На Колыму

 

Вскоре я совершил новое путешествие: в Ленинградскую пересыльную тюрьму. Как это происходило, я не помню, забыл и дату; вероятно, этот переезд совершился в сентябре 1939 года.

В пересыльной тюрьме царствовала свобода: можно было ходить из камеры в камеру, получать передачи, допускались даже свидания и переписка. Мне в числе других также разрешили свидание с женой. Большая комната, посередине две параллельные решетки на расстоянии примерно одного метра. Между решетками ходит надзиратель, по одну сторону решеток стоят заключенные, по другую — посетители. Все кричат одновременно, что-либо понять невозможно.

Из писем жены я узнал, как наши друзья и знакомые поддерживали ее в трудное время. Впрочем, были и такие, которые перестали здороваться. Она энергично хлопотала обо мне, писала заявления в различные инстанции, но никакого толка не добилась, хорошо, что ее саму не посадили.

Я получал от нее много передач, прежде всего еду. После каши и трескового супа помидоры, сливочное масло, фрукты доставляли большое наслаждение. Были еще шерстяные вещи для поездки на север. Их набрался

 

целый мешок — сидор, — который мне предстояло нести на себе.

Интересных знакомств у меня в пересыльной тюрьме завелось мало. Повстречал я там генерала Ласточкина, начальника военных курсов, где готовились специалисты для обслуживания военной техники, разрабатываемой в Остехбюро. Я преподавал на этих курсах, поэтому и был знаком с Ласточкиным. Он тоже получил полный сидор теплых вещей. На каком-то этапе по пути к Колыме мы вновь встретились, сидора у него уже не было — украли. Он сказал, что это очень хорошо, так как к концу пути разворуют сидоры у всех, а он уже в выигрыше — таскать не надо.

Из пересыльной тюрьмы нас перевезли в Вологодскую, которую, по слухам, построил еще Иван Грозный. Там были низкие, сводчатые, сырые помещения с маленькими оконцами, закрытыми решетками. В Вологде составлялся эшелон для отправки на Дальний Восток. Нас разделили на группы по вагонам, кажется, по 40 человек. В первых вагонах были политические заключенные, в последних — уголовные. Надо сказать, что юридически такого разделения не существовало: все мы были осуждены по одному и тому же Уголовному кодексу и, следовательно, были уголовниками. Но фактически 58-я статья этого кодекса относилась только к политическим преступникам, и тюремная администрация использовала это обстоятельство: «политики» были значительно более дисциплинированными, чем «урки», к ним можно было приставлять неопытных надзирателей и в меньшем количестве.

Мне не повезло: моя фамилия в конце алфавита, «политических» набралось всего 20 человек, и наш вагон доукомплектовали урками разных специальностей — домушниками, карманниками и так далее. А это определяло не только опустошение наших Сидоров, но и всевозможные конфликты, так как урки всех остальных, то есть фраеров, за людей не считают.

В середине теплушки стояла железная печка, которую мы не топили — осень была теплой. Слева и справа находились двухэтажные нары, на первых разместились политики, на вторых — урки. С обеих сторон было по маленькому окошечку, забранному решеткой. В вагоне

 

охраны не было, дверь запирали снаружи, и взломать ее изнутри невозможно. Для передачи еды на некоторых достаточно длительных остановках дверь открывалась. Около нее стояли несколько надзирателей с собаками. Мы получали паек, потом дверь закрывалась вновь.

Днем мы, «политики», болтали, по очереди смотрели в наше окошко — второе принадлежало уркам. Изумительны были виды на Урале: осенние леса в богатых, разнообразных красках, от светло-зеленой до темно-красной. Меня очень заинтересовала стоянка под Новосибирском. Наш поезд разместили на дальнем запасном пути, рядом с «Шанхай-городком»: городом из хижин, состряпанных из разных отбросов — старых досок, грязных листов фанеры и оргалита, ржавого железа и многого другого. Эти хижины были расположены рядами и пронумерованы, образуя какие-то карикатуры на городские улицы. Если мне память не изменяет, описания таких улиц можно найти только в американской литературе: у Джека лондона, О.Генри и других авторов. То, что такие трущобы существуют и у нас в СССР, мне бы в голову не пришло, если бы я не увидел их собственными глазами. Хочется думать, что впоследствии они были уничтожены и в настоящее время их больше нет.

