"РАССТРЕЛ"

 

— Заметьте часы и минуты и с этой поры можете считать себя покойником, — бесстрастно заявил полковник и, обращаясь к следователю, Сказал:

— Исполнителя вызовем или сам его?

И мечтательно добавил:

— Погодка-то стоит... Московская! Легкий морозец, снежок; парочки ходят. Завтра в цирке — борьба, а наш подопечный уже будет трупом...

— Сам его стукну. И с удовольствием — одним врагом на земле советской будет меньше!

Этот диалог я слушал как в тумане, до сознания слова доходили медленно и, казалось, шли из потустороннего мира,

Мне связали ремнем руки, спустили на лифте во внутреннюю тюрьму. Мы пошли вниз, в подвал, по "коридору смерти". Стена была испещрена следами пуль и темными пятнами: кровь и сорванная кожа. Слева лежало несколько трупов, прикрытых рогожей. Запомнились ноги, много ходившие босиком с разбитой костью большого пальца. Все внимание мое было сконцентрировано на этой мозолисто и ноге.

Когда мы начали свой путь, я был на грани прострации; Звуковой и Зрительный эффекты наполовину были парализованы. Видимо, нервная система поставила заслон.

— Ну, Николай Семенович, подумай; пока не поздно, может, подпишешь четыре чистых страницы? А остальное — за нами. Даю минуту срока.

Я даже не понял этих слов, мое дыхание стало прерывистым и мелким.

Словно откуда-то издали услышал голос:

— Время истекло! Не хочешь жить как человек, подохнешь собакой!

Щелкнули два или три выстрела, как из пугача. В голове одна мысль: почему мне не больно, почему я не падаю?

Сбоку подходит мой мучитель:

— Ну, чего ты из себя целяка строишь? Кому ты нужен? Нам бы воля, я б тебя в расход без суда и следствия. Поджали нас...

Холодный липкий пот струйкой стекает по груди и по лунке спины. И только, когда лифт поднимает меня на третий этаж, я вдыхаю полной грудью. Мы стоим перед дверью с табличкой "Заместитель народного комиссара". Со мной о чем-то говорят, предлагают какие-то вопросы, а я рассматриваю обстановку кабинета, цвет глаз у тех, кто добровольно принял на себя участие в этом скверном спектакле, и молча наблюдая за их поведением, отмечаю, что глаза у них у всех пустые, без внутренней искры.

 

— Отправьте его в тюрьму. Он не очухался от свидания с Саваофом.

Мои сокамерники говорили потом, что я был бледен и на все расспросы отвечал одним словом: "После!" Спал я сутки с лишним, замаскированный моими товарищами, поел в обед жадно и много и снова заснул.

Только через двое суток я пришел в себя и рассказал об ужасе смерти, пережитом мною, и о безрадостном возврате к жизни в неволе.

А через неделю я попал к Крохачеву и Шелудченко в "вертушку", был подвергнут издевательски утонченному допросу и в полусознательном состоянии, в прострации, вызванной опухолью желез; подписал 4 листа, на которых был сооружен протокол "чистосердечного признания. Меня надолго оставили в покое. Предстоял еще один заключительный акт человеческой комедии — инсценировка суда. Но до этого судьба дала мне величайшую радость — возможно, в последний раз повидать свою мамочку.

Четвертого мая меня вызвали из камеры, убрали с лица густую бороду, погрузили в машину и повезли во внутреннюю тюрьму на Черном озере. Доставили на лифте в кабинет следователя, капитана Гришина.

— Присаживайтесь, прошу вас, — доброжелательно начал он. — По разрешению наркома и военного прокурора вам разрешается свидание с матерью. Предупреждаю, что тайна дела, хода ведения следствия должны вами строго соблюдаться. При нарушении понесете строжайшее наказание, а свидание будет досрочно прервано. Ясно?

Я утвердительно кивнул головой. Раздался резкий телефонный звонок.

— Прошу вас, доктор, оставьте все вещи в комендатуре. Нет, ничего, не уполномочен разрешить даже шоколад. Пропуск заказан в бюро.

Открылась дверь, и появилась моя мамочка, с неповторимой легкостью и теплотой сильных рук, с горячим огнем глаз, с сильным, волевым и задушевным голосом.

Мы обнялись и так замерли. Она гладила своей рукой мою стриженную голову, крепко прижалась, словно стремясь передать мне всю свою материнскую силу. Понимая, что мне предстоят нелегкие испытания, она старалась укрепить мою волю в борьбе за правду.

Она, моя голубка, не была искушена в тонкостях и глубине политических интриг и не понимала всей опасности, в которую я, по стечению независимых от меня обстоятельств, попал.

Она всегда меня учила честности, принципиальности, гуманизму. Она была уверена в том, что ни в чем противоречащем этим принципам я не мог быть повинен. Но знала также, что я политически активен, не всегда сдержан и в смутное время, которое переживала в ту пору страна, могу

 

быть жертвой случая, неосторожно оброненного слова. И поэтому была в смятении.

Она посетовала, что я похудел, изнурен и бледен. Спросила, не болею ли, достаточно ли питания. "Мне даже лакомства не разрешили тебе передать, сказали, что все необходимое у вас есть".

— Да, поверьте, они едят то, чего мы с вами не едим, — добродушно заметил Гришин — Там же сливки общества собраны. Гак сказать, высший партийный и командный состав.

Мама вопросительно посмотрела на меня, я едва улыбнулся одними глазами. Мама поняла, что живем мы несладко.

Так оно и было. 600 граммов черного хлеба, который ели на носовом платке (чтобы крошки не пропали), и литр непроваренной квашеной капусты — вот и весь дневной рацион.

Пятнадцать минут промелькнуло, как мгновение. Но эта встреча укрепила меня и подбодрила, как ничто не могло бы ободрить. Я вернулся в камеру к своим товарищам, как заметил Кожевников, весь светящийся, одухотворенный.

А через три дня началось... Из камер вызывали с вещами по два-три человека и увозили из тюрьмы. Обратно они не возвращались. Так было 8-9-10 мая. Из нашей камеры вызвали Махмуда Багаутдинова — первого секретаря обкома комсомола. Муксинова — управляющего Гатгосиздатом, Акчурина — начальника республиканского аптекоуправления. Камера наполовину опустела.

Рано утром "позвонили" (по бестужевскому перестуку) наши соседки — инженеры Иконникова и Храмова из доротдела НКВД — женщины лет по тридцать — и сообщили, что их вызвали "с вещами". А минут через пять лязгнули засовы нашей камеры, и вошедший дежурный по тюрьме, с непроницаемым лицом тихо произнес мою фамилию.

Мне не хотелось собирать свой скарб. Я молча сел на нары, накинув кепку и пиджак. Товарищи собрали мой мешочек и передали его мне в руки.

По тюремному двору я шел стараясь глубже вдыхать майский воздух свежего утра.

Все было в этот раз необычно. Во внешнем дворе стоял молочного цвета "Черный ворон", но принимал нас не сержант, как обычно, а подполковник в военной форме. В руках у него был машинописный лист, внутри — красного цвета гербовая печать. Он проверил данные и щегольским жестом руки, затянутой в белую лайковую перчатку, "пригласил в машину. В салоне были мягкие откидные сиденья, коврики из резины. Все было непривычно

 

чисто. Машина поехала к Черному озеру.

Задом ее подали вплотную к дверям внутренней тюрьмы и по одному начали нас высаживать. В конторе стоял полумрак: вещи в мешках мы ставили в угол, прикрепляя к ним бирки с фамилией и. после поверхностного обыска, разошлись под конвоем по камерам.