РАЗНОГЛАСИЯ С ВЛАСТЬЮ
На верхних нарах в палатке, недалеко от меня, сидит, поджав под себя ноги, мой новый знакомый, учитель Василий Иванович Дулов. Возраст его определить невозможно. На коленях у него тухлая вобла. Он тщательно "препарирует" ее и одновременно разговаривает с соседом по нарам, недавно прибывшим на рудник.
- За что упекли? - уныло переспрашивает новичок. - За язык! Болтнул, что у Сталина голова в окружности сорок девять сантиметров.
- Как это сорок девять сантиметров? Вы мерили ему голову? — недоверчиво спрашивает Дулов.
- Я не мерил, а люди мерили — это факт!
- Но вы-то как дознались?
- Был я в ту пору на втором курсе института. Как-то подзывает меня наш председатель профкома и говорит: "Решили, Сергей, послать тебя ликвидировать неграмотность на фабрику Москвошвей". Я, говорю, предпочел бы конфетную фабрику имени Бабаева.
"Оставь ты ползучий эмпиризм, — замечает предпрофкома, — иди, куда посылают". Что сделаешь? Записал я адрес фабрики, и кстати слова "ползучий эмпиризм", чтобы заглянуть в словарь Ищенко, а вечером был уже там. Не прошло и двух-трех недель, как я уже знал всю подноготную фабрики. Так, однажды мне рассказали, что здесь шьется одежда и головные уборы кремлевским светилам. Ворошилов даже присылал в ремонт свои картузы — пьет, каналья, даже картуз купить не на что. При этом, по секрету, конечно, сообщили мне, что окружность головы Молотова шестьдесят четыре сантиметра, а у Сталина — сорок девять. Как видите, это даже не гоголевская редька хвостом вверх. Это скорее огурец!
В тот вечер, вернувшись с фабрики в свое студенческое общежитие, я стал мерить окружность голов своих коллег. Сначала в своей комнате, затем в соседней, и так по порядку обошел чуть ли не все общежитие. Сначала мужские, затем занялся женскими головами. И что же вы думаете, около сотни голов измерил и ни одного огурца! У мужчин средняя окружность от пятидесяти пяти до пятидесяти восьми сантиметров, даже у женщин не обнаружил ни одной головы ниже пятидесяти трех сантиметров. Я и раньше не любил его, а с этого времени просто возненавидел. Не могу, до сих пор не могу примириться с этим фактом. Многое готов простить - и сухорукость, и рябину на лице, и нудный, глухой и вялый голос, и многоженство, и феноменальную грубость в публичных речах, вроде "собака вернулась к своей блевотине". Даже собаку готов простить, но сухоголовость, дегенератизм, огурец на плечах у "величайшего для всех эпох и народов вождя" - Это, простите, оскорбительно и для эпох и для народов...
Рассказчик замолчал. Молчал, обсасывая головку воблы, и Дулов. Покончив с этим занятием, он вытер рот рукави-
цей и начал о своем:
- А вот меня упекли совершенно зря. За излишнее усердие, проявленное мною. Хотел помочь своей рабоче-крестьянской власти. Нравы в стране падают. Распущенность и разврат растут. Семья разрушается. Развод и брак стали игрушкой. Чуть не каждый день ценятся и тут же разводятся. Законов на сей счет твердых не было. Ну, не выдержал я и написал прямо Сталину: "Прекратите всесоюзный бордель". И подробно изложил свои взгляды по этому вопросу, рекомендуя пересмотреть законы, регулирующие брачные отношения. Написал и жду ответа, а его все, нет и нет. Затем меня арестовали, на допросах издевались, пришили пятьдесят восьмую статью и дали восемь лет заключения.
- Ну, а в прошлом году, — вы, очевидно, уже знаете, — издали законы, затрудняющие развод, наметилась линия на укрепление семьи. Снова написал я заявление Сталину: "Законами, направленными на укрепление семьи, я удовлетворен, разногласия мои с властью поэтому вопросу считаю исчерпанными и прошу освободить меня из заключения".
- И думаете, вас освободят? - скептически заметил собеседник.
- Если бы не думал, не писал, — с явным неудовольствием отозвался Дулов.
Месяца через два после этого разговора его вызвали в КВЧ (культурно-воспитательную) часть) лагеря и вручили узенькую полоску бумаги, на которой значилось: "Особое совещание НКВД, рассмотрев вашу жалобу и не находя поводов к отмене приговора, постановило: оставить жалобу без последствий. На другой день Дулов повесился.