О красотах Байкала написано очень много; проезжая его, мы особенно строго соблюдали очередь у окошка — никаких шансов увидеть его когда-нибудь вблизи у нас не было.

По ночам мы спали, а урки ползали между нами, роясь в сидорах. Это было очень противно, и в одну из ночей мы поймали кого-то из них и излупили. Урки обиделись и вызвали нас на «честный бой». Под этим понималась драка нашего представителя с представителем урок. Среди нас был кавторанг из Кронштадта, красивый, рослый и сравнительно молодой человек. Он вызвался быть нашим представителем. Против него урки выставили молодого худощавого парня.

Несмотря на отсутствие ножей, бой был жестоким. Урка применял различные коварные приемы, например, удары снизу головой в живот противника, но кавторанг держался твердо. В конце концов зрители с обеих сторон решили, что бой уже можно закончить и согласились

 

на ничью. У кавторанга были разбиты верхняя губа и левая бровь, из них капала кровь, и вообще он имел потрепанный вид. Впрочем, и урка пострадал достаточно и, вероятно, долго потом зализывал раны. После боя ничего не изменилось: урки по-прежнему совершали ночные набеги, а мы спали плохо, прислушиваясь к шорохам.

Наконец поезд прибыл во Владивосток. Нас вывели из вагонов, посадили на корточки по двое в ряд, кругом стояли надзиратели с собаками. Я поглядел направо — из-под вагонов была видна яркая синяя полоска воды под голубым небом: Тихий океан. По нему шли невысокие длинные волны. Потом нас подняли, куда-то долго вели, и мы оказались в большом бараке, как выяснилось, Владивостокского пересыльного лагеря (без урок — у них были другие бараки). Там мы жили несколько дней, делая иногда неизвестно зачем переходы из одного барака в другой. Погода испортилась, шел дождь, и нас таскали по грязи.

Однажды на одном из очередных переходов из барака в барак нас остановили около изгороди из колючей проволоки. За ней находились какие-то женщины, одна из них подошла к изгороди, и мне удалось с ней поговорить. Это была группа ленинградских женщин, осужденных «за связь с врагами народа». Сами «враги народа», то есть мужья их, были осуждены на разные сроки, от 5 лет и больше, а некоторые присуждены к высшей мере. Женам же их дали всем одинаково — по 8 лет, что их очень возмущало; Бедные женщины не понимали, что администрации гораздо удобнее назначить им одинаковые сроки. (У меня рука не поднялась написать слово «присудить».) При этом достаточно одного списка, «тройке» надо подписать только один раз, и вообще вся документация упрощается.

Моей собеседнице было известно, что их отправляют на Колыму и они ждут теплохода Владивосток — Магадан, так же, впрочем, как и мы. Надо сказать, что она была молода и, несмотря на арестантский наряд и отсутствие макияжа, хороша собой. Она сказала, что начальник Владивостокского лагеря предлагает ей остаться, «чтобы убирать его канцелярию и мыть полы»,

 

и попросила моего совета: соглашаться ей или нет? Цель предложения была ясна, что можно было посоветовать? Я рассказал ей, как я понимаю ситуацию, но решения ее не узнал, нас повели дальше. Почему-то мне не пришло в голову, что такая же участь могла постигнуть и мою собственную жену.

Через несколько дней совершилась посадка на теплоход по известному ритуалу: с большим количеством надзирателей и собак, с криками и истошным лаем. В конце концов нас завели в трюм, все люки задраили, и нас оставили одних, без охраны. Через некоторое время теплоход пошел в Охотское море.

Трюм был очень велик, застроен двухъярусными нарами, и в нем было свободно, несмотря на большое количество заключенных. Женщины, вероятно, были в другом трюме. Тусклые лампочки давали мало света, но глаза постепенно адаптировались.

Морское путешествие оказалось ужасным. Перед отправлением нас накормили соленой рыбой, вызвавшей жажду, а вода в кранах тоже была соленой. То ли емкости наполнили морской водой вместо пресной, то ли морская вода подметалась к пресной, но пить ее было нельзя, и несколько дней мы существовали без воды. К тому же качка, морская болезнь... Несколько человек умерли в пути.

Все на свете кончается, кончилась и эта пытка. Мы с дрожащими ногами вышли на палубу, спустились по трапу вниз, построились и, окруженные надзирателями и собаками, направились по дороге из порта в Магадан. Наполовину опустевшие сидоры тащили с собой. Вдали я увидел Ласточкина, у которого сидор уже украли, он задорно показал мне свои свободные руки.

Как только мы вышли из порта и увидели около дороги чистый снег, бросились к нему. Крики надзирателей и лай собак не могли нас остановить. Пока мы не наелись снега, сдвинуть с места нас было нельзя.

Потом мы мирно построились и отправились в Магадан, а точнее, в такой же пересыльный лагерь, с каким мы познакомились во Владивостоке.

От пристани до магаданского пересыльного лагеря заключенные шли в окружении надзирателей и собак. Путь был длинный, как говорили знающие люди, шесть

 

километров, заключенные были ослаблены долгим и трудным рейсом из Владивостока, поэтому шли медленно и пришли только вечером, в темноте. Всех нас втолкнули в какой-то барак и сказали:

— Утром вас разместим, а переночуете здесь. Два ряда двухэтажных нар были заняты ранее прибывшими заключенными, нам предстояло устроиться на полу. В бараке было темно, его освещала только одна маломощная электрическая лампочка. Все же я разглядел небольшое свободное место на краю нар, образовавшееся благодаря низкому росту лежащего там заключенного. Я расположился на этом месте, положив мой сидор за спину. Сидеть на нарах было значительно удобнее, чем на полу, но заснуть мне не удавалось, а сидящие и лежащие на полу один за другим засыпали.

Через некоторое время я заметил какое-то движение недалеко от меня. Я присмотрелся: два молодых человека, лет по шестнадцать-семнадцать, обыскивали хорошо одетого, крепко спящего заключенного — фраера. Помешать им я не мог: мне уже давно объяснили, что в этом случае сразу появятся два или три взрослых вора, они меня изобьют и пожалуются на меня надзирателю. А так как они «социально-близкие», а у меня 58-я статья и я — «враг народа», то меня посадят за драку на несколько дней в карцер. Мне следовало соблюдать спокойствие и наблюдать за действиями молодых воров. Один из них отгибал полы сперва пальто, потом пиджака у фраера, второй вытаскивал содержимое карманов. Делалось это очень медленно, тщательно, с предельной осторожностью. Когда клиент вздрагивал или всхрапывал во сне, нежные воры застывали в тех позах, в каких они были, и не шевелились несколько минут, пока не убеждались, что фраер крепко спит.

Наблюдая за этой сценой, я понял, что спасения от квалифицированных воров нет никакого. Если ты уснул в общественном месте, то твои карманы будут очищены, воры унесут все, что в них находится.

Закончив обработку несчастного фраера, молодые воры занялись мной. Я не спал, поэтому тактика должна быть другая: отъем содержимого карманов насильно. Я стал энергично отбиваться от этих мальчишек руками

 

и ногами, и мне это удалось: так и не достигнув моих карманов, воры ушли. Отдышавшись, я долго восхищался собой, гордясь победой над ворами, и вдруг заметил, что на моих ногах нет новых галош, которые я получил в ленинградской пересыльной тюрьме в передаче от жены. Ворам понравилось, как блестят эти галоши, и они решили забрать их. Отбиваясь ногами, я облегчил им эту задачу.

Теперь следовало ожидать, что молодые воры дождутся, пока я усну, и вернутся, чтобы порыться в моих карманах. Надо было содержимое карманов переложить в сидор и суметь его защитить. Я придал ему плоскую форму (благо он был разворован и опустел наполовину), сел на него и спокойно уснул. В течение ночи воры не пришли, видимо, и они легли спать, а утром нас перевели в другие бараки.