвинения. Но по прошествии многих лет, уже в наши дни, мне стало известно, что, пока я плотно сидел в тюрьме, состав моих преступлений все время менялся и в решении Особого совещания фигурировал третий вариант его. Привожу текст справки, полученной мною в Управлении внутренних дел для расчета пенсии:

 

Дана Эфрусси Якову Исааковичу, 1900 года рождения, уроженцу г. Одессы, в том, что 21 июля 1939 года Особым совещанием при НКВД СССР по обви-

 

нению в совершении преступлений, предусмотренных ст. 58-6, 58-7, 58-9, 58-11 УК РСФСР (в редакции 1926 г. — шпионаж, вредительство, диверсия, организованная деятельность по подготовке и совершению этих преступлений), он был приговорен к 8 годам лишения свободы. Начало срока 22 сентября 1937 года. Освобожден 29 сентября 1945 года.

Справка подписана 8 апреля 1991 года начальником Информационного центра ГУВД Леноблгорисполкомов Сороченко В. П.

Как легко было работать следователям НКВД в тридцатых годах! Пиши что хочешь: проверять никто не будет. Особое совещание подписывало, как известно, не индивидуальные приговоры, а длинные списки осужденных на одинаковые сроки. Где уж тут разбираться в деталях!