- 64 -

В Москву

 

Вскоре после бесславного окончания моей музыкальной деятельности, в начале ноября 1940 года, руки мои окончательно зажили и с них сняли повязки. Это значило, что скоро меня потащат на работу в лес. Утром будут забегать в палатку придурки и меня вместе с другими работоспособными заключенными стаскивать за ноги с нар, выстраивать во дворе и вести на лесоповал. Там придется пилить деревья, оттуда нести бревна вдвоем или втроем, к чему я совершенно не способен. Короче говоря, скоро моя жизнь придет к концу.

Однако этот печальный прогноз не подтвердился. В праздник 7 ноября, утром, когда все обитатели нашей палатки мирно отдыхали на своих местах, вбежал придурок и стал громко выкрикивать мою фамилию, перевирая ее и сопровождая некоторыми другими словами. Я откликнулся.

 

- 65 -

— Быстро бери вещи и иди, машина ждет.

Собираться мне было недолго, на улице действительно стояла грузовая машина с крышей и скамейками в кузове. Я забрался на платформу, сел на скамейку, и машина поехала с большой скоростью, прыгая на ухабах. Надзиратель сидел не со мной, а с шофером, на мягком сиденье. Когда мы подъехали к Магаданскому управлению НКВД, он подбежал ко мне, показал часовому какую-то бумажку, повел меня вверх по лестнице, усадил на стул в коридоре и ушел. Сперва ни одной живой души в управлении не было, потом появилась уборщица. Она долго смотрела на меня и наконец сказала:

— Что же ты, милый, наделал, что тебя несколько дней все управление ищет, все на голове ходят?

— Не знаю, — ответил я.

Потом какой-то мужчина повел меня в комнату, по-видимому, служившую баней: с кафельным полом, скамейками, шайками, кранами.

— Раздевайся, будешь мыться, — раздался приказ.

— Но нет же горячей воды, — сказал я.

— Сейчас принесу.

Действительно, он принес два ведра горячей воды и мыло, а всю одежду мою унес.

— А во что же я оденусь?

— Принесу другую.

Я с наслаждением стал мыться — терять мне было нечего.

Вскоре он принес новую одежду: меховые куртку и шапку, унты, темные штаны и комплект белья. Когда я оделся, то понял, что из меня делают путешественника по Заполярью.

По нескольким коридорам меня привели в большой кабинет и поставили перед письменным столом. За ним сидел, вероятно, начальник управления.

— Зачем Берия вас вызывает?

— Не знаю.

Я понял, что пришла телеграмма за подписью Берии, поэтому она вызвала столько волнений.

— Как поморозили руки?

— Варежки плохие.

—Знаю, нарочно поморозили, чтобы не работать.

 

- 66 -

Мне такая мысль в голову не приходила, хотя некоторая логика в ней была.

— Ты поедешь в Москву под конвоем.

Он нажал кнопку, вошли лейтенант и два сержанта.

— Вот с ними и поедешь. Можете идти.

Меня повели к выходу, посадили в легковую машину, и мы отправились в порт.

Теплоход стоял уже у причала. Меня привели в четырехместную каюту, предложили лечь на верхнюю полку. Я очень устал после бурного дня и сразу уснул.

Шли мы до Владивостока несколько суток. Я спускался с койки только для еды и для хождения в туалет, куда меня сопровождал один из сержантов. Еду носили из ресторана, она была (или казалась мне) прекрасной и доставляла неизъяснимое наслаждение. Когда я не спал, то смотрел в иллюминатор, но там ничего не было, кроме чаек и волн, цвет и величина которых все время изменялись. Сытый и отдохнувший, я чувствовал себя очень хорошо и никакой скуки не испытывал.

Конвой обращался со мной очень вежливо и предупредительно. Окрики остались в лагере.

«Вероятно, они принимает меня за потенциальное начальство, на которое по прибытии в Москву нацепят ромбы, и придется перед ним стоять смирно...» — думал я.

Однажды утром в иллюминаторе показался далекий берег; это был берег Евразии — Владивосток. Мы очень долго приближались к нему, маневрировали и наконец пришвартовались. Но меня повели не сразу, видимо, ждали, пока выйдут все пассажиры.

Когда вышли и мы, то выяснилось, что я залежался и с трудом стою на ногах; постепенно мои ноги окрепли, и я пошел нормально. Владивосток оказался очень красивым городом с полными народа улицами. Шли мы долго, очутились на окраине, где стоял большой дом из красного кирпича, тюремного вида. Туда мы и зашли. Меня заперли в комнате, не похожей на тюремную камеру — без решеток, с кое-какой обстановкой. Еду мне носили также не тюремную. Там я прожил несколько дней, размышляя о моей судьбе, об ее игривом характере.

За мной пришел знакомый конвой, усадили меня в легковую машину и привезли на вокзал. Вскоре подошел

 

- 67 -

поезд, экспресс Владивосток — Москва, мы заняли отдельное купе, меня уложили на верхнюю полку. Мне представилась возможность рассмотреть через окно весь путь от Владивостока до Москвы. Громадное впечатление произвел на меня Байкал, на который по пути на восток мне полюбоваться не удалось.

Лейтенант разрешил написать письмо жене в Ленинград, сам купил бумагу и конверт с маркой, сам взялся его опустить. Это письмо он, вероятно, передал в НКВД, так как жена его не получила (как и следовало ожидать). Любезность лейтенанта производила хорошее впечатление. Как и на теплоходе, еду мне приносили из ресторана три раза в день. В туалет сопровождал один из сержантов, причем все пассажиры пялили на меня глаза.

По прибытии в Москву меня поместили в Бутырской тюрьме. В большой камере площадью примерно 50 квадратных метров находились 4 заключенных (а не 150, как это было в Ленинграде). Запомнил я только одного. По-видимому, это был настоящий квалифицированный разведчик. Он был немец, хотя по-русски говорил совершенно свободно, без акцента. Так же хорошо, по его словам, он говорил на всех балканских языках (чешском, болгарском, сербском, греческом и т.д.). К тому же он окончил медицинский факультет и занимался медицинской практикой. Часто его вызывали на допросы, причем, как он уверял, только высокопоставленные следователи, полковники и генералы. Беседовать с ним было очень интересно, он хорошо знал нравы балканских стран и умел рассказывать.

После обильной еды на теплоходе и в вагоне мне не хватало пищи. Поэтому я попросил отправить письмо моей жене в Ленинград, чтобы она прислала мне немного денег, в Бутырской тюрьме можно было получить добавочное питание за деньги. Как выяснилось в дальнейшем, письма не отправили, а деньги я стал откуда-то получать. Добавочное питание не помогло, чувствовал я себя плохо, начались какие-то боли в спине. По моей просьбе врача привели очень быстро. Он нашел у меня плеврит и направил в больницу. Я был помещен в палату, где других больных не было. Мне давали лекарства, ставили банки, приносили вполне приличную еду. Я скоро выздоровел, но в прежнюю камеру меня не

 

- 68 -

вернули, а поместили в одиночную. Туда привели портного, он снял мерку. Воспользовавшись случаем, я  просил заказать мне очки. Через день или два я были уже в большой камере, где встретил четырех знакомых инженеров: Александра Львовича Минца (впоследствии академика), Ефима Самойловича Анцелиовича (профессора радиотехники), Бориса Ивановича Преображенского (проектировавшего в 30-х годах новый научно-исследовательский институт в Москве и часто дававшего мне для решения отдельные задачи) и Антона Тимофевича Ярмизина (сотрудника Остехбюро, переведенного в 1935 году в Москву).

Оказалось, что они с 1938 года находятся здесь в качестве «заключенных специалистов». Каждый день кроме выходных, их возят на легковых машинах в лабораторию, где они выполняют совместную разработка, Некоторое время тому назад их вызвали к Берии, который расспрашивал о квалификации разных специалистов, в том числе работавших в Остехбюро. Он интересовался, стоит ли привлекать их к работе в лабораториях НКВД. Называлась фамилия, они давали отзыв Берия требовал справку о местопребывании этого спициалиста. Все мои «однодельцы» оказались расстрелявшими — видимо, они не нашли правильной линии  ведения на Военной коллегии.

Меня знали все четверо, дали положительный отзыв. Длительный розыск по документам показал, что я жив и нахожусь на Колыме. Берия приказал послать телеграмму, которая и привела меня в эту камеру. Все стало на свои места.

Игра судьбы: мне предстояло вторично жить вместе с А.Т.Ярмизиным.

Утром их отвезли на работу, а я остался один - ждать костюма и очков, которые привезли только к концу дня. На другой день поехал на работу и я. Нас везли на двух легковых автомобилях, вместе с конвоев, утром — на работу в лабораторию, находившуюся вблизи от центра Москвы, вечером — обратно в Бутырскую тюрьму «на отдых». Выходные дни мы проводили в тюрьме, там нас и кормили, в рабочие дни мы питались на работе. Как-то в столовую пришел начальник под-

 

- 69 -

разделения полковник госбезопасности Фома Фомич Железов и сказал:

— Ассигнования на ваше питание значительно повышены. Поэтому, хотя часть и разворуют, кормить вас будут лучше.

 Действительно наше питание было вполне удовлетворительным, если не сказать — хорошим.

Минц, Анцелиович, Преображенский и Ярмизин работали над общей темой. Меня в эту группу не включили, а поручили мне самостоятельную работу, предоставив несколько помощников из числа военных техников и требуемую аппаратуру. Технические книги и журналы приносили нам по запросу, когда их можно было найти.

Так и шла наша жизнь до войны: в центре города, в особняке, в котором находилась лаборатория, мы работали, в Бутырской тюрьме «отдыхали».

Мои новые соратники рассказали, что таких групп заключенных специалистов в СССР очень много, в том числе целое конструкторское бюро по проектированию самолетов под руководством заключенного, очень известного специалиста Андрея Николаевича Туполева. Оказалось, что Полищук (КЕП) тоже работает в этом бюро, занимаясь электрооборудованием самолетов.

Формально в тюрьме мы входили в число многих других заключенных. Однако всем надзирателям было известно, что мы являемся «заключенными специалистами», поэтому относиться к нам надо с почтением. У нас были хорошие кровати, постельное белье нам меняли каждую неделю, в баню водили отдельно от других. Кроме того, мы пользовались тюремной библиотекой, в которой было достаточно много книг. Мы много читали, обменивались мнениями о книгах. Иногда вели споры по техническим вопросам, в основном Минц и я, остальные выступали в качестве жюри, которое поддерживало то Минца, то меня. При этом вопросов нашей текущей работы мы не касались, соблюдая секретность.

По утрам мы все вместе направлялись в туалет, сопровождаемые надзирателем. Однажды при выходе из туалета Минц и Ярмизин начали уступать друг другу дорогу, как незабываемые Чичиков и Манилов. В тюремном туалете такая галантная сцена выглядела очень забавно. Не знаю, сколько времени она продолжалась, если бы надзиратель не направил решительно к двери Минца.