- 70 -

Война

 

Незадолго до войны или в самом ее начале мои коллеги свою тему закончили и были досрочно освобождены. Они подозревали, что это благодеяние объясняется решением правительства о постройке новой мощной радиостанции под Куйбышевом. Приходилось возить на работу одного меня. Видимо, это начальству не понравилось, и я стал ночевать в лаборатории.

Вскоре начались налеты на Москву. Во дворе лаборатории вырыли «щель» — длинный зигзагообразный окоп глубиной около двух метров, — и при налетах я, моя охрана и оставшиеся на работе сотрудники лаборатории (арестованные и вольнонаемные) должны были находиться в этой щели. Первый налет был очень эффектным: наши пулеметы стреляли трассирующими пулями, цветной пунктир которых расчерчивал небо в различных направлениях; слышались взрывы бомб, одна из них взорвалась вблизи от нас со страшным грохотом; одновременно летчики стреляли по городу из пулеметов, пули свистели около нашей щели; иногда в скрещенных лучах прожекторов показывался серебряный блестящий самолет, потом он загорался и падал. Как мне сказали на следующее утро, одна из бомб попала в соседнюю четырехэтажную школу, от нее осталась только пыль. По-видимому, трассирующие пули служили ориентирами для немцев, вскоре от них отказались, и другие налеты были менее красочными.

Лабораторию из центра Москвы перевели в один из подмосковных поселков. Там выделили для меня две небольшие комнаты, в одной из которых жил я, а в другой — охрана. Налеты были и у нас: зенитчики не пропускали фашистских самолетов на Москву, и летчики сбрасывали свои бомбы за городом. При налетах раздавался вой сирены, и все переходили из лабораторного корпуса в бомбоубежища — подвалы и щели.

В октябре или ноябре 1941 года лабораторию эвакуировали в Свердловск. В памяти сохранилось только


 

- 71 -

пребывание в Казанской тюрьме, следовательно, меня везли почему-то через Казань. В одной камере со мной находился инженер-химик, специалист по пороху, работавший ранее на Казанском пороховом заводе. В первые дни войны этот громадный завод взорвался. Мой новый знакомый был уверен, что причиной взрыва послужили ошибки персонала, вызванные отсутствием на заводе квалифицированных специалистов, поголовно арестованных в 1937 году, начальство же, конечно, считало взрыв результатом диверсии.

В Свердловске характер наших работ изменился, все разработки были предназначены для войны. В течение долгого времени аттестованные сотрудники отсутствовали. В дальнейшем выяснилось, что они участвовали в охране железнодорожного пути, по которому сибирские войска следовали в Москву. Передо мной была поставлена очень важная задача — разработка радиоприемника для партизанской радиостанции. Требования к нему предъявлялись очень высокие: во-первых, он должен потреблять очень мало энергии, чтобы можно было проводить круглосуточные дежурства; во-вторых, он должен быть очень прост в обращении и обладать очень малой массой; в-третьих, чувствительность его должна быть достаточно высокой; наконец, в-четвертых, производство таких приемников должно быть настолько технологичным, чтобы мы могли организовать его в лаборатории. С большим трудом эти требования все же удалось выполнить.

Радиопередатчик был разработан под руководством опытного специалиста инженер-подполковника Владимира Леонидовича Доброжанского, сумевшего разместить его в такой же штампованной коробке, что и радиоприемник. Эта радиостанция, которая была ласково названа «Белкой», выпускалась лабораторией НКВД в больших количествах. Я хорошо помню ее юбилейный тысячный экземпляр, красиво отделанный черным лаком и отправленный руководству партизанского движения.

В Свердловске рабочий день был удлинен до 11 часов, выходные дни отменены. Начались появления все новых и новых заключенных специалистов. Ко мне присоединились Л.С.Термен (за прошедшие годы он объездил

 

- 72 -

всю Европу, давая концерты на терменвоксе. Его игра на этом необыкновенном музыкальном инструменте «мановением руки» пользовалась большим успехом. Потом он переехал в США, где получил патент на терменвоксы и выпустил целую партию их, которая была быстро распродана. В США он прожил несколько лет, по возвращении в СССР был арестован и в конечном итоге стал заключенным специалистом); П.К.Ощепков (инженер, ставший впоследствии начальником большого конструкторского бюро в Москве); Н.Н.Шаховской (талантливый инженер); А.И.Иоффе (являющийся автором метода сушки древесины токами высокой частоты) Л.И.Гришин (ставший впоследствии главным технологом Министерства электронной промышленности);

С.А.Беркалов (бывший подполковник царской армии, специалист по артиллерийским орудиям, он очень переживал отсутствие у нас в начале войны противотанковых орудий: разработка их была начата, но в 1937 году все участники ее оказались за решеткой, вскоре его увезли от нас и, по слухам, произвели в генералы Советской Армии); С.С.Аршинов (автор нескольких хороших книг по радиотехнике); Иван Черданцев (известный профессор электротехники , преподававший в Московском энергетическом институте); П.П.Литвинский (являвшийся до ареста одним из руководителей другого ленинградского института, занимавшегося, так же как Остехбюро, управлением механизмами по радио, но на других принципах). Прибыли и еще несколько специалистов, фамилии которых не сохранились в моей памяти.

В связи с моей работой приходилось выезжать за город, в лес и на аэродром. Для этого выделялись автомашина, два надзирателя и кто-либо из сотрудников. Хорошо запомнилось громадное количество комаров в лесу; они кучились очень тесно, образуя звенящий туман. Но стоило сделать один шаг, выйти на дорогу — и никаких комаров; комариный туман обрывался очень круто, как стена.

Заключенные специалисты занимали в лабораторном корпусе две комнаты, охрана — одну. Еду приносили из какой-то столовой. Внутри здания мы были свободны, охрана стояла у входа. Такой порядок объяснялся не-

 

- 73 -

обходимостью для нас бывать в разных лабораториях я мастерских, не бегать же охране за нами.

Через два-три месяца после приезда в Свердловск выходные дни были восстановлены, продолжительность рабочего дня уменьшена. Начали привозить кинофильмы, нам разрешалось смотреть их вместе со всеми сотрудниками.

В одной из лабораторий, в которой мне приходилось бывать, работала техником по вольному найму молодая девушка по имени Алиса Федоровна. У нее были большие, темные глаза, молодой задор, веселый нрав. Естественно, что после нескольких лет монашеской жизни мне доставляло большое удовольствие, бывая в этой лаборатории, перебрасываться с Алисой двумя-тремя словами. Постепенно количество этих слов возрастало, и мы болтали с ней о разных разностях подолгу. Она была мила, остроумна и приветлива, никто не обращал на нас внимания. Мне было с ней интересно, мы становились все ближе друг к другу. Так бы и продолжалось неопределенно долго, но тут в это дело вмешался Николай Николаевич Аматов, заключенный специалист, работавший вместе с Алисой Федоровной. Перечисляя заключенных специалистов, я о нем не упомянул ввиду полной его бездарности, вероятно, и он был порождением бригадного метода обучения. Кроме того, он отличался тем, что болел астмой и то и дело устраивал себе ингаляции с помощью ручного пульверизатора. Замечу, что и среди инженеров-полковников были жертвы бригадного метода. К счастью, не они задавали техническую политику, были и знающие специалисты, умеющие и , ставить и решать сложные технические задачи.

Так вот, Аматов решил сыграть роль Мефистофеля. Он стал нашептывать! Алисе, что я в нее влюблен, а меня уверять, что Алиса призналась ему в любви ко мне. Как и в опере, ему удалось добиться своего. Мы с Алисой стали запираться по вечерам в лаборатории, платонический характер наших отношений пришел к концу. После всего перенесенного мной встречи с Алисой были такой радостью, какую словами не выразишь. Мой тонус повысился, возросла работоспособность. Я предложил начальству параллельно с разработками, которые вел, выполнять и научно-исследовательскую работу.

 

- 74 -

Предложение было принято, работа шла успешно, время от времени я докладывал ее результаты на инженерном совете, с эффектными демонстрациями. Может быть поэтому опасность встреч с Алисой меня не тревожила.

Кажется, в конце 1943 года было принято решение о реэвакуации лаборатории на старое место, в Подмосковье. Это был длительный процесс: упаковка приборов и другого оборудования, погрузка, переезд, разборка ящиков с приборами, расстановка их по местам и т.д. Рано или поздно, но работы, производившиеся в Свердловске, нашли свое продолжение под Москвой. А через некоторое время возобновились и мои встречи с Алисой; мы остались такими же беспечными, какими были в Свердловске. Но счастье не может длиться вечно: тот же Аматов как-то вечером выследил нас и доложил начальству. Раздался стук в дверь, мы открыли не сразу в надежде, что они уйдут, но эта надежда не оправдалась, и в ту же ночь я оказался в Бутырской тюрьме, в одиночной камере. Так закончился мой «тюремный роман».

Мне предстояло провести в одиночной камере несколько суток. Каждую ночь меня вызывали к следователю; он требовал от меня признания в связи с Алисой, а я изображал из себя рыцаря и не признавался. Никаких насилий ко мне не применялось, просто он пилил меня тупой пилой своих вопросов каждую ночь, с вечера до утра.

Через несколько ночей что-то во мне сломалось, я был готов подписать все, что угодно. Следователь сразу обнаружил мое состояние: кроме протокола допроса с требуемым признанием он заставил меня подписать и обязательство вести наблюдение за моими соратниками — заключенными специалистами, а также за начальством. Иными словами, из меня сделали «секретного сотрудника», такого же, каким был, по словам следователя, Аматов.

Как это могло со мной произойти? Не может быть, чтобы этого добивался следователь — нудный человек без всякой творческой фантазии. Скорее всего, подействовали все мои терзания, вместе взятые, ослабив мою волю к сопротивлению злу. Утешением для меня явля-

 

- 75 -

лось только твердое намерение немедленно по возвращении в лабораторию отказаться от новых функций.

Когда бумаги были мною подписаны, меня отправили в карцер «за нарушение правил внутреннего распорядка в лаборатории» на двое или трое суток, не помню точно. Карцер — одиночная камера площадью примерно один на три метра, находящаяся в подвале, сырая и холодная, без окон. Койка прикреплена к стене, на день она подымается и запирается, остается одна табуретка. Постоянно светит маломощная лампочка. Питание — хлеб и вода. Для меня карцер не был большим наказанием, я знавал условия и похуже. Мне было в нем спокойно, можно было обдумать происшедшее. Я понял, что эта подлая бумага, которую я подписал, была целью организации моего романа, порученной Аматову. Я был им нужен потому, что в связи с выполняемой работой встречался с начальством гораздо чаще, чем другие заключенные специалисты.

Впрочем, эту операцию мог придумать и сам Аматов, без указания сверху, с целью выслужиться. Моей задачей было аннулировать собственную подпись. Карцер был очень удобным местом для обдумывания моего заявления руководству лаборатории, в нем никто не мог мне помешать. По окончании срока меня перевезли обратно в лабораторию (работать-то надо было!). Я тут же написал заявление, его отправили генералу Валентину Александровичу Кравченко, командующему всеми лабораториями. Он приехал очень скоро, вызвал меня и начал говорить речь. Он был таким же мастером лжи и лицемерия, как Гольдштейн в Ленинграде, а может быть, и более искусным, судя по чину. При произнесении таких речей по существующим правилам нельзя было ни возражать, ни подавать реплики, надо молча слушать, так как в противном случае будет хуже. Основной идеей речи Кравченко было положение: «Мы едины!»

То есть мне никак не могли поручить слежку за ним. Однако никакие, даже самые искусные, речи не могут отменить фактов. В конце своей речи он сказал, что подписанная мною бумага аннулирована, что мне и требовалось. Кроме того, он сообщил, что Алису Федоровну «проработали» на комсомольском собрании, ис-

 

- 76 -

ключили из комсомола «за связь с врагом народа» и уволили из лаборатории. Я никогда больше ее не видел.

И до, и во время войны в Москве жили две мод двоюродные сестры, Сарра Борисовна и Анна Борисовна Закс. Первая преподавала английский язык в Московском университете, вторая была научным сотрудников Исторического музея. Каким-то образом им удалось получить разрешение на свидание со мной. Неожиданно меня вызвали и повезли в Бутырскую тюрьму, конечна без объяснения причины. Там меня привели в какую-то комнату без решеток и вскоре в ней появились мод двоюродные сестры. Меня это очень обрадовало. Они передали какие-то лакомства и пригласили после освобождения остановиться у них. Жили они в районе Остоженки, занимая большую комнату в коммунальной квартире. Больше свиданий у меня не было, хотя лакомства мне передавали еще несколько раз.

Между тем, в лаборатории появилась еще одна тем «научной работы»: изготовление сувениров для Сталина. У нас служил техник-лейтенант Быков, высокий полный молодой человек с круглым лицом и толстыми, как сосиски, пальцами. Несмотря на это, он умел делать очень изящные вещи, притом из любого материала: металла, камня, дерева, пластмассы. Нашей задачей была разработка какой-либо электрической схемы, а элегантное оформление ее обеспечивал Быков. Мне, например была поручена разработка карманного приемника первое программы радиовещания. Быков поместил его в ко, робку из пластмассы с закругленными краями и углами терракотового цвета, с надписью золотыми буквами: «Говорит Москва».

Коробка имела изящный вид, размерами не превышала портсигара, звук был негромкий, но очень внятный. По-видимому, она понравилась, так как никакю взысканий за ее разработку я не получил.

Хуже обстояло дело у Термена. Он papaботал широкодиапазонный радиоприемник, спрятанный в на стольной лампе. Эта лампа, сделанная Быковым, была очень красива, но места в ней для радиоприемника было мало. Поэтому Термен сократил число контуров, из-за чего понизилась избирательность. Начальство сравнила этот приемник с обычным приемником высшего класса

 

- 77 -

и убедилось в его пониженном качестве. В результате Железов повез меня и Термена к Кравченко.

Причем тут я? — спросил я. — Ведь никакого отношения к этому приемнику я не имею и узнал о нем только сегодня.

— Это пожелание Кравченко, ваше дело сидеть и молчать. Не вздумайте возражать ему!

Кравченко опять произнес длинную речь на тему: «Мы любим этого человека (то есть Сталина), а вы нам напакостили!»

После окончания речи Железов отвез нас обратно в лабораторию.

Срок моего заключения заканчивался 22 сентября 1945 года, и 21 сентября меня перевезли в Бутырскую тюрьму и посадили в одиночную камеру. Замечу, что Шаховской получил всего 5 лет и должен был освободиться в начале 1942 года, но был задержан ввиду войны и просидел более 8 лет. Меня выпустили только 30 сентября, задержав на 8 дней. Это произошло рано утром. Уже рассвело, но трамваи еще не ходили. Мне дали справку об освобождении из тюрьмы, и я отправился пешком из Бутырок на Остоженку, где жили мои двоюродные сестры.

Перед отправкой из лаборатории мне предложили остаться там на работе «по вольному найму». Я согласился, так как трудно было с моей судимостью найти другую работу. К этому времени около лаборатории немецкие военнопленные построили несколько двухэтажных деревянных жилых домов. Мне выделили комнату в одном из них, и началась моя «вольная» жизнь